й пеньковой веревочки. Попавший на крючок карп частенько уносил в глубокий омут и удочку, и веревочку — мокрый шпагатик было немыслимо удержать, прощай добыча…
Караджов почувствовал вдруг, что у него сильно чешется живот. И вспомнил, что на него пролилось из кувшина вино, да так и засохло, темное, как кровь. Он тихонько вышел, спустился на кухню и вынес во двор большой луженый котел, полный холодной воды. В котле, словно кораблик, плавала старенькая кратунка — кружка из тыквы. На Христо нахлынули воспоминания: из этой кратунки мать поливала его, когда купала в просмоленном деревянном корыте, из нее он пил самую сладкую воду — воду детства. Он вымылся, ежась от холода. Покинутое луной небо почернело, но маргаритки, выросшие между плитами мощеного двора, безошибочно ловили слабый отраженный свет. Караджов зачерпнул кратункой воды и стал осторожно поливать крепкие упругие стебельки. Село спало, как младенец, под звонкое баюканье цикад: цр-р-р, ц-р-р… Далеко в низине протарахтел поезд и стих, скрывшись за поворотом.
Караджов сел, вытянув ноги, и ощутил приятную прохладу камня. Хорошо иногда побыть голым, думал он. Стаскивая с себя одежду, избавляешься от чего-то неестественного, тебя ласкает не только воздух, но и сама свобода, ты уже воплощение и силы, и беззащитности. И тогда пробуждается какая-то дерзость, смелость — ведь у тебя нет ни меча, ни револьвера, ни телефона, ни средств передвижения, ни погон.
Холод пробирал его все сильнее. Через несколько часов он должен явиться в город — подтянутый, выбритый, со значительной миной человека, обремененного государственными заботами. А затем честить иконоборца Стоила, возводить на него напраслину, ради чего?
Караджов встал, разминая затекшие ноги, и почувствовал вдруг необычайный прилив сил, ему захотелось натянуть на себя рабочую одежду и выйти в поле… Исключено. Наверху спала Мария, жена Стоила, с которой у него куда более интимные отношения, чем у самого Стоила. Караджов вернулся в комнату. Домашнее тепло и вид спящей женщины тотчас погасили вспыхнувший в нем было порыв, он расслабился, лег на китеник и забылся сном.
На рассвете Мария проснулась от холода: они с Христо лежали на ворсистом ковре голые, словно море выбросило их на берег после кораблекрушения. Караджов крепко спал, раскинув руки и ноги, — ни дать ни взять убитый гладиатор.
В окно медленно просачивался утренний свет. С окрестных гор сползал густой сумрак, оседая в долине. Село все еще спало. Мария вышла во двор, потянулась и глубоко вдохнула прохладный воздух. Она с удовольствием жила бы здесь, особенно летом, выращивала бы цветы, гуляла по этой долине, по лесам, по соседним селам, научилась бы готовить по-крестьянски, с множеством приправ, консервировать фрукты, запасаться овощами на зиму — Евлогия умеет, а чем она хуже? Ей захотелось сделать зарядку, размяться, но в соседнем дворе что-то зашуршало, и она юркнула в дом. Она накинула на Христо одеяло, а себе постелила на лавке и незаметно задремала.
Ее разбудил крик за окном. Чей-то хриплый голос с местным тягучим выговором:
— Эй, есть тута кто али нет?
Вскочив с лавки, Мария подобралась на четвереньках к окну и поглядела в щелочку. Посреди двора стояли два человека — один низкорослый крестьянин, одетый по-деревенски, а другой в форме полевого сторожа, с ружьем через плечо. Они смотрели именно сюда, на это окно. У Марии заломило в висках, закружилась голова, и она чуть не упала на дощатый пол, но тотчас опомнилась, подкралась к двери и стала запирать ее. Резко щелкнул замок, но она, уже не обращая на это внимания, ползком вернулась к спящему Караджову.
27
Часов в девять вечера Дженев почувствовал себя плохо. Началось кровохарканье, обычный для курильщика кашель до такой степени углубился, что, казалось, иглами прошивал его легкие. Стоил заливался потом — это был признак нового кризиса. Вскоре состояние его ухудшилось еще больше, началось удушье. Приступы следовали один за другим — то слабые, при которых он еще мог держаться на ногах, то жестокие, сопровождавшиеся обильным кровотечением. Стоя на коленях, он наклонялся над ванной, и журчащая вода смывала его кровь. Поначалу ярко-алая, она постепенно становилась бледно-розовой и покорно сползала в сток. Во всем этом было что-то зловещее, напоминавшее убийство.
Он был дома один. Мария сообщила из театра о своей неожиданной командировке в соседний город — в сущности, ему было все равно, куда и зачем она поехала, — а Евлогия еще не пришла. Впервые за многие годы Стоил почувствовал себя всеми покинутым и в промежутках между приступами представлял себе свое будущее: жалкая беспомощность, унылый закат в полном одиночестве.
Прижимая ко рту платок, он дотащился до телефона и набрал домашний номер Диманки. С минуту слушал долгие гудки, а потом, спохватившись, с горькой гримасой бросил трубку: ведь этим телефоном пользуется и Христо! Лучше позвонить Крыстеву.
— Найден, — еле выговорил он, — ты мог бы забежать ко мне?.. Да, сейчас… Я жду.
В прихожей послышались шаги Евлогии. Едва открыв дверь, она тут же все поняла и бросилась к отцу. Уложила его, подсунула подушку под голову, принесла мокрое полотенце и, с трудом сдерживая слезы, стала считать его пульс. Стоил успокоился, расслабился, он был так благодарен дочери и корил себя за мрачные мысли.
Минут через десять приехала «скорая помощь». Ему сделали уколы, напоили какой-то холодной горечью и предписали полный покой, предупредив, что утром приедет лечащий врач.
А в дверях уже стоял запыхавшийся Крыстев. Услышав по телефону голос Дженева, он обо всем догадался. В комнате пахло лекарством и кровью. Присев возле Стоила, он схватил его легкую, восковую руку, обтянутую кожей.
— Что ты с собой делаешь? Опять накурился до чертиков!
Дженев усмехнулся:
— Надо же такому случиться именно сейчас, перед совещанием!
— Оставь свои совещания! Если ты только за тем меня позвал, я ухожу!
— Погоди, — задержал его Дженев. — Больше не буду, обещаю.
Пока они говорили, Евлогия заварила чай, прибрала в гостиной и сказала, что ей надо в аптеку.
— Дядя Найден, вы меня дождетесь, правда? — попросила она.
Оба проводили ее отеческими взглядами.
— Славную ты вырастил дочку, — заметил Крыстев. — Вся в тебя. И в характере что-то есть дженевское.
Стоил вздохнул:
— Лучше бы не было.
— Почему? — возразил Крыстев, у которого дочь была слишком робкая и какая-то нескладная.
— Женщина есть женщина, ей не перенять того, чем жил ее отец, — задумчиво сказал Стоил.
— Очень уж усложнилась жизнь, будь она неладна! — отозвался Крыстев.
— И упростилась.
— В каком смысле?
— В том смысле, что характеры у людей стали проще, намерения обнажились, хотя все это недоказуемо. Ты не находишь?
— В какой-то мере да, — произнес Крыстев.
— Почему — в какой-то мере? Возьми хотя бы нашего Христо, он с самой гимназии у меня на глазах. Так вот, сейчас родная мать не узнала бы его, да он и сам удивился бы, если б мог взглянуть на себя со стороны.
— Пожалуй, ты прав, он изменился до неузнаваемости.
— А почему? — живо спросил Дженев, морщась от покалывания в груди.
Крыстев пожал плечами.
— Потому что для этого есть условия, — продолжал Дженев. — Мы сами их создали. И герои не заставили себя ждать.
Крыстев задумчиво кивнул.
— Ты честная душа, ты поймешь меня: так повелось, что мы стали довольствоваться полуправдой. Каждый день, уговаривая себя, что это временно, закрываем глаза на недостатки или явное безобразие. Но рано или поздно за все это приходится дорого платить…
Крыстев сидел ссутулившись и молчал.
— Ужасная штука, эти компромиссы, Найо. Наш Христо — живой пример.
— Что правда, то правда, — сказал Крыстев, тронутый дружеским обращением. — Но такое положение не может долго продолжаться.
— Почему не может? — приподнялся Дженев. — Еще как может, особенно если не стыдно перед самим собой…
— Ох, в этом ты прав, спору нет! Каждый день соглашаемся на компромиссы, по собственной глупости соглашаемся.
— И со зла, — добавил Дженев.
— И со зла, — кивнул Крыстев. — Но такая практика недолговечна.
Дженев вздохнул.
— Как знать, Найден. То, что вошло в практику, искоренить не так-то просто. Зло сильней любой идеи добра, это я испытал на собственном горбу… А теперь доставай блокнот и пиши.
Крыстев удивился.
— Пиши, пиши, я буду тебе диктовать. Завтра пойдешь вместо меня в окружком. Вон там все материалы, ночью посиди над ними, а Первому, Боневу, передашь то, что я тебе продиктую. Лично, из рук в руки!
Около получаса писал Крыстев, изумленный простотой и новизной выводов Дженева. В то же время его не покидало чувство, что он пишет завещание. Дженев говорил очень тихо, он лежал, закрыв глаза и сцепив руки на груди, и был похож на человека, который уже приготовился в далекий, бесконечно далекий путь.
Наверное, так оно и было на самом деле. Никогда прежде Стоил не чувствовал себя таким немощным, обессиленным. Но и мысль его прежде не достигала такой ясности. Слова рождались легко и сразу выстраивались, каждое само находило свое место, словно повторялись усвоенные с детства заветы жившего невесть когда мудреца. Эту ясность и полноту мысли он ощущал как некий неистощимый родник. А где-то в глубине его существа пульсировал другой, более глубокий родник, темный и мутный, — кровь. Всего час или два назад она выбилась наружу, разорвав единый круговорот, именуемый жизнью, его жизнью, и, смешавшись с водой, порозовев, ушла в городскую канализацию, в ничто…
Крыстев записал последнюю фразу:
«Товарищ Бонев, это не что иное, как моя собственная попытка установить диагноз проблемы».
— Записал? — спросил Дженев, не открывая глаз.
— Записал.
— Я не стану перечитывать, ты человек аккуратный. Который час?
— Без десяти одиннадцать.
— Тебе пора идти. Папки на письменном столе, их две, обе синие. Возьми их.