Караджов кивнул.
— А потом я бы сделала тебя своим мужем и у тебя на виду занималась бы любовью со слугами. Налей.
Мария чувствовала, как от выпитого в ней назревает взрыв. От висков пульс переместился ниже, к затылку, и глухо отдавался там, словно удары барабана. Ей все больше хотелось его унизить.
— Хочешь, я составлю тебе гороскоп?
— Знаю я твои гороскопы, — пробовал отмахнуться Караджов.
— Заткнись, ничего ты не знаешь. И слушай внимательно, я повторять не намерена. Ты, Христо Йорданов Караджов, в глубине души мечтал об ином: блестящие адвокатские речи перед судом, флирт с господином начальником областного полицейского управления, с господами полковниками из местного гарнизона и прочее, тайные встречи с их женушками и шумные поездки за границу, уже в депутатском рединготе…
Караджов слушал ее с мрачным видом.
— Знать, не судьба. Тебе было суждено стать товарищем Караджовым и оказаться во втором-третьем ряду. Потому что коммунисты народ дошлый, у них есть нюх. Они могут позволить тебе подняться еще на ступеньку, на две, но на самый верх — никогда. Больше того, они будут постоянно тебе напоминать, что ты за птичка, и ты будешь помнить, что целиком зависишь от их слабостей, на которых ты играешь. По-настоящему большим человеком ты никогда не станешь, даже со Стоилом по этой части тебе не сравняться, и закончишь ты свой путь среди позора и болезней, которые тщетно будешь пытаться лечить в районной поликлинике. Вот твой гороскоп. Налей.
Взволнованный, Караджов теперь наливал более щедро.
— Наверно, ты меня ненавидела с самого начала, — заговорил он. — Столько желчи нельзя скопить в считанные недели.
— Я ненавижу не столько тебя, сколько себя.
— Мне все же трудно понять, откуда эта злоба? У нас любовь была свободная, мы не принимали на себя никаких обязательств, кроме…
— Постельных?
— Не будь вульгарной.
Мария захохотала саркастически.
— Чего смеешься, ты прекрасно знаешь, что любовь всего лишь инстинкт. Он нас связывал, он нас и разделит.
— Врешь, Караджа! — крикнула Мария и втащила с себя блузку. — Как-то он сейчас заговорит, твой инстинкт?
Она срывала с себя одежду и бросала в разные стороны.
— Ну же, чего медлишь?
Караджов молча курил, прячась за клубами дыма. Полуголая Мария завопила со стоном:
— Тварь! Ты даже для видимости не хочешь меня пощадить!.. Проститутка и та достойней меня, у нее по крайней мере такое ремесло…
Закрыв лицо, она судорожно всхлипывала в ладони.
7
Евлогия ехала на своем «трабанте» мимо вычислительного центра. В эту сонную послеобеденную пору, когда на окраинных улицах города легче встретить кошку, нежели человека, у входа на ступенях лестницы отчетливо вырисовывалась высокая, слегка сутулая фигура Константина. Подъехав поближе, Евлогия пришла в изумление: Константин курил! Он глядел в противоположную сторону и не обратил внимания на шум подкатившей машины, не услышал и ее оклика.
Ей было известно, что Тих и Диманка ждут, когда им предоставят в Софии квартиру. Но лето уже на исходе, и с тех пор, как Христо Караджов перешел на новую работу, оставив завод на ее отца, прошло немало времени. Это-то и помешало ей пойти в отпуск одновременно с отцом, отдохнуть вместе с ним где-нибудь подальше от города, а главное, подальше от матери, чьи командировки в столицу и поездки по личным делам заметно участились. Вот возьму и поеду следом за ней, злилась Евлогия. И ощиплю ее там, как мокрую курицу! Однажды она намекнула об этом отцу, но он ее отчитал. «Если понадобится что-то предпринять, я это сделаю сам, — сказал он. — Скандалы тут ни к чему, существует какой-то порядок…»
И все же после того, как Мария объявила, что намерена съездить на море, отдохнуть несколько дней, Евлогия тайком поехала следом за ней на вокзал. Выглядывая из-за стоящих в стороне вагонов, она видела, как мать перешла с чемоданчиком в руке на другую платформу, где была посадка на Софию, а не на Варну. Заскрежетали тормоза скорого поезда, и пока Евлогия перебегала к стоящему на путях товарному составу, откуда было лучше видно, мать уже курила в купейном вагоне софийского поезда…
— Тих! — опять окликнула она. Услышав ее, он кивнул, но не спустился с лестницы. Евлогию это задело, она нажала на газ, но в следующее мгновение заглушила мотор и стала неторопливо наискосок подниматься к нему.
Они молча обменялись рукопожатиями. Евлогия выхватила у него недокуренную сигарету с влажным фильтром и сделала затяжку. Они глядели друг на друга. Он заметно похудел, под левым глазом извивалась синяя жилка — прежде ее не было.
— Ты весь прокурился, — сказала она.
Он пожал плечами.
— У тебя неприятности?
— У кого их не бывает.
— Почему ты не отозвался, когда я тебя позвала первый раз?
— Не слышал.
— Хм! — Она не поверила и переменила тему: — Когда вы уезжаете?
Он ответил после некоторой паузы:
— Мы не уезжаем, остаемся здесь.
Жилка у него под глазом вздулась, запульсировала, словно червячок, пытающийся вырваться на свободу. Они все знают, сообразила Евлогия. Но я не должна себя выдавать. И с наивным видом спросила:
— Как так, почему остаетесь?
— Давай поговорим о другом, — предложил Константин.
— Ты что-то скрываешь? — удивилась она собственному тону.
— Ничего я не скрываю, просто мы остаемся. Больше ни о чем у меня не спрашивай.
— Странно, — сказала Евлогия, испытывая облегчение, какое она почувствовала еще на станции. — Тогда приходите в гости, давненько мы не виделись.
— Ты же знаешь, что это невозможно, — как-то неохотно ответил он и исчез за дверью.
Евлогия пришла в ярость и бросилась к машине. Она носилась по городу как безумная. Наконец подъехала к музею.
Диманка читала, сидя за небольшим письменным столом. Несмотря на жару, она надела темное платье; брошки не было. Евлогия предложила ей немного пройтись.
Они пересекли площадь перед старой читальней и стали подниматься по крутой булыжной мостовой к больнице. Внизу, в опустевшем школьном дворе, неслышно пульсировал в бетонной чаше фонтана водяной гриб.
Евлогия сказала сдавленным голосом:
— Тетя Дима, мне все известно, мама у него… Я ее выгоню, честное слово!
— Не надо…
— Нет, выгоню! — возмущенно повторила Евлогия.
— Мы с Христо расходимся. Но скандалы устраивать незачем.
— И папа говорит, что не надо скандалов, — созналась Евлогия.
Значит, и Стоил решался, заключила про себя Диманка. Она спросила:
— А с чего ты взяла, что мать… у него?
— Я ее видела в софийском поезде! А нам объявила, что уезжает на море.
Так и есть, Мария у него, окончательно убедилась Диманка. Однако она не испытывала горечи, она уже обрела душевное равновесие. После отъезда Христо она избрала одиночество. Жизнь свою предельно упростила — из дому в музей, из музея домой. Вечером слушала музыку — когда одна, когда с Константином. Она заметила, что и сын ушел в себя, стал избегать друзей. Диманка понимала, что все стянуто в тугой узел и не остается ничего другого, как разрубить его. Способна ли на это ее слабая рука, не дрогнет ли?
— Пусть делают что хотят, — бросила она. — Как твой отец?
Они дошли до больничного парка, откуда открывался вид на весь город. Свернули на узкую асфальтированную дорогу, от которой террасами спускались дворы. По обе стороны тянулись заросли сирени и кустарника, сплошь покрытые белыми цветами. Тут царила тишина.
Евлогия рассказала, что отец немного пришел в себя, уже так сильно не кашляет, у него чуть посвежело лицо, ест нормально, правда, иной раз ограничивается стаканом молока или чая. Диманка спросила, спокоен ли он.
— Не знаете моего папу? — удивилась Евлогия. — Поди разбери, когда он взволнован, когда спокоен. На заводе часто задерживается, и к нам домой приходит народ, дядя Крыстев, Миятев с Белоземовым.
Диманка поинтересовалась, не злоупотребляет ли он курением.
— Вроде бы стал меньше курить, — со вздохом ответила Евлогия и неожиданно сказала, заглядывая Диманке в лицо: — Пойдемте к нам! Я сварю кофе, придет папа, а?
Диманка замедлила шаг. Ева удивляла ее какой-то своей детскостью, пренебрежением правилами. Ну с какой стати она пойдет к Дженевым, да еще сейчас? Люди и без того злословят по ее адресу. Она не могла понять, как это общественность до сих пор не вмешалась в их семейные неурядицы…
— Не могу я пойти к вам, Ева, сама понимаешь, не следует мне этого делать.
— Почему не следует? — искренне удивилась Евлогия.
— Да потому, что не следует.
Евлогия загородила Диманке дорогу.
— Глупости! — И потащила ее за руку. Диманка стала вырываться.
— Если ты сейчас не пойдешь к нам, — настаивала Ева, — с папой обязательно произойдет что-то плохое, я это предчувствую!
— Что ты говоришь? — вздрогнула Диманка. — Ты понимаешь, что говоришь?
— Если ты не придешь к нам, с папой случится беда, клянусь! У меня помрачится рассудок, и я наговорю тебе грубостей, так и знай.
— Ева, опомнись!..
— И скажу тебе, что ты малодушна, трусиха и что у тебя совесть нечиста, да, нечиста!
Евлогия топнула ногой и тут же поняла, что хватила через край. Диманка отвернулась и пошла назад. Евлогия бросилась следом за нею.
— Дикарь! — бормотала она, кусая губы. — Я настоящий дикарь…
Домой она возвратилась подавленная и молила бога, чтобы отца дома не было. Но он уже пришел, к тому же не один. В гостиной сидела пожилая женщина, внешне похожая на мать Петко.
Евлогия поздоровалась, хотела было тут же уйти к себе, но, увидев на столе неловко разложенные отцом конфеты и печенье, начала хозяйствовать. Из разговора ей стало ясно, что женщина в черном — мать погибшего рабочего. Она ходила в заводоуправление за какой-то справкой, они с Дженевым разговорились, и он пригласил ее на чашку чаю.
Глядя на хлопочущую Евлогию, женщина не удержалась и всплакнула.