Люди и окрестности тоже не главные, отношение к ним вполне безличное. Отчего все началось? Ах, как перед дождем, что-то набухало и началось, природное дело? Но все было спокойно – по крайней мере, в пределах осознаваемых ощущений. Никакого чувства долженствования, ни цели, даже подспудно, исподволь. Но вот же: обнаружилось пространство, в котором собираются слои, их представители. Значит, есть вещество, присутствующее в каждом из них, какими бы разными ни были. И если есть пространство, где они собираются, то должен быть и его, например, воздух. Не то чтобы он их склеивал без разбора, – кто тут что склеивает: аморфное, слегка мычащее и все плывут, плавают в нем. Друг за другом, рядом и вперемешку. Ничто не предполагает действий, а если начнет происходить, значит – маячило еще что-то неучтенное, выжидало какой-то момент, для чего-то.
Так что сюда так и будут складываться какие-то местные связи и детали: такой-то дом, было то-то, называлось этак и т. п. Но это дело техническое, в Риге же нет места, куда все это сложить. Тогда сюда, сделается небольшой сейф. Авоту и окрестности выходят фоном, на котором одновременно блуждают некая тема, неучтенная штука и смутный интерес. Местность не предмет речи, а ее ресурс. Возможно, это означает наличие, все же, цели, чьей? А что бы я делал в тот день, когда зашел в бар, если бы все это не началось? Чем бы занялся? Да нет, не только ресурс1йё9.
Похоже, это Густав, кот крапчато-полосатого и чуть рыжего цвета. Он любознателен – типично, но ему свойственно внимание именно к исследованиям, еда его интересует меньше. Не клянчит. Почти не мяучит: бурчит, крякает и гмыкает. Когда был небольшим, месяца четыре, мы начали возить его на хутор, на выходные. Так что еще и изучение открытых пространств. Он быстро осознал разницу с квартирой, у него как-то сразу уложилось: после хутора не удивлялся дому, не страдая ни там, ни там. Тут так, там этак. Раза со второго это стало для него одним комплектом. Ну и парковки по дороге, где он на поводке: очередные места фиксируются не в варианте обжиться в них навсегда, а всегда возможно опять что-то новое. На хуторе идет по нужде на двор, а никто ему это не объяснял; в городе – в лоток, понимая разницу обстоятельств.
Но не сказать, что в нем все зашито исходно. Некоторое время не мог правильно интерпретировать собачье размахивание хвостом (черный пес формата овчарки, полметра в холке, а кот тогда был 35 сантиметров в длину, не считая хвоста), выгибал спину и т. п. Не всякий раз, но иногда, как бы забываясь. Или ему надо было пояснить лазанье по деревьям, на хуторе старые, большие яблони. Пару раз приходилось нести лестницу и снимать, но он тут же повторял попытку и разбирался уже сам. Вскоре стал понимать, когда ему подсказывали, на какую ветку лучше пойти, – шел по ней и слезал. Сначала пытался спускаться вниз головой, что в противоречии с устройством когтей. После переобучился, но все равно хвостом вниз движется нехотя, предпочитая снижаться по ветвям. Что ли, желает видеть, куда идет. Он-то, похоже, и создал волну исследования всего подряд: что все это такое тут вообще, а?
Иначе с чего бы я стал все это собирать? Поликлиника как первая заграница – ok, и что? Личными историями я заниматься не склонен, поэтому влияние кота G. несомненно. Впрочем, поликлиника, там был еще один порог: осознание, что в организме могут быть неполадки, то есть – по факту он не является тобой, а каким-то дополнительным к тебе устройством. Там же и какая-то физиотерапия, ультразвуковое прогревание, прививки. Зашивали палец на ноге, разрезанный об осколок бутылки. Починка агрегата, отчуждающая тебя от него. Никогда не вспоминал, но кот и это вытащил. У него ж в детстве возникла проблема согласия с собственным обликом: время от времени с недоумением смотрит, смотрел в зеркало (он через него видит и соотносится: на игрушку через зеркало реагирует, на того, кто его зовет или если кто-то пришел). Мог подумать сначала, что по виду такой же, как мы, но это не складывалось. Хотя умывался же и прочее, но недоумение явно присутствовало. Особенно с хвостом – разглядывал по-разному, смотрел, как тот шевелится. Не ожидал он его в своей жизни, похоже. Кот реален, конечно. Сфотографирован и по поводу самопознания в отражении, и по поводу хвоста.
А вот человеческий возраст, ему больше 60. Какие варианты? Ах, подводить итоги, складывать опыт; оттенок «как все стало не так» в вариант включен. Постепенно гаснущее сознание склонит – ну, теоретически – к романтической нежности в отношении всего подряд, бывает. Негодование – само собой (отрицание, гнев, торг, депрессия, принятие – в комплекте). Еще вариант: делать вид, что ничего не происходит, все как обычно. Следующий: в самом деле вести себя так, будто ничего не происходит. Между этими вариантами есть разница, и непонятно, какой наивнее. Можно предъявлять себя мудрым и бесстрастным, расписывая ход времени на своем примере. Само собой, вариант поучительства. Все варианты социальны – с кем именно это было, внутри чего, а где эта предполагаемая социальность, ее ж, привычную, время уже съело? Можно суметь вести себя как-то так, что вопрос о возрасте и не возникнет. Но и это социальное поведение, раз предполагается, что вопрос возникает или нет. У кого, собственно? Где он, этот навеки опекун? И какой социум на улице Авоту? В баре и «Болдерае», но это не общесистемная социальность.
А хвост – другое дело. Хвост и есть хвост, откуда-то взялся. Если понимать личное прошлое как хвост, то время не копится конкретно в тебе. Ничего не навешивает, не склоняет к вариантам, оно ровно хвост, а ты – какой был, и это получается само собой. Даже латентную истерику физлица (возрастную) можно локализовать в хвосте, в его подрагиваниях. Ах, ощущаешь себя без возраста, происхождения и прочего – легкий материально и вообще. Если человек не думает о своем времени как о хвосте, то обрастет образованием, связями, недвижимостью, таким и сяким, станет важным, неповоротливым. А когда с хвостом, то ничего не нарастет, разве что локально: в распивочной, например, затеется какая-то основательность, но она ненадолго.
Стал бы и я – осознав это – весьма легким существом, с приязнью относящимся ко всему вокруг. Однако ж некая темная прозрачная материя склоняет влипать в эпизоды, а к тем подцепится всякое прочее, утяжеляя тебя даже при наличии хвоста. Впрочем, тот помогает балансу, а всякое новое влипание нейтрализуется его очередным движением. И становится легко, и почти возможно летать.
Все началось в распивочной, а я бы в нее не зашел, если бы не исследовательское воздействие кота G. Не преувеличение, именно его изучение окрестностей склоняет вести себя так же. Будто вокруг него возникает воронка, всасывающая в себя новое, ее ощутишь – установится и в тебе. Видишь, как в него все вписывается в непредставимом для тебя виде, рядом устанавливаются связи между всем вокруг. Разумеется, кот G. – именно кот, не подставной объект. Ничего общего с персонажами мультфильмов и проч. гофманщиной, по клавиатуре он пройдет как кот, Еккккккккккккккккккккк6Й!Фисм. Хождение кота по клавиатуре – это правильный шум, если в тексте нет шума, то он гипс и вата. Интенсивность любознательности G. не исчерпана, он еще и зимы не видел, и начала весны.
Итак, пространство, в котором собираются слои, их представители, пусть даже их какие-то лоскуты. Тут бы выйти из материальной реальности в какую-то смежную область, неподалеку, однако такой ход в эту реальность уже включен. Но есть щель: реальность не всегда стабильна. Например, сегодня погода такая, что Брунениеку от Авоту в сторону Чака выглядит, будто даже не начало XX века, а конец XIX: к вечеру свет такой, что цвета как на дореволюционных открытках. Дома соответствуют, они же все те же. Через здешние виды легко уйти в какое-нибудь из предыдущих времен. Не выдумывая, примерно понимая, как было устроено. Двухколесные телеги с ручкой для перевозки небольшого добра; столярные и жестяные мастерские в полуподвалах, те же дровяные подвалы, уголь, торфяные брикеты; порции дров, поленьев, стянутых железным обручем.
Электрическое освещение, желтый свет над улицами, раскачивается на проводах, жестяные колпаки лампочек дребезжат; деревянные радиоприемники, черные эбонитовые телефоны. Плотная бумага в лавках. Дым от торфяных брикетов, угля, дров, они пахли по-разному (горький – уголь, душный горький – брикеты, сухой и сладкий – дрова). В центре его уже нет, здесь еще бывает. Это не ностальгия, тут все как стояло всегда, да и сам ты тут. Время прошло, ну и что? Но почти нет описаний, как функционировал быт, без антропологии, в бытовых деталях – как покупали билет на самолет, как летали, как ездили в поезде. Механические устройства жизни, определявшие ощущения.
Всяческие мелкие дела: как выглядели сигареты, где покупали продукты, когда не было сетевых магазинов. Ладно, были и универмаги. Как происходил прогресс, когда тот считался безусловно существующим. Не для того, чтобы из этого что-нибудь вывести, но есть же какие-то дырочки или клеммы, через которые можно подключиться ко всему городскому. Найдешь их – можно будет подключиться и к чему-нибудь неизвестному. В висящей повсюду непрерывности есть дырки, клеммы, интерфейсы, щели для подсматривания между слоями. Рябину в глубине двора напротив чебуречной мы снимали, когда делали сюжет о безработных (в том доме, где «Болдерай» была первая биржа или пункт их регистрации, примерно в 92-м). Для закадрового текста, фоном: рябина, гроздья, в доме за ней чья-то рука открыла окно. Старая рука, вряд ли он еще жив.
Однородность, узкий спектр жизни, внутри которой находилось определенное разнообразие. Зал на Брунениеку с джазом, не гламурным; полутемный, от входа или из углов тянет табачным дымом. Может, внешняя однородность и склоняла к разнообразию чувств. Изощренность ощущений была хотя бы и в том, чтобы находить отличие в таком-то супе в такой или другой столовой, хотя всюду готовили по стандарту. Или зайти в такое-то кафе, потому что в нем бывает ликер «Мокко» со сливками. Сладкие жирные вещества сглаживали аскетизм прочего быта. Какое-то другое устройство физиологии, ощущения уже не вспомнить.