По Авоту мимо бара когда-то ходил трамвай. Если от центра, то с Энгельса-Столбовой он сворачивал на Авоту, доезжая до парка 1905 года, в Гризинькалнсе. Осталось разворотное кольцо: вытянутое полукольцо с газоном внутри, уже без рельс, конечно. Пишут, что ходил до середины 60-х, я его не помню. Трамвай был на Мариинской—Суворова, у меня кузены жили на углу с Гертрудинской, а у них телевизор и проезжающие трамваи сбивали изображение. Лязгали и скрипели. Не знаю – тот же маршрут, что сворачивает на Авоту, или нет.
О трамваях помню, что у них были цветные стекла при номерах, спереди, на лбу. Номер на цветной подкладке, иногда была двухцветной, на все номера одноцветных не хватало. Были красно-желтая, красно-зеленая, желто-зеленая. Шестерка была синей, это почти точно, на ней белая цифра. Одиннадцатый – вроде зеленый. Еще первый и четвертый, один красный, другой белый. Один какой-то такой, а какой-то – другой. Четверка вроде красная, цифра – белая. Нет, наоборот. А на белом – черная цифра. Где-то все это точно расписано, связь присутствует в природе, непременно же порядок вещей где-то сохранен, сохраняется. Не соотносясь с тем, что я предполагаю по данному поводу, – за вычетом того, что цветные стекла безусловно были. Впрочем, есть карманный справочник – он-то непременно сохранился: «Рига-1960», потом «Рига-1963», их видел. Там, кажется, цвета приведены, но это уже, в общем, другое.
Еще цветные метки городских коммуникаций (вода, канализация, электричество, что-то еще – может, телефон, а потом и газ). Цвета были белый, черный (на нем по белому), голубой, желтый, красный. Круглые или квадратные. В основном круглые, а черная плашка была вроде прямоугольной. Я и тогда не знал, что чему соответствует. Наверное, водопровод – голубая. Был ли красный кружок? Нет, прямоугольник, но чему бы мог соответствовать красный? Кабели? Был еще треугольник: он был белым? Помечают связанность, прибиты на стенах домов, на высоте человеческого роста и ниже. Едешь на трамвае, разглядываешь их потому, что они цветные, а город был черно-белым, плюс серый разных цветов и другие темные краски. Потому что дома не обновляли, а климат, да и дымно. Каменные фасады темнели, некоторые казались исходно темно-серыми, а потом обнаружилось, что они белые. Теперь меток почти нет: кое-где белый круг, белый вертикальный прямоугольник изредка, на окраинах иногда и древние – черные, красные и выцветшие; что ли, схемы коммуникаций уже в компьютере.
С журналистикой нехорошо ровно потому, что нет места, куда сложить и складывать всякое такое. Пытались, но издания – не из-за этого – закрывались, зацепиться не успевало. А зацепилось бы – возникла бы привычка, продолжилась хотя бы и по инерции; воспитывая личные идентичности внутри рижской субъектности. Есть сайты краеведов, но у них же все будто в рамочках, так что не имеет отношения, декорация. Не сложился мир умственно-чувственных объяснений, упаковок частной реальности в конструкции, накапливающихся, как старые вещи или безделушки в доме. Только это не беда, что нет такого места.
Не потому, что тогда не надо бояться следующих утрат, горюя по очередной. Если ценности не копятся, нет своей почти физической территории, значит – в таких обстоятельствах живут как-то иначе. Не очень-то привязывая себя к предыстории, сборка себя не выводится из стабильности. Идет кто-нибудь по улице, напевает. Идут по улице, и у них огоньки как сигнализации, в ожидании счастья, а как сработает – так и ух! Локальное счастье, пожалуй, здесь преобладает. Небольшие, локальные, разнообразных видов. Всякий раз все собирается заново.
Только что я знаю о локальных счастьях как идущих по улице, так и прочих. Это ж инстинктивное преувеличение своего присутствия на свете или контакта с чем угодно. С чем-то ненадолго пересекся и думаешь, что теперь связан с этим. Как турист, зависший в чужом городе на неделю, сдуру ощущает, что имеет к нему отношение и, даже наоборот, тот – к нему. Или будто люди станут – после недолгой встречи – тебя учитывать, будто сам учитываешь других после таких общений. Впрочем, это прагматично, надо же во что-нибудь закутываться: ничего, что не имеешь к этому настоящего отношения. Какой-то твоей части, находящейся вне свободы, положено управляться с ролями, схемами и т. п. По факту же все не взаправду происходит, а внутри обжитых конструкций.
Описание считается годным, если в нем что-то сходится, а провалы неощутимы. Жизнь без Третьей, допустим, сигнальной системы предполагает приблизительность мыслей, считающихся надежными. Хотя она, третья, есть у всех, заезжают же в незнакомые узкие подворотни, заранее их не измеряя. Она почему-то устроена так, что ощущается несуществующей. Или же тут наученный отказ, склоняющий совать свои вопросы в общеразъяснительный автомат, который закроет вопрос описанием.
Кот бы так не поступил, он не отягощен чужими схемами. Конечно, Авоту имеет ко мне отношение. И хожу по ней, и знаю, и время длинное. Какое отношение имею к ней я? А вот, могу о ней писать, и Авоту делается елкой, на ней развешиваются бантики, болтики, фантики, ленточки, лампочки. Вполне участие, раз есть желание это делать, а развешивается только реальное. К этому я имею отношение, учитывая местные болтики, ленточки, лампочки, финтифлюшки.
Локальное счастье здесь преобладает, так что эта история – его частный вариант, мой. Всякий раз тут что-то собирается заново, в окрестностях Авоту это сделать легче, чем где угодно. В некой сгустившейся здесь среде собираются всяческие связи, но то, что их собирает, не является мной – иначе бы все сшивалось последовательно, личными чувствами, ощущениями или даже событиями. А в таком варианте слоистость не заметить, нарратив ее утопчет, получится хип-хоп (или как определял А. Горохов?) или типа тупо тыц-тыц. Значит, тут все объективно: есть пространство, в котором могут собираться разнообразные дела, есть существо, которое их сюда вытаскивает и сводит друг с другом. Существо пока не появляется.
Между ним и Авоту невнятное: то ли едва вязкая жидкость, то ли сырое облако. В этой субстанции существо принимается расти, увеличивается на здешних ресурсах. Может, его вообще нельзя увидеть, доступны лишь результаты действий: шелест, с которым возникает новая связь, очередной какой-то кусок переживания, события. Кусок непонятно чего. Чуть пощелкивающий шелест – точка обустройства, когда нет реальности, размеченной извне. Потому что по факту других точек отсчета тогда нет. Внутри шелеста нет ни хорошо, ни плохо, но хорошо, что есть он. Ну а существо очень, весьма хорошо. Составляет и разворачивает, делает мир всякий раз снова. И не сказать, что это утешение, компенсация тем, у кого нет места, куда складывать свое хорошее. Им-то хорошее даже проще разглядеть. Живешь же как-то безо всего надежного, значит, есть что-то, что поддерживает этот вариант. Причем не было бы его в тебе самом – как бы ощутил, что оно, это что-то, существует?
Но если все же место, куда все складывается, есть – просто не веришь, что оно может быть и тут? С ним все-таки было бы неплохо… Нет, его точно нет, оно ж, например, социально. Зато точно есть существо, субъект, который все делает. Просто надо принять, что его нельзя увидеть. Но, зная о его существовании, можно им стать на время. Не стать, соотнестись: почти то же самое. На Авоту это легко, она же всегда обеспечивала игру, в которой все начинает складываться из чего угодно. Тем более это можно сделать на ее историях. То есть теперь и выяснил: вот как-то так все и происходит. Значит, это и результат. А также граница, за которую не выйти, чтобы оттуда понять – как именно происходит.
Но можно все-таки попытаться. Еще раз: что-то кто-то вытаскивает сюда всякое, выбранное им, сшивает вместе – без видимого повода. Авторская любознательность «что это тут такое вообще» не годится, здесь нет целевого перемещения по данной теме. Сведение слоев не предполагало цели, исходно очищено от него, как отдельные действия кота. Конечно, это – глядя на него со стороны, так-то понимаешь, что цели у него есть. Теперь G. переместился к окну, что ж ему, все по клавиатуре ходить, впрочем – возвращается, идет через нее, джю7ог. Продолжает расти, его хвост уже 27 сантиметров.
Скоро зима, увидит холод, снег, елочку. Ну а длинный, долгий человеческий возраст, вероятно, предполагает, предлагает развлекаться или же выдается, чтобы не спеша отъехать от тушки. Загодя отслоиться и от тела, и от воспоминаний; не аннулировать их, отслоить. Зачем, собственно, он еще нужен. А если в этом уже преуспел, то настало время развлечений, найдутся.
Вот что: существо состоит из перемещения по слоям, которые при этом превращаются в него: слои + их связывание тоже становятся этим существом, а он сам тогда кто такой? Все это он и есть, трип. Состоит из того и из этого, вышеперечисленного, а ему не тяжело, потому что все это он не тащит на себе, но из него состоит. Как воробей, только еще и производит себя: как если бы тот возникал, чирикая в полете. Делает действие, становясь в нем собой, поэтому если и виден, то косвенно, а нарисовать это нельзя. И то, и это, и так, и этак. При всяком новом склеивании что-то мигает, как, бывает, дергается лампа уличного освещения.
Существо – когда с ним соотнесся – укрупняет масштаб. Тут же вокруг все время изменяется все, что только что было прочным: куда-то ссыпается песок, мутнеет на холоде оконное стекло изнутри. Спекается, растягивается, обмякает, набухает, передергивается, трескается, щелкает, подергивается, шуршит, растекается, засыхает. Стабильность района гуще на стенах домов или воротах, выглядит коростой старой краски, ну и в прочих мелочах, присоединяющихся к осыпающейся чешуе. Краска облупливается вдоль ее когдатошнего запаха и цвета; погода влияет на все подряд, а время отсутствует как понятие: здесь оно в мелкую розницу, которой не поставить в соответствие даже только лишь здешние события. Внутри домов тянется что-то гладкое, неторопливо мутирующее в статуэтки, в однородное пылящееся и отсвечивающее. Затягивая в эту машинку.