ль красивым созданием, будто тем самым компенсируя свои природные изъяны и несовершенства.
Она могла бы любоваться им вечно, без устали, тем благородным контрастом между его такими темно-карими глазами и светлыми золотистыми волосами. Он будил в ней все самые благородные и возвышенные чувства, кои в нас пробуждает любое прекрасное произведение искусства, а произведение искусства природы всего сильней.
Она боготворила в нем его утонченность и изысканность, и сдержанность, и некую тайну, которую он будто скрывал.
Посмотришь на Михаила Платоновича, и все в нем ясно, и его намерения, и его мысли так прозрачны и так ясны и так скучны. А взглянешь на Петра Константиновича, и все будто в тумане, и так загадочно и так манит.
И снова лучшее платье, и снова сборы, и снова волнение.
И опять Агриппина с волнением сообщает о прибытии гостя, вот только на сей раз Татьяна сама поняла, что это Игнатьев, ибо за Петром Константиновичем не водилось привычки являться к ней вот так в дом, без приглашения. И снова в этом сравнении выигрывал Синицын, отличавшейся тактом и не назойливостью.
Она с неохотой вынуждена была велеть Агриппине впустить его, как бы ей не хотелось обратного. И хотя Татьяна была барышней резкой, однако же, благовоспитанной, и разворачивать гостей на пороге, привычки не имела.
— Доброго вам дня, Татьяна Федоровна. Позвольте сразу извиниться за свой визит без приглашения. Однако события вчерашнего дня, вынудили меня к этому, — начал Игнатьев серьезно почти с порога. Лицо его было хмурым и сосредоточенным. Видимо именно так он выглядел, когда решал важные дела, касающиеся зерна или пароходства.
— Здравствуйте, ничего страшного, проходите же, — сухо ответила Татьяна, приглашая Игнатьева присесть, но сама встала поодаль, около окна, и чай не предложила.
Еще вчера вечером она решила не давать надежду Игнатьеву на дальнейшие ухаживания. И являясь барышней прямой и честной, не желала вовлекать того в треугольник, даже если бы ей это принесло некие блага.
— Что же вас заставило нанести мне визит? — спросила она и сама осталась недовольна, как грубо и как резко прозвучали ее слова. Все же, он был с ней добр и дружелюбен, и не заслуживал ни толики грубости. И стремясь исправить ситуацию, добавила: — Я знаю, вы человек занятой, и наверняка для вас выкроить час другой нелегко, стало быть, дело важное…
— Это вы верно подметили, — не стал отрицать Игнатьев, тем самым, давая понять, что и сам желает перейти к делу как можно быстрее, не меньше ее.
После этих слов он встал и начал ходить по комнате туда и обратно, испытывая своего рода напряжение и не зная с чего начать, а главное стоит ли, но затем, будто приняв окончательное решение, после тяжелой борьбы двух противоположностей внутри себя, остановился, посмотрел пытливо на Татьяну Федоровну и заговорил:
— Видите ли, я человек простой и прямой, и те же качества ценю и в людях. Может оттого, вы пришлись мне по душе.
Татьяна уже хотела было остановить его, не дав признаниям сорваться с уст, коих обратно не забрать и не забыть, но он так грозно посмотрел на нее, что она, не произнеся ни слова, умолкла и отвела взор. Будто его прямой и открытый взгляд причинял ей нестерпимые неудобства.
— Однако же в делах любовных, прямой путь не лучший, — продолжил он, — и я желал, все сделать по правилам, степенно, без спешки. Чтобы мы как можно лучше узнали друг друга, и вы прониклись ко мне со временем теми же чувствами, которыми я проникся к вам. Но встреча с Горемыкиной и то, что она сказала вчера, подтолкнуло меня к тому, чтобы ускорить процесс, дабы не остаться в дураках. Да, да, в дураках, вы не ослышались, не удивляйтесь. А я, знаете ли, в дураках оставаться не люблю.
С первой нашей встречи я понял, что вы барышня разумная, степенная, хозяйственная. Руководите всем по уму, толково, а я человек занятой, хозяйствую в конторе, и жену ищу под стать себе, чтобы дом держала в порядке, и вместе мы тогда построим жизнь по уму, да по разуму, — произнес он сухо, будто зачитывал план городского строительства, нежели чувства нежные, чувства любовные.
Нет, не такие слова мечтает услышать женщина. И посмотрев в окно, Татьяна произнесла:
— Вы, Михаил Платонович говорите, будто о деле своем. Но разве ж польза достаточное основание для вступления в брак?
— Думаю, люди вступают в брак и с наименьшими основаниями, — серьезно ответил он.
— По мне, этого не достаточно, боюсь, вынуждена сказать вам — нет.
— Я испытываю к вам чувства… — с трудом произнес он, так и не решившись сказать «люблю» и эти слова прозвучали так странно и так искаженно, будто произнесены были им, не на своем родном языке, а на заморском диалекте.
Татьяна повернулась, и с горечью произнесла:
— Простите, но в моем сердце тех же чувств к вам нет, в пример ему, не упомянув слово «любовь».
Внезапно в его глазах вспыхнула ярость, и он запальчиво воскликнул:
— Уж не значит ли, что в вашем сердце есть любовь к нему? Да, да, не изображайте смущение! Я знаю, что вы прекрасно поняли о ком я, — словно освободившись от тяжелого груза, выплюнул последние слова.
Татьяна не сказала ни слова, но в том молчанье, был ответ.
Игнатьев драматично засмеялся, а щеки его налились кровью.
— Я был о вас лучшего мнения, мне казалось, вы женщина разумная и прозорливая и сами в состоянии разглядеть прохвоста. Неужто, вы думаете, что мы пришли к вам с визитом случайно? Так знайте же, ваша с ним встреча не больше чем план по поимке богатой глупой невесты. Именно он пришел ко мне, с просьбой свести его с вами, так как подстроенная встреча в парке не увенчалась успехом. Он в долгах, он разорен, его именье заложено, и срок по закладным уж почти истек. Все его слова, все, что он говорил вам… Чтобы он не говорил. Одно притворство! Он лжец! Тогда как в моих чувствах вам нет причины сомневаться, я достаточно самостоятелен и состоятелен, чтобы выбирать по разуму, да по сердцу, а не по нужде. Как вы могли полюбить человека никчемного, пустого! Воистину, женщины глупы! — зло воскликнул он, и уже хотел уйти, но остановившись, будто пытаясь приручить яростного зверя в себе, произнес:
— В порыве чувств, я слишком много наговорил, и видит Бог, буду о том жалеть. Но даже при всем этом, я не отказываюсь от своих чувств. И если вы одумаетесь, я буду ждать вас.
И с этими словами ушел.
Прошел час. Она так и стояла недвижимо перед окном. Боль сродни физической, завладела всем ее телом и разумом, боль, от которой не спрятаться, не скрыться. Если б можно было заплакать, облегчить душу, но немая скорбь сковала уста. Она была несчастна настолько, насколько может быть несчастен нищий, нашедший целое состояние и, не успев насладиться счастьем свалившемся на него, потерял все за долю секунды. Татьяна нисколько не сомневалась в правдивости слов Игнатьева. И та встреча в парке, и его приезд из Петербурга, и некая уклончивость в ответах, и самое главное, что ее любящее сердце не хотело замечать, знаки и полутона его фраз. Он не любил ее. Нет, не любил.
Заморосил дождь, частый и до того мелкий, что напоминал лишь рябь на окне, и только по разводам на стальной глади реки можно было без сомнения сказать: идет дождь.
Небо хмурое, тяжелое, чугунное.
Первым ее порывом было не идти на встречу, и больше не видеться с ним, сказаться больной, спрятаться, или вовсе уехать на время из города.
Но что-то, она и сама достоверно не знала что, гнало ее туда, туда, где он ждет ее. Может она надеялась, он убедит ее в обратном, солжет, усыпит обещаниями и ласками, обнимет, удержит.
Он ждет ее…
И он ждал.
Там где сговорились, подле гимназии, как в первый раз. Его тонкая гибкая фигура, как мачта прекрасного одинокого корабля, возвышалась над прохожими почти на голову. И горечь неминуемой предстоящей утраты, словно яд в крови, распространился по всему ее телу.
В душе такая сумятица, боль от обмана, боль разбитых надежд, но даже тогда ей казалось, скажи он те самые верные слова, и она бы простила его.
Петр Константинович понял все по ее глазам, понял он и источник сведений.
— Ваше именье заложено? — без обиняков спросила она.
— Срок по закладным меньше чем через месяц, — сухо и безучастно ответил он.
— Неужели вы так корыстны, что готовы были провести со мной всю жизнь, с нелюбимым человеком, лишь бы не потерять его?
— Все совсем не так, — запнулся он, — сначала, да, но потом, я проникся к вам… — и он снова замялся.
— Что же вы любите меня? — с вызовом спросила она и, не дожидаясь ответа, рассмеялась.
— Если б я знал, что это. И разве ж это важно? Вы славная, вы добрая… — стараясь подобрать верное слово, перебирал в памяти то, что чувствовал Синицын, — вы теплый человек, мне с вами было до того тепло. И даже сейчас я не решился бы вот так судить о том, любовь то или нет, однако же это чувство, до того близко к сердцу… — и он отчего-то положил ладошку себе посередь груди, в районе желудка. — Вы должны знать, меня обманули, я был наивен, я был дурак, да что говорить, я и сейчас дурак, я потерял все, и должен потерять именье, я буду, что бездомный, без дома, без средств. Если бы я был хотя бы не образован, то смог бы пойти батрачить или в подмастерье, но что прикажете делать образованному человеку? Ведь образованный человек не может работать за гроши? Это против его достоинства! Ведь это ж последнее преступление рабство образованного человека! И потом, я один, никого, ни одной живой души подле меня, и мое отчаяние, поймите, мое отчаяние было такой сил, да и сейчас оно все тоже, что я был бы согласен и сейчас на любой бесчестный поступок, лишь бы выжить и найти свое место! — запальчиво выкрикнул он.
От этих слов ей стало почти дурно. Если б он сказал, то, что она хотела слышать, если б он соврал… О-о-о, даже тогда она бы простила его. До той степени отчаяния она любила его. И даже сейчас она не могла не восхищаться его отчаянной наивной и глупой наглостью, его слепотой и таким безнравственным благородством.