У вдового надворного советника, уездного Исправника Гаврона, дом был хоть и не велик, но ладно расположен, и занимал самое удобное положение на центральной улице города Б, а именно стоял на возвышенности, и в отдалении. И в те дни, когда все тонули по весне или слякоти осени, он стоял цел и невредим. Деревянный, в два этажа, с кружевными ставнями, и множеством окон, отчего и в хмурый день, и до позднего вечера, когда уж солнце почти скрылось за горизонт, не нужна была ни лучина, ни керосиновая лампа, ни даже свечи.
— Красиво, — подумал про себя Синицын, любуясь полыми синицами, вырезанными в деревянных ставнях и притаившимися в глубине буйной древесной листвы.
— Умно и рачительно, — подумал Игнатьев, в уме считая, сколько можно сэкономить, с таким добрым освещением.
В парадной их встретила прислуга, и любезно предложила пройти в обеденную. В обеденной их уже ждала хозяйка дома, Татьяна Федоровна Гаврон, лично. Правда одна, в отсутствии батюшки, и вид имела едва ли радушный, но увидев двух красивых молодых людей, оторопела и даже растерялась.
— Доброго вечера, Татьяна Федоровна! Простите великодушно за наш поздний визит! Что-то не вижу вашего батюшки. — Начал разговор Игнатьев, оглядывая комнату, будто Федор Михайлович Гаврон мог спрятаться за комодом, диваном или даже за шкафом.
— Доброго. Батюшка сообщил, что задержится, но любезно предупредил о прибытии гостей… — медленно растягивая слова, произнесла Татьяна. — Правда не соизволил предупредить коих именно, — аккуратно добавила в конце.
Игнатьев весело засмеялся, и, целуя руку, протянутую ему для приветствия, важно произнес: — Купец 1 гильдии, Михаил Платонович Игнатьев, а это мой друг, дворянин, Петр Константинович Синицын.
Синицын, целый день репетировавший в голове встречу, и придумавший сотню шуток, и очаровательных, и забавных, и галантных, искусно вплетенных в само приветствие, вдруг не смог произнести и двух слов, до того его скрутило как жгут стеснение и смущение. А все, что он сказал, состояло лишь из двух фраз:
— Доброго Вам вечера, сударыня. — И: — Петр Константинович Синицын, — а затем, нелепый поклон.
Воцарилось напряженное молчание.
— Позвольте же предложить вам чаю, пока батюшки нет, не стоять же нам вот так, посередь комнаты, и хотя ужинать в отсутствии хозяина едва ли будет уместно, но чай, вполне удобоваримо, к тому же, это самое малое, что я могу вам предложить, — пошутила Татьяна.
Все трое чинно сели. Подали чай.
Заговорили, как водится, конечно, о погоде, о чем же еще дозволительно говорить трем незнакомым людям в первую их встречу.
И незаметно каждый из-под чашки чая пытался как можно деликатнее друг друга рассмотреть.
Синицын не без радости отметил, что барышня Гаврон, не так дурна собой, как ее описывал слуга. Да не красавица, да станом не тонка, зато крепка, да и здоровьем будто пышет. Широкая грудная клетка, однако же, все прелести даже на глаз упруги. Пусть талия не слишком узкая, зато крута в бедрах. Не миловидна, однако же, приятна.
Татьяна Федоровна Гаврон тоже времени не теряла даром, и нет-нет, да и стреляла взглядом то в купца Игнатьева, то в дворянина Синицына.
И если Игнатьев был мужчина того сорта, который она часто встречала в своем городе. Крепкий, крупный, с широкими крестьянскими ладошками, пышными, усами и круглой необъятной бородой. И во многом поэтому интереса к нему не заимела. А может, еще какой неведомой, или ведомой лишь одной природе причине. Тогда как Синицын, захватил все ее женское внимание, без остатка.
Безусый, безбородый, с гладким лицом херувима, тонкий станом, с ладонью пианиста, изысканный и утонченный, как будто только что сошел со страниц бульварного жеманного романа. Однако же его утонченность и изящество было не сверх той меры, когда бы эти черты стали женственны, а именно в той мере, в которой они предавали природной мужественности особенное очарование.
От увиденного, ей отчего-то стало нестерпимо жарко в груди и в лице. Может виной тому был крепкий чай?
Ну а Игнатьев оглядывал обеденную. Дорогая со вкусом мебель, ровно в том количестве, в каком была нужда, все на своих местах и чистота, и прислуга в таком состоянии, в каком и в роскошных дворянских домах не всегда бывает. И ровно в том количестве, в котором необходимо, не так, чтобы один слуга от дел с ног сбился, и не так, чтобы десять, с ног друг друга сбивали. Порядок он всему глава, — подытожил он, довольный виденным.
Хлопнула дверь, все дружно и даже радостно подпрыгнули и встали будто солдаты на параде, так как нейтральные темы были почти исчерпаны, а на тонкий лед личной беседы никто вступать не решался.
Федор Михайлович Гаврон прошел в обеденную напрямик в сапогах, оставляя комья грязи на идеально чистом полу, прямо на виду у гостей.
Сие варварство не укрылось от зорких глаз Татьяна Федоровны, и едва не выдав себя сердитым взглядом, брошенным на отца, как стрела из лука, чья тетива была натянута до крайней степени напряжения, она испуганно спохватилась, что не одна, и мило и почти блаженно улыбнулась гостям. Мол, что с него возьмешь, отец, хотя старик, но все же он отец. Тогда как будь они одни, то батюшка бы был удостоен грозной тирады и даже лекции о том, как надобно себя вести в обществе людей, без оглядки ни на возраст, ни на чин.
— Добрый вечер! Рад вас приветствовать! — поздоровался Федор Михайлович, неспешно подходя к молодым людям.
— Ваше благородие! Мое почтение! Мое почтение! Ваше благородие! Разрешите вас поприветствовать! — как по команде, будто стая шумных воробьев, наперебой поздоровались Игнатьев и Синицын.
Наконец знакомство состоялось, можно было пройти к столу.
Подали первое, уху из налима с расстегаями. Понемногу тепло рыбного отвара согрело не только нутро, но и сам разговор. А неловкость, царящая в любой малознакомой компании, понемногу исчезала с каждым новым, отправленным в рот расстегаем.
Конечно, если б не «надзиратель» в лице Федора Михайловича во главе стола, беседа теперь, средь молодых людей, которые уже освоились, велась бы живей. Но приходилось подлаживаться, когда перед тобой столь мудрый возраст и столь крупный чин, тем более последнее, скорее, а даже более чем вероятно, было фактором самым важным и даже решающим.
Только неугомонной и сумасбродной таксе все было ни по чем, и она сновала под столом из стороны в сторону, будто одержимая бесам, стараясь укусить прибывших гостей, то за пятку, то за носок, отчего те смешно дрыгали ногами, а набор движений отчетливо напоминал канкан. О сей неприятности хозяевам ни Синицын, ни Игнатьев, правда, сказать не решались, а посему стойко терпели, при том каждый старался направить безудержную и неспокойную таксы в противоположную сторону, а точнее друг против друга
— Я чего задержался то, опять появились в городе листовки социал-демократического толка. А после погромов это, можно сказать, теперь дело первоочередной важности. Вы Петр Константинович случаем не социал-демократ? Я вот про Михаил Платоновича знаю доподлинно, он человек свой. А вы, как известно, в Петербурге долго жили. А так уж устроено у нас, ежели какая пакость там заведется, — и он с этими словами отчего то указал пальцем вверх, — то аккурат года через три-четыре и к нам придет. Уж такой у нее ход. Медленный да верный.
— Что вы, Ваше благородие! Никак нет! Не в мои намерения входит что-то менять во всей Империи, я вполне доволен всем, — а про себя подумал, что ему бы со своей жизнью разобраться, и свой кусок хлеба найти, прежде чем начать радеть за сытость других, пусть и находящихся в большей нужде.
— Я это почему спрашиваю, время сейчас тяжелое, темное, всегда надобно знать, кто в твоем доме, так сказать успокоения ради. — Затем хитро усмехнулся, и предложил: — ну что ж, по рюмочке?
— Папенька! Что же вы опять все о работе, да о работе! Разве ж это учтиво? Петр Константинович только прибыл в город. Разве ж он в курсе местных дел. А вы нового человека старыми проблемами в конфуз только вгоняете.
— Петр Константинович, лучше расскажите нам о Петербурге! Например, о кулинарных изысках! У нас в провинции стол сытный, да простой, и оттого вдвойне интересно, что благородные господа в Петербурге подают? Тем более, мы тут в провинции по большей части, как до того мой батюшка верно заметил, своим кругом живем, а потому все новое идет к нам медленно, или вовсе не приходит. А источник знаний: слухи да газеты. Но слухам верить нельзя, а газетам можно верить и того меньше. Так и живем, в слепоте, да невежестве, — заключила Татьяна и посмотрела из под чашки чая, словно из под веера на находящегося в некотором замешательстве Синицына.
Тот, приободренный милостью хозяйки, уж было открыл рот, чтобы заговорить, про себя воздавая хвалу Богу за представившеюся возможность блеснуть умом и Петербуржским шармом. Тем более, что он начал уже волноваться, так как начало знакомства было безвозвратно упущено, а вклиниться посередь беседы не представлялось возможным. Он и сам не знал, отчего ведет себя так скованно и неумело в компании, казалось бы, простых и едва ли примечательных людей. Может, неудачи дней минувших окончательно пошатнули его веру в себя, а может, на то были другие причины, так или иначе, ясно было одно, сия причина кроется лишь в нем и только в нем самом, так как других едва ли можно было уличить в отсутствии дружелюбия, да и та простота, которая царила в доме, должна была стать ему помощником, а стала, отчего-то, непреодолимой преградой.
И теперь, когда хозяйка дома, перекинула мостик к нему своим вопросом, он вдруг преисполнился раболепной благодарностью к ней, и той симпатией, которая неизменно возникает у любого доброго человека в ответ на проявленную к нему доброту.
Но, не успев произнести и слова, его перебил Игнатьев, будто бы обращение хозяйки было не к Синицыну, а к нему лично.
— Это вы верно сказали, Татьяна Федоровна, про вред газет, я если и открываю их, то только для того, чтобы узнать цену зерна, а так в печь их, в печь, читать их ей Б