Что я мог сказать…? Вот он сидел рядом, и было мне хорошо. Хорошо-хорошо!..А друзей — настоящих — никогда не было; ни друзей ни родных. До восемнадцати лет дожил — воспитатели да приятели…, столько одиночества накопил — мочи недоставало!..
«Да, — говорю, — а вы…» «Ты». «Хорошо… А ты — кто? колдун?»
Миша хохотал минут пять (может и больше). От души хохотал.
«Нет, Петушок, — сказал он, отсмеявшись, — не колдун. Я самый что ни на есть обыкновенный Мастер. Ткач».
Опять я обалдел. Как-то сюда совсем не вязались ткачи…
«Так ты что, на ткацкой фабрике работаешь, Миша…? — спрашиваю осторожно».
Тут его от хохота совсем повалило. Снова минут на пять.
«Дикий ты. Петушок! — сказал он, утирая слёзы. — Да не обижайся! Среди дикости расти — как диким не стать. В том твоей вины нету. — Миша посмотрел на облака. Улыбнулся. — Я — Мастер О́ЭМНИ; в далёкой-далёкой давности идущих по тропке О́ЭМНИ называли Ткачами». «А что это — О́ЭМНИ…?» «Хм… Тут, дружок, языком объяснить затруднительно… Само слово можно перевести так: сверкающая нить. НИТЬ-основа, НИТЬ — проходящая сквозь все нити Условной Реальности, и, вместе с тем, — вне их… Непонятно?» «Не очень, — честно ответил я». «А само слово нравится?» «Да. Очень!»
Действительно, сразу почувствовалось что-то… Вот что-то… Ну — волшебное! и — родное, родное-родное!
«Тогда — пошли». «Далеко? — спрашиваю я». «Далеко, — отвечает Миша. — И — навсегда». «Как — навсегда…?…Мне же в армию скоро…»
Ух, как он рассерчал!
«Нечего тебе в армии делать, — говорит, — там вообще никому нечего делать. Ишь, взяли моду: ать-два! пиф-паф!..Паскудники! Нравится в смертушку играть — никак наиграться не могут!» «А как же, — спрашиваю, — Родину защищать?..» «Родину? — сурово посмотрел, строго. — Родина — это то, что родное для тебя, близкое. А родное и близкое — беречь надо; от дураков беречь, да от собственной дурости — заодно! Тогда и защищать не потребуется…Да из насилия и защита — какая…? Никакой! Насилие — насилие рождает, насилием кормится… Дай-ка сюда паспорт!»
Я достал паспорт и положил на протянутую Мишину ладонь. Только положил, как паспорт — прямо на ладони — вспыхнул, и сгорел буквально за несколько секунд. Миша аккуратно опустил пепел на землю, махнул мне рукою — приглашая за собой, и пошёл в сторону заброшенного здания.
Здание было как здание. Из простого кирпича. Судя по всему, здесь лет десять-пятнадцать назад начинали что-то строить, но так и не достроили — бросили. Окна пустые. Из дверных проёмов — только на одном дверь, дощатая, с остатками зелёной краски. Крыши нет. И снаружи и внутри — всё заросло высокой травой, а четыре бетонных ступеньки перед дверью промелькивали из травы, как маленькие речные волны. Красиво!
«Куда мы?» — спросил я Мишу. «Туда…» — показал он на дверь.
Я сунулся в окошко и оглядел внутренности здания: густо заросшие холмики строительного мусора, какие-то балки… Тянуло сыростью…
«Зачем? Там даже ночевать негде. И крыши нет…» «Ночевать? — Миша удивился. — Ты же вроде выспался!» «Выспался…»
Миша поднялся по ступенькам и — остановившись перед дверью — обернулся ко мне:
«Знаешь, почему петухи голосят солнцу навстречь?» «Нет, не знаю…» — «Они просят научить их летать!»
Подул тёплый ветерок. Миша вдохнул, глаза его засверкали:
«Пора. Пойдём, Петушок».
Ничего не понимая, я поднялся по ступенькам и остановился. Во мне была растерянность.
«Открывай!»
Я потянул за ручку и распахнул дверь…
За дверью было море…
Петушок мечтательно и ласково улыбнулся, вспоминая.
— Купались?
— Ага. Я никогда раньше не был на море, а тут: чайки, дельфины, камушки разноцветные, ракушки… Барахтался, пока голова кругом не пошла!
— Это стоит паспорта.
— Ещё бы!.. К тому же Миша научил меня без паспорта обходиться.
— Ай-яй-яй…
Петушок рассмеялся:
— Ну так же правда проще! Сколько леса для дурной игры в документы перевели! А тут: подбери любую бумажку — она тебе и паспорт, и справка любая, и всё что угодно…
— Аи-яи-яи!..
Петушок подобрал со снега бумажку от конфеты, и она тут же в его руках превратилась в забавную открытку с летящим на шариках Винни-Пухом. Потом картинка замерцала, стала трёхмерной, — и Пух нам подмигнул.
Я пихнул Петушка плечом о плечо:
— Хватит шалить. Отпусти фантик — у него свои заботы. Давай дальше рассказывай.
— Ой:… а что — дальше?.. Ты же просил рассказать о встрече! Ну вот: мы — встретились…
— А чем тебя там, кстати, кормил Миша? Мёд у диких пчёл таскал, небось?
— He-а. К вечеру появился Ади́ с сыновьями. Два мешка еды принесли. Доверху! Вкуснющей!.. — Петушок облизнулся.
— Это ты правильно. Пора бы и нам что-нибудь скушать. Пошли?
— Ага. Пошли!..А молоко и еду у дверей баньки та — зеленоглазая — девушка оставила. Ну, помнишь, я рассказывал.
— Помню. Симпатичная…
— Да. Она такая серьёзная была, старше казалась, а так — почти мне ровесница.
— Больше вы не встречались?
— Встречались…
И Петушок почему-то очень здорово покраснел…
(С тех пор мы виделись с Петушком часто, но — промельками, мимолётно. Миша то и дело засылал его в какие-то джунгли, пески, болота, катакомбы всевозможные… В одну из наших встреч, когда выглядел Петушок особенно жалостно, я не выдержал и посоветовал:
— Запустил бы ты в Черноярцева чем-нибудь…
— Как это?..
— Да вот так! Взял бы да и запустил. Табуреткой, к примеру…
— Да ты что! Что ты!.. — Петушок прямо-таки ужаснулся.
Совет был и впрямь не из лучших. Мише и без табуреток доставалось от жизни всяко. А Пётр… И моя жалость, и его (иной раз вырывающиеся) вздохи — пустое. Пустое до донышка! Кому, как не настоящему Мастеру, знать: так или иначе. Помочь расправить крылья, подтолкнуть на взлёт, поддержать в первых испуганных взмахах, — кому, как не Мастеру? В нём есть и жалость, и место для каждого твоего вздоха… Но — главное! — в нём есть сила, способная очистить в тебе от плесени и скорлупы СОКРОВЕННОЕ.
Петушку повезло: он встретил настоящего Мастера.
Ади́
Ади́, которого я видел всего два раза (с интервалом в три дня) был старым молчаливым казахом. Замкнутое, в глубоких морщинных бороздах смуглое лицо, пронзительные пылающие штрихи суженных глаз, хрипкая отрывистая речь…
Ддй поздоровался со мной поклоном и тут же уставился в глаза. Я ответил тем же. Мы стояли, как два вполне благодушных фехтовальщика, которым не известно:…для чего они, собственно говоря, обнажили шпаги? зачем? но вот ведь — обнажили…
Прервали нашу упёртую позицию бешеные и заливистые хлопки. Я оглянулся: Миша сидел на крыше сарайчика и, дурашливо оскалясь, бурно проплёскивал ладошками.
— Извините… — Ади́ неожиданно резко смутился, даже отшатнулся.
— Да за что же, — во мне отчётливо тренькнула досада, что наша игра в смотрелки так быстро и недоговоренно оборвалась. — Напротив: было приятно и поучительно…Михаил Петрович, будьте любезны — слезьте с крыши! Крыша-то трухлявая, не ровён час…
Миша отмахнулся (даже гримасу состроил), но с крыши всё-таки слез. Слез и подошёл к нам.
— Мы на твой спектакль, маэстро.
— Ну-ну…
— Название вот только длиннёхонькое… — Миша выволок из-за пояса штанов мятую афишу. — Симфония Трагикон… или… Осенняя Модель Мироздания…, — покряхтел. — И что, как ты думаешь, ожидает публика, отправляясь на спектакль с таким названием?..
— Понятия не имею, — откровенно и бодро ответил я. — Посмотрим. Актёрам тоже интересно…
Миша хихикнул:
— А что ты будешь делать, если актёры разбегутся? Они, небось, перепуганы, передёргались все.
— Авось! Кто-нибудь да останется…
— Сева, ты думаешь, никто не поймёт, что учудится на сцене под видом спектакля?
— Думаю — нет. Зритель будет преимущественно элитнобогемного разлива; эти люди заранее уверены, что всё на свете знают и понимают, зная и понимая при этом крайне мало! А ребята мои скорее всего и впрямь — перепуганы-передёрганы, как ты это и сам прозорливо предположил… Жаль… Но главное — не их понимание, а пространство, в которое они попадут.
— И мы хотим попасть. Пожалуйте два билета, господин режиссёр!
Во время этого разговора Ади́ стоял в сторонке и — улыбаясь — внимательно рассматривал прыгающих вокруг нас воробьев. Услышав о билетах — встрепенулся, подошёл ближе.
(Меня всегда интересовал старый казах. Лин говорил о нём, как о самом лучшем и самом успешном ученике Черноярцева. Обращению с пещерами Лина учил именно Ади́…, и не только этому…)
— Завтра — премьера, на премьеру вход без билетов…
— Ха, премьера! Думаешь, тебе дадут повторить это безобразие?
— Ха, — согласился я. — Вряд ли. Так что — спешите видеть! Хотя… Послушай, а тебя-то что здесь заинтересовало? Всего-то и навсего — плавающие фрагменты…
— Мало ли! Всегда можно увидеть что-нибудь новенькое. Редко я в городах бываю… Да вот и мой малыш хотел посмотреть.
— Да-да, я хочу посмотреть! — встрепенулся «малыш» лет семидесяти-восьмидесяти. — Очень. Да. Вы позволите, Сева?
— Позволю. Валяйте, смотрите, на здоровье!
(Тут, судя по всему, нужно прояснить вопрос о спектакле-действе «Осенняя Модель Мироздания».
Перед премьерой, намеченной на завтрашний день, ходило немало толков о предстоящем, особенно — среди актёров. Дело в том (и это больше всего нервировало коллектив), что я не ставил никакого спектакля. Были расклеены афиши, была собрана куча рваного тряпья, на предмет причудливого костюмированна, было — довольно диковато и интересно — задумано декорирование зала, сцены… И — всё. Никто понятия не имел, что нужно будет делать, когда соберётся публика…
А всё объяснялось просто: никакого спектакля не будет; вместо спектакля я собирался завертеть между участниками и зрителями пролог одной из Орфических Мистерий. Пролог-инициацию…
Зрители здесь вообще не имели сколько-нибудь самостоятельного значения. Зрительный зал был необходим как создающая круговой экран и отражающая линза. Действо — только для участников, для тех, кто пришёл за тр