— У тебя столько дел, — проговорил он.
— Дела оставь. Ты как считаешь, не слишком трудно это для тебя?..
— Да нет, — просто ответил Дженев.
Бонев позвал секретаршу и предупредил, что до конца дня его не будет.
Полчаса спустя в приемную ворвался запыхавшийся Караджов.
— Заседают? — спросил он хрипло.
— Товарищ Бонев вышел с товарищем Дженевым.
— Как это вышел, куда они пошли? — не поверил Караджов.
— Товарищ Бонев не сказал, куда они идут, его не будет до конца дня.
— С Дженевым?
Она подтвердила, и ошарашенный Караджов попятился за дверь. А теперь куда? Перед ним мелькнула табличка храновского кабинета, он подошел к двери, услышал голос Хранова и только тогда сообразил, что сюда ему путь заказан. Он вошел в туалет. Из крана надоедливо капала вода: чмок, чмок. Караджов прислонился к стене, и первое, что привело в движение его пересохшие губы, была площадная брань в адрес Марии. Сейчас она сидит в его родном доме и ждет наступления ночи. Чтобы я еще когда-нибудь к ней прикоснулся! Из-за нее все это…
Чмоканье в раковине не прекращалось. Караджов выглянул в окно — стояло мирное летнее утро. Самое время для прогулок. Отправились в город или на пикник, чтобы показать ему, что они не особенно дорожат его присутствием, и без него обойдутся. Если так, значит, стряслась беда, назревает что-то серьезное. Неужели Бонев пошел на поводу у Стоила, наслушавшись его разглагольствований, неужели поверил его выкладкам?
Ему припомнились утренние злоключения в родном селе, сторожа во дворе, онемевший мотор — можно подумать, что кто-то нарочно все это подстроил, чтобы он опоздал именно сегодня! Караджов тяжело вздохнул: да, запаздываю я в этой жизни, ворон ловлю…
Он вышел на улицу. Город тихо нежился, принимая утренние воздушные ванны, радостно поблескивая окнами. Действительно, самое время для прогулок. Караджов сел за руль, положил рядом портфель. Короткий скрежет стартера сменился ровным шумом двигателя. Теперь-то ты не капризничаешь, четырехтактная черепаха! — подумал он со злостью и восхищением. Он вел машину уверенно, с какой-то легкостью, как всегда, ловко нарушая правила. Вырвавшись из города, поехал куда глаза глядят — на развилке можно было повернуть на восток, к морю, или на запад, к столице, хотя и в ту и в другую сторону ехать было рано. Мелкие камешки, словно вспугнутые животные, рыча выскакивали из-под колес, и Караджов стал вслушиваться в этот успокаивающий шум: а что тут такого, ничего особенного не случилось, он просто опоздал на совещание, а те его не дождались. Сейчас они где-то едут, может, по этим местам. Устроившись на заднем сиденье, Стоил окуривает Первого ученым фимиамцем, Первый потягивает носом и кивает, ему и невдомек, что он, Караджов, может так его окурить, что тошно станет…
Впереди разметался перекресток, косой асфальтовый крест, от которого, словно аппендикс, отделялся узкий разбитый проселок. Караджов оглянулся, включил правый указатель поворота — на восток, потом левый — на запад, оставил позади перекресток и затрясся по проселку. Он ехал в сторону Брегова. Машина почти по крышу погрузилась в пышную зелень хлебов и словно поплыла в ней, раскачиваясь на неровной дороге. Караджов смотрел на расстилающееся перед ним зеленое спокойствие, поглощаемое бесшумным автомобилем, и время от времени поднимал глаза к зеркалу — позади мерно волновались хлеба и алые маки помахивали ему вслед немыми колокольцами. Контраст был ошеломляющий: загребаешь спокойствие, а оно вихрем уносится прочь…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
Под вечер в новый столичный кабинет Караджова, весьма солидно обставленный: точеный письменный стол мореного дуба, черные кожаные кресла, внушительного вида лампион, плотные бархатные шторы, — неожиданно нагрянул Калоянов, заместитель министра, друг и покровитель Христо. Калоянов ездил за границу и должен был вернуться двумя-тремя днями позже. При виде его Караджов удивленно поднялся со стула, тоже точеного, но с жестким сиденьем.
— Привет из Неметчины! — воскликнул Калоянов. — Ты меня не ждал, верно?
Он объяснил, что совещание закончилось несколько раньше, чем предполагали, вернее, было прервано по просьбе одной из сторон. Всю дорогу, пока не приземлились в аэропорту, Калоянов сопоставлял позиции участников переговоров, старался возможно точнее определить характер разногласий — надо ведь докладывать большому начальству. Но как только ступил ногой на трап и со стороны Витоши на него повеял вечерний ветерок, он послал ко всем чертям позиции и разногласия, и они со Стефкой решили, что было бы непростительно упустить такой вечер: либо «Тихий уголок», либо «Копыто», либо «Счастливец», все равно куда…
Караджов опустил свою большую голову, и Калоянов заметил, что его густые кудри уже начали серебриться.
— Да что с тобой? — с удивлением спросил он.
Караджов молчал.
— Уж не воротилась ли в семейное лоно Диманка? — брякнул ни с того ни с сего Калоянов.
Караджов не торопился с ответом.
— Диманка… Ты, брат, ее не знаешь.
И Калоянов уловил грусть в голосе друга. Скажи пожалуйста, выходит, и Христо способен на переживания.
— Ну как, — спросил он, — едем?
— Едем, — деловито ответил Караджов.
У Калояновых их встретила Стефка, юркая женщина небольшого роста, лет под сорок.
— Проходите в гостиную, я сейчас, — пропела она у входа, запахивая халат. — Здравствуй, Христос! — И кокетливо протянула Караджову свою пухленькую руку. Он галантно дотронулся до нее своими всегда теплыми губами.
— А я? — обиженно протянул Калоянов.
— Кто тебя знает, чем ты там занимался, в Германии! — шутливо осадила Стефка мужа и ловко чмокнула его в щеку. — Тебе мало того, как я тебя встретила в аэропорту?
Она засеменила по мозаичному полу, и ее звонкие шаги затихли где-то в соседней комнате.
У Караджова заныло в груди: подобные сцены между супругами обычно раздражали его, но сейчас он невольно подумал, что жизнь с такой женой, как Стефка, должно быть, приятна. И ему вспомнилась уже далекая Диманка, ее врожденная стеснительность, из-за которой все считают ее сухарем.
Они прошли в гостиную; окинув привычным взглядом обстановку, Караджов лишь теперь понял, что здесь сказались два характера: массивная калояновская мебель, тяжелый ковер с преобладанием красных и синих тонов — и изящные столики, пуфики, пестрые шторы и чудесный гобелен с распадающимся в зените солнцем. Да, в этом проявилась улыбчивая, живая Стефка — учительница, искусный декламатор и любительница потанцевать. До чего же ей подходит это имя, подумал он. Какое-то приветливое, даже игривое… И опять вспомнилась Диманка, ее скрытность и… но тут размышления оборвались. В память внезапно вторглась Мария, живо представились их встречи в мансарде на Аксаковской.
Калоянов поставил бутылку виски.
— Ты как насчет домашнего аперитивчика?
Зазвенел хрусталь, они почти одновременно отпили из бокалов.
— Стоящая вещь, — крякнул Калоянов. — Что касается немцев, то они пьют микстуру. И все одинаково серьезные — от швейцара до министра.
Караджов молча пригубил и этим снова привлек внимание хозяина.
— Ты в самом деле какой-то мрачный, — заметил Калоянов.
Зря я согласился поехать, пожалел Караджов, и его охватило предчувствие, что в этот вечер он изрядно напьется. А Цвятко не лишен наблюдательности, сразу заметил, что со мной что-то не так.
Но Караджов был не совсем прав. Специалист с солидным стажем, опытный руководитель, человек тактичный и сдержанный, Калоянов был прозорлив в служебных делах, а в человеческих взаимоотношениях подчас оказывался не таким уж проницательным. В свое время, когда они только познакомились, он быстро оценил размах Караджова, его душевность, простоту и хваткий ум. Однако ему не хватило чутья, чтобы распознать настоящего Караджова, понять бушующие в нем стихии, его двойную жизнь. Тонкий нюх и расчетливость одиночки позволили Караджову прийти к безошибочному заключению, что с Цвятко следует держаться естественно, но не переступать определенных границ — не надо посвящать его в свои сокровенные мысли и переживания. Это легко удалось. Поскольку Калоянов плохо разбирался в людях, он спешил выработать о них свое собственное представление и уже больше не пересматривал его. Теневые стороны человеческой натуры его не пугали, он и не задумывался о них, и жену никогда не ревновал — даже в голову не приходило. Зная, что между Христо и Диманкой не все благополучно, — ее он однажды видел, и она ему понравилась, — Калоянов сочувствовал и тому, и другому и ничуть не сомневался, что они найдут в себе силы помириться. Несоответствие характеров, о чем настойчиво твердил Караджов, представлялось ему скорее надуманным, чем реальным. И вообще, Калоянов поддерживал дружбу с Христо с той легкостью, с какой относился ко всем своим знакомым, — без оглядки, не мудрствуя лукаво, полагаясь на свое чутье да на любовь к широким натурам.
Вошла Стефка в длинном темном платье, оставлявшем открытыми шею и руки. На пышной груди поблескивала брошка. А Диманка не пользовалась блестящими украшениями, вспомнил Христо.
— Вот и я! — завертелась она перед мужчинами. — Как вы меня находите?
Они смотрели — каждый по-своему — на ее стройную фигурку, легкие линии обнаженных плеч, моложавое лицо с ямочкой на подбородке. Как будто сам бог вылепил ее из сдобного теста и, довольный своей работой, шутливо ткнул мизинцем в пухленький подбородок: «Вот так, Стефка, будет забавнее!»
— Что это вы меня разглядываете, словно диковину какую! — повела она плечами от удовольствия. — Вы должны это делать мельком, незаметно.
— Тебе слово, Христо, — подмигнул Калоянов.
— До чего же ты хороша! — искренне произнес Караджов. И давнишняя неприязнь к Стефке снова змейкой проскользнула в его душу: не любил он бездетных женщин; где-то в подсознании еще с малых лет засело убеждение, что они сами виновницы своей беды. И если бы он задал себе вопрос, почему его никогда не влекла к себе эта женщина, ответ был бы именно таким.