В прихожей она скинула туфельки, и он взял ее на руки – снова найдя губами ее губы. Девушка лишь успела сказать:
– Вперед и налево…
Под ногами был мягкий ковер, на стенах – маленькие акварели, полуоткрытое окно задернуто тюлем. Он опустил ее на кровать, но она осталась сидеть – позволяя раздеть себя. Ночь коснулась их своим дыханием – жаркая, щедрая, осенняя ночь. Он остановился на миг – пытаясь запомнить именно этот миг, но тонкие пальцы вцепились в плечи, и он вскрикнул, когда лучшая девушка этой ночи стала его – безраздельно.
Ему показалось, что он слышит, как где-то далеко-далеко невидимый метроном застывает, погруженный в липкую патоку; как изгибается, плавясь и падая, неумолимый маятник; как время – беспощадное и бесконечное – взрывается, исчезая навсегда. Лучшая девушка лучшей ночи целовала его губы, и он ловил ее дыхание, сладкое и горячее, вне времени, вне звуков и красок, вне всех миров.
И время умерло – на целую мгновенную вечность.
И умирало вновь и вновь этой лучшей ночью.
Потом она уснула, а он лежал рядом, касаясь ее бедер, поглаживая одной рукой, которая будто зажила собственной жизнью, и иногда подносил к губам почти полную бутылку шампанского, пытаясь вспомнить и пережить все заново. Три часа – пик ночи. Ему не хотелось спать. Иногда он поворачивался, касался губами ее волос, ловил мочку уха, просто прижимался – щека к щеке. Девушка спала.
А потом где-то в комнатах ее квартиры ударили очередной раз часы. И сквозь их затихающий звон он уловил биение метронома.
Ночь умирала.
Неохотно, сопротивляясь, прячась в темных переулках и за тяжелыми шторами. Отползая в прокуренные залы ресторанов и клубов, всасываясь в последние сны, подтягивая к городу плотный щит дождевых туч.
Но в окно пробивался бледный свет, и кровь колотилась в висках все чаще и чаще. Он повернул голову – зная, что делать этого не стоит, и посмотрел на девушку, что лежала рядом с ним. На приоткрытый рот, на спутанные волосы, на узкую полоску белков из-под полуопущенных век. На размазавшуюся тушь, на синяки под глазами, на красную полосу, оставленную на щеке скомканной подушкой. Он вдохнул ее запах – запах алкоголя, пота и любви.
И осторожно поднялся.
В тесной, неухоженной ванной он долго смывал с себя прелый прах этой ночи. Вымыл голову шампунем из пластиковой литровой бутылки. Метроном стучал все чаще и чаще, но он все-таки вернулся в комнату, подошел к окну. Он не мог и не хотел уйти так. Откинул шторы, до половины перегнулся через подоконник. Его едва не стошнило вниз, в стылый осенний рассвет. Но он стоял, цепляясь за облупленное дерево рам, то закрывая глаза, то пытаясь смотреть вдаль – чтобы хоть на миг забыть о победно грохочущем метрономе.
А потом первый розовый луч вспыхнул на востоке, и он понял, что родилось утро.
Процокали по мостовой чьи-то каблучки. Задорно, пусть и устало. Торжествующе и радостно. С вызовом.
Он улыбнулся.
Светлели стены домов, вспыхивали окна – будто салютуя утру. Облака таяли, расползались. Проехала поливальная машина – скользя струями воды по тротуарам.
Он отдернул штору, прикрыл окно и присел на кровати.
Посмотрел на самую красивую женщину этого утра, что куталась в одеяла, ни о чем не думая и ни о чем не тревожась во сне. Красивую так, как только может быть красива любимая женщина. На милые спутанные волосы, на устало прикрытые глаза, на пухлые от поцелуев губы. Не удержался, наклонился, целуя ее – нежно, ласково, вдыхая запах ее тела, шампанского, любви.
Он подумал, что хотел бы остаться с ней навсегда. До скончания вечности. Строить дом, растить детей, сажать деревья…
Счастливы те, кто не видит течения времени. Кто никогда не слышит неумолимого метронома. Кто не слышит шороха рассыпающихся кирпичей, едва уложенных в стену. Кто не замечает подслеповатого прищура старика в невинных глазах младенца. Кто не видит дырявой осенней желтизны в едва развернувшемся клейком листочке. Кому не нужно бежать – всегда, всегда, всегда.
– Я не сволочь, – прошептал он на ухо самой красивой женщине прошлой ночи. Тихо, чтобы она не проснулась. – Честное слово. И я не смерть. Я лишь тот, кто слышит ее шаги. Шаги за спиной.
Время уже кончалось. Время спешило, старя лица и осыпая листья. Время не могло остановиться. Время шло за ним – беглецом и проводником, способным видеть рождение заката и смерть рассвета, увядание и расцвет мира. Всегда нужен кто-то, умеющий слышать шаги времени. Кто-то, обреченный бежать.
Он поцеловал женщину еще раз и вышел из спальни. Дверь не предала его, это была юная, утренняя дверь, она закрылась совершенно бесшумно. Он спустился по лестнице пешком, сел в машину, завел мотор. Открыл пачку сигарет, пока машина прогревалась, закурил.
И выехал из города навстречу еще не рожденному дню.
13 октября 1999 г.
Переговорщики
Планет у этой звезды не было. Ни одной. Зато имелся роскошный пояс астероидов и две группы гипертоннелей – по и над плоскостью эклиптики. Поэтому звезда G-785 и служила общепринятым местом ведения переговоров. В случае опасности можно было попытаться отступить, скрываясь за поясом астероидов.
– Сегодня что-то решится, Давид.
Это сказала Анна Бегунец, главный экзопсихолог Флота. Должность ее, много лет бывшая синекурой, последний месяц оказалась востребована в полной мере. В глубине души Давид восхищался тем, как держится эта маленькая немолодая женщина – на чьих плечах ныне лежала ответственность за судьбу человечества.
– Да? – кратко спросил Давид. Гример, занимавшийся раскраской лица, неодобрительно покосился на пилота, но ничего не сказал. Он тоже был профессионалом – лучшим голливудским гримером из числа немногих прошедших медкомиссию. Ему приходилось заниматься макияжем капризных кинозвезд, ни на минуту не закрывавших рта… только это было на Земле.
– Вы же знаете, Давид, какое сакральное значение придают д-дориа числу шесть. Сегодня шестой тур переговоров.
Самоназвание Чужих прозвучало из уст Анны очень чисто. Д-дориа. Комки разноцветных щупальцев. Сухопутные осьминоги…
Гример полюбовался разукрашенным лицом, отступил на шаг, кивнул. Потом присел на низенький стульчик и занялся паховой областью.
– Сегодня гениталии должны быть белыми, – сказала Анна. Голос ее был невозмутим и лишен даже тени иронии. – Это знак добрых намерений и надежды на скорое завершение спора. Меня не оставляет ощущение, что д-дориа почему-то не доверяют нам.
Гример покосился на Анну. Несмотря на молодость, этот импозантный негр не боялся высказывать свою точку зрения.
– Белые? А как же красные ободки? Вспомните дополнительное толкование к кодексу цветов, мисс Бегунец!
– Один ободок, – согласилась Анна, поколебавшись. – И не больше!
Давид тоскливо смотрел в зеркало. Гримерная на космическом корабле! Боже мой… И он – голый мужик, раскрашенный в немыслимые цвета, должные что-то символизировать. Пять дней назад, после первого тура переговоров, Бегунец рассказала ему русский анекдот про ковбоя и зеленую лошадь. Анекдот не показался Давиду смешным, но запомнился.
И ничего нельзя поделать. Переговоры должны вести те, кто осуществил первый контакт. На переговоры надо приходить обнаженными и в символической раскраске.
Можно, конечно, отказаться. Заявить, что люди не приемлют подобных условий. Но не станет ли это поводом к войне?
Как бы ни старались сейчас на Земле правительства и корпорации, строящие Глобальную Сферу Обороны, но у Земли лишь один межзвездный корабль. Первый, экспериментальный, так легко и так не вовремя встретивший чужую разумную жизнь…
У одних лишь д-дориа – сотни космических кораблей.
И вот он, прославленный пилот и немолодой, кстати, человек, ветеран НАСА и участник первой марсианской, идет на переговоры, посверкивая ягодицами. Согласно этикету Чужих – то, на чем сидишь, должно блестеть!
Позор. Стыд. Унижение.
Но лучше унизиться, чем погубить человечество.
– Вы не переживайте так, Давид, – сказала Бегунец. – В одном из первых русских фантастических романов при первом контакте с Чужими люди раздевались догола… демонстрировали красоту человеческих тел.
– Как может оценить человеческую красоту сухопутный осьминог? – тоскливо спросил Давид. Покосился на гримера. Тот трудился безропотно и отрешенно. Профессионал… все мы профессионалы.
– Вспомним нудизм и боди-арт, роспись по телу, – продолжала Анна. – Опять же – североамериканские индейцы…
– Я старый волосатый мужик с отвислым брюхом и кривыми ногами! – не выдержал Давид. – Мусорная урна – и та красивее меня.
Анна суховато улыбнулась, будто давая понять – «разговор закончен». Сказала:
– Вы должны быть уверены в себе, Давид. Насколько нам известно, девять разумных рас мирно сосуществуют в космосе. Девять рас! Они не воюют, они уважительно отзываются друг о друге. Неужели мы не сумеем войти в их число?
– Какой из меня дипломат, Анна? Я и с женой-то с трудом общий язык нахожу. – Давид не удержался от ехидства и добавил: – Вот если на переговоры позволят прийти вам… уверен, все сразу наладится.
– Как только это станет возможно, я разденусь догола, намажусь краской и пойду на переговоры, – серьезно ответила Анна. – Смотреть на меня будет не так приятно, как лет сорок назад… но что поделать, Рональд, время!
– Все, все… – забормотал гример, быстрыми взмахами кисточки нанося на колени бесформенные желтые пятна. – Последний штрих…
Давид еще раз глянул на себя в зеркало. Вздрогнул и отвел глаза. Если проклятые журналисты сумеют раздобыть видеозаписи переговоров – его весь мир осмеёт.
Конечно, если мир еще будет существовать.
«Колумб» занимал полнеба. Длинные топливные баки, вынесенные на консолях реакторы, медленно вращающееся кольцо жилых палуб, решетчатая антенна гипердвижка. Давид последний раз оглянулся на единственный звездный корабль человечества – и у него защемило сердце. Всего двадцать лет понадобилось Соединенным Штатам, чтобы при посильном участии остального ми