и месяца до того (со смутными чаяниями… с невнятными желаниями…) в экспериментальный театр-лабораторию «ТРАГИКОН».)
Я пришёл в театр за два часа до начала. Трагиконовцы собрались далеко не все (кое-кто морально не сдюжил и увильнул от грядущей невнятицы), но те, кто явился — в полной мере отдавали должное мандражу и нервическому стукозубыо.
Костюмировались. Прошли в засценье. Краткий инструктаж о принципах начала действа… о чёткой координации и предельном внимании… о спонтанной инициативе… Три месяца даром не прошли: теперь почти все были уверены, что что-нибудь да будет (по крайней мере — бить чем придётся за несостоявшийся спектакль не станут; это утешает).
Начало…
Действо (по версии администрации: измывательство над публикой) длилось часа четыре. Мистериальный пролог, несмотря на оборванность, сработал отлично. Проникновение было даже глубже, чем я изначально предполагал…
Большая часть участников зависла в ошалелом недоумении, типа: «Что это было…? Что же это мы такое накуролесили…?..» Недоуменная пауза в них ничуть не мешала Проникновению, скорее — мне: сколько же ещё надо работать, чтобы расшевелить, растрясти лакомую упрямую духовную спячку!
…Одним словом — надо работать.
А зрители-слушатели… Их реакцию вполне правомерно будет обобщить высказыванием одного моего знакомого: «Это было похоже на одно из двух: либо кошмарный бред, либо бредовый кошмар…!» «Значит, — участливо спросил его я, — тебе не понравилась моя импровизация?» «…А это была импровизация?» «Да». «Значит — только одно, и второго не дано: наглое глумление над нормальными людьми окончательно спятившего и беспардонно, распоясавшегося шизофреника!»
Ну, наглое — так наглое… Чего уж тут…
Миша и Ади́ подскочили ко мне всего на пару минут, мельком.
— Не очень складно у тебя вышло, маэстро, но — хорошо! Жаль только, что пролог оборвали. Проникновение может быть неполноценным.
— Администрация не вовремя влезла… Казус…
— Ну ничего, может — обойдётся, — Миша обнял меня. — Сейчас мы уходим; увидимся через три дня.
А Ади́, посмотрев на меня (и на этот раз штрихи его глаз были тёплыми…), сказал:
— До встречи, брат…
Через три дня я встретился только с Ади́.
…Он тише облака сидел на обломке из слипшихся кирпичей, мягко гудя однотонную простенькую мелодию. На правом колене — подпертая локтем — лежала толстенькая малоформатная книжка.
При первом обмене взглядами — стало понятно, что мы уже перешли на «ты». Естественно. Не суетливо.
— Что за книга?
— Близкая мне. Друг.
— Можно взглянуть?..
— Конечно. Тебе — да. Возьми…
Увесистая…, изрядно потёртая…, отсыревшая чуть… Цвет обложки — золотисто-ржавый, тёплый. Без автора. Название — по-русски, но — витиевато, трудноразборчиво: «ПРИКОСНОВЕНИЕ. СЕРДЦЕ».
Я раскрыл книгу. Первая страница (из желтоватой плотной бумаги) оказалась чистой… Вторая — тоже… И третья… И все остальные…
Подсел к Ади́. Раскрыл наугад страницу. Расслабился.
… И — колыхнулось…качнулось…взнеслось…: летящее и скользящее…сверкающее…прозрачное… Приподняло… Омыло…
Я вернул книгу Ади́:
— Спасибо.
— Если хочешь — оставь её у себя на какое-то время…
— Нет, Ади́… Здесь всё уже написано, а я — не всё ещё написал… Мне рано быть рядом с этой книгой…
Мы сидели долго, не шевелясь. Ни гул, нависающий над городской окраиной, ни острый холодный ветер, — вовсе не мешали нашему теплу, нашему совмещению в щедрости тепла друг к другу. Во мне метнулся малый краешек сожаления, что разнотропье — хоть и соседствующее, но редко пересекающееся — отделяет меня от Миши, Ади́, Лина…
Ади́ это почувствовал, услышал. Нагнувшись — поднял с земли два камешка, протянул один мне.
— Сожми его.
Я сжал камешек, и то же сделал он. От камешка — в ладонь — толкнулась упругая горячая волна.
Разжав кулак — я увидел лежащую на ладони маленькую плоскую медную спираль. И на ладони Ади́ лежала спираль, точно такая же, спираль-близнец, только — серебряная.
— Мы плывём на разных судах, но по одной реке. Наши суда часто стукаются бортами, — мы можем перекинуть сходни и наведать друг друга. Понимаешь? Даже если река в каком-то месте разольётся широко, изовьётся штормом, разбросает — разделив и поставив преграду из жёстких течений, — всё равно: мы будем знать, что плывём в одну сторону, по одной реке…
Ади́ уронил свою спиральку на землю. Уронил и я. Спиральки-близнецы вновь закутались в камешковый образ.
— А где Миша?
— У него там кучка неприятностей образовалась. Маленькая кучка… нужно было идти.
— Совсем маленькая?., или…
— Да. Совсем. Ничего серьёзного. Да.
— Хм…
— Маэстро, мы с Мишей разложили из камешков твой гороскоп на ближайшие пару лет…
— И…?
— В нескольких неделях от этого времени тебя ожидает раскрытая дверца…
— Что это, Ади́? Что за дверца?
— Не знаю. Миша промолчал, а я такой дверцы никогда не видел. Что-то огромное, очень огромное…!
(Во мне последние полгода часто возникало некое Предощущение; оно нарастало, становилось сильнее, отчётливей… Значит — несколько недель. Ладно…)
Ади́ смотрел на небо…Тяжёлое небо, свинцовое, в потёках низких туч с провислыми лохматыми боками. Давно уже следовало быть дождю, но — дождя не было, и эта вспученная упруго-налитая задержка создавала стойкое ощущение дискомфорта.
— Ты не против дождя, Сева?
— Нет…Давно пора!
Ади́ внимательно огляделся вокруг, встал, подошёл к лежавшему метрах в четырёх обломку прессованного мрамора. Взял обломок в руки, поговорил с ним и, резко крикнув, опустил на землю сантиметрах в десяти-пятнадцати от прежнего (откуда взято было) места…Тут же, без всякого громового предупреждения, без первых редких капель — рухнул ливень.
Мы перебрались на автобусную остановку под ржавый козырёк остановочного навеса.
— Я бы не смог так быстро найти связку. Ты просто чудо, Ади́! Здорово получилось!
— Связок было несколько… Дождь держали. Кто-то держал дождь…
Дождь… Дождь бурлил вокруг остановки, перемешиваясь с холодным ветром — захлёстывался внутрь, плясал брызгами, грохотал тысячами барабанных палочек по жести навеса. Воздух стал сырым и плотным. Быстро стемнелось.
— Ты отсюда — на Арал?
— Да. Сыновья ждут.
— Мне Петушок рассказывал, как твои сыновья гонялись за ним, пытаясь накормить какой-то гадостью.
Ади́ улыбнулся:
— Национальное кушанье….Но Петушок и угощатёлей и кушанье забросал песком. Так что — всё обошлось.
Он перетянул к коленям висевшую на плече холщовую сумчонку и, покопавшись, достал круглый ароматный хлеб, мешочек с какими-то сушёными ягодами и старинную овальную флягу с водой. Расстелил на скамейке тряпицу. Пригласил к ужину.
Мы поели. Пока Ади́ убирал остатки трапезы в сумку, я поудобней приёрзался, закрыл глаза и на меня накатила лёгкая дождливая дрёма.
— Маэстро…
— А?
— Там… У той дверцы вокруг тебя было много людей, некрепко, но явно соединённых с тобой людей… Это — опасность. Дверца откроется только для тебя.
— Я вообще не смогу никого туда провести?
— Не знаю… Во всяком случае — войти тебе лучше одному, иначе — опасность.
— Дверца… дверца… Что же это за дверца…? А?
— Судя по всему — Сокровенная Дверца…
— Сокровенная для меня?
— Для всякого…
Помолчали. Дождь усилился. Усилился ветер. Барабанные палочки больше не стучали по навесу, — они сплелись в один сплошной гул.
— Послушай, Ади́, а как ты встретился с Мишей? Как вы познакомились?
Тот поднял брови, удивился:
— А зачем тебе? Так важно?..
— Кто его знает… Нравится. Интересно. Я ко всем пристаю с этим вопросом. Кто не против рассказать — рассказывает, кто против — я не настаиваю…
— Здесь нет никакого секрета, но рассказывать — не люблю, не умею. Да и давно было: почти семьдесят лет… — Ади́ задумался. Встал, отложил сумку в сторону. — Я покажу тебе. Так будет лучше, понятнее.
Мы стали друг напротив друга, соединили руки — ладонь к ладони — и я увидел… (даже — нет, не увидел: перенёсся в туда…)
Пустыня… Горячий песок… Безветрие… Яркое размыто-слепящее солнце…
По песку идёт мальчик. Он полусогнут в ходьбе, он то и дело спотыкается, падает…; почти не смотрит, куда идёт.
Сколько лет мальчику — не угадывается. Может — семь, может — восемь, а может и десять-двенадцать. Очень измождён…, черты лица обмялись — понять трудно…
Ощущается (расплывчато, бессвязно) происходящее с этим ребёнком: беда… большая беда… он уходит от беды, бежит от неё… несколько дней в пустыне… плохо понимает — зачем…? куда…?., невероятно — до крика! — хочется пить… он едва отдаёт отчёт, что — передвигается, идёт…
Склон бархана. Мальчик падает на спину. Рядом — застывшая, много-оттенково-изумрудной расцветки, ящерица. Она медленно подбегает к лежащему, смотрит на него внимательно, даже как-то сурово… Забирается на грудь. Ребёнок делает слабую попытку согнать с себя рептилию; руки плохо слушаются…, почти не поднимаются…
Ящерица соскакивает — очень резво — в сторону, и тут же, там, где она упала в песок, возникает тонкий высокий крутящийся вихрь…Множество песчинок обрушивается на мальчика, он кашляет.
Моментальным обрывом, секундой — вихрь рассыпается. Возле лежащего стоит мужчина (в длиннополой хламиде, белой шапочке…). Он присаживается на корточки; берёт горсть песка, растирает его в ладонях, — и вот в полуоткрытый рот ребёнка падают капли прозрачной свежей воды.
Мальчик не удивлён; его чувства притупились. Он ловит капли воды, а они падают… падают… обжигая губы, расплёскивая по телу надежду.
Я не сразу узнал в мужчине Мишу. Выражение его лица было мне не знакомо, да и само лицо — подёргивалось, переливалось…
Миша взял мальчугана на руки и пошёл куда-то вправо, буквально через несколько шагов — смазавшись и исчезнув…
Дождь перестал. Ади́ забросил на плечо сумку, поклонился:
— Рад буду видеть тебя вновь, маэстро.