— Ятоже, Ади́…
— Появляйся у нас. Мягкой постели, котла с бараниной — не обещаю, но добрую встречу-да…До встречи, брат!
— До встречи!
Так вышло, что за прошедшие с того времени десять лет мы с ним ни разу не виделись. Слышать о нём — слышал…, и всегда — расспрашивая об Ади́ — представлял себе не старого задумчивого казаха, а — мальчика, худенького полуживого мальчика на руках у Михаила Петровича Черноярцева, спасшего и выходившего его, ставшего ему отцом…
…Но вскоре (я чувствую!) мы встретимся. Хорошо встретимся. Обязательно!
ПУТЬ
Вернулся я домой из театра поздно.
Сын спал. Жена, закутавшись в кофту, занималась вдумчивым штопаньем.
— Привет, родная моя!
— Привет…
Особого восторга у жены приход мой не вызвал… Депрессия была у неё, очередной приступ.
Я прошёл на кухню и поставил чайник.
…Неладное что-то в нашей семье. Всё чаще и чаще возникают трещинки, заболоченности, зябкие туманы… И вроде — любим друг друга, а вроде — всё дальше, дальше размывает по сторонам… (Да оно и понятно… Маленькая девочка выходила замуж за овеянного романтической дымкой поэта, с репутацией не то сумасшедшего, не то волшебника. Ко всему прочему — этому поэту пророчили блестящие материальные перспективы…А вышло так, что за годы совместной жизни девочка хорошо познакомилась и с нищетой, и с голодом, и с протекающими крышами случайных жилищ… и с моим бодро-равнодушным отношением ко всем этим перипетиям; в ней такого равнодушия не было…)
Неспешно пил чай. Смотрел в окно. Грустилось немного…, совсем немного, но — протяжно как-то.
Через час вернулся в комнату. Жена уже спала, щедро отбросив на мою сторону постели большую часть одеяла; бормотала что-то во сне.
Лёг. Не спалось. Спустя какое-то время — понял: очень хочется к морю.
Перевернулся на спину, расслабился; убрал из себя мысли, чувства, ощущения этого мира, и — метнулся к морю… в море…
…Шторм. Бурные, буро-зелёные волны перебрасывают меня с одного пенистого гребня на другой… Ошмётки водорослей, спотыкающиеся о тело… Прикосновение к пальцам, к горячей коже доверчивых ниточек глубины…
Я ныряю в глубину, уходя всё дальше, беспросветней… Вода податливо оскальзывает из моих рук, приближая к тишине, покою…
Плеск. Что-то — подпихивая — настойчиво выталкивает меня на поверхность. Поднимаюсь. Выныриваю из волны; встаю на волне, уверенно ощущая подошвами гладкий морской шёлк.
…Море начинает замерзать: сначала — тонкая плёночка льда проплёскивается по внезапно успокоившимся водам, потом — лёд начинает твердеть, грубеть, утолщаться, напоминая вспухающую броню. По многодальному ледовому полю — из края в край — проносится, проплясывая и мельтеша, голубая сухая позёмка.
Я напрягаюсь, пытаясь растопить лёд, вернуть своё весёлое гостеприимное море, но — не выходит… Я напрягаюсь ещё сильней, — попусту: лёд прочен, и позёмка дотошливо, цепко охраняет его. Топаю ногой. Чувствую: мёрзлые окраины, раскинувшиеся окрест, воспринимают меня как капризного расшалившегося ребёнка, и — выпроваживают, стараясь сделать это побережней, поделикатней… Им будто бы тоже не хочется расставаться со мной, но — пора.
Из далёкой медленной, идущей клубами пурги появляется бегущая маленькая фигурка. Вглядываюсь, стараясь узнать… Фигурка приближается… Узнаю…
Он не останавливается; пробегает мимо, крича:
— Что ты здесь делаешь?! Уходи! Уходи отсюда!!
— Миша… — оборачиваюсь я вслед за ним.
— Уходи! Тебя ждут!..
Пурга» идущая за Мишей, — кутает, поднимает, несёт…
…Постель. Тихое посапывание спящей рядом жены. Замедленный стук… стук капель в ухающий чугун раковины… из подтекающего крана… на кухне… Ветер за окном. Комната пропитана серебристо-синеватой дымкой…пульсирующей… дрожащей…
Встаю. Иду на кухню. Наливаю в стакан воды…Но выпить не успеваю, — меня опрокидывает… Одним прыжком — сквозь меня — во всё, — прорастает бесконечность.
(Со мной такое уже было, один раз, лет за десять от этого времени. Ощущение бесконечности, ощущение каждой частички твоего «Я», сросшейся с каждой частичкой МИРОЗДАНИЯ, конца и начала не имеющего…
Я пробыл там и так — бессчётье эпох, секундная же стрелка на моих часах едва одолела малую пригошню делений…
А потом… Потом во мне открылось очень многое: новый уровень ви́дения, слышания, понимания, умений…)
Здесь и сейчас повторилось сперва то же самое: бесконечность, ощущение одномоментности и одноравности нашего совместного с ней существования-пребывания; всё безграничье форм иллюзорной реальности — трепетной сохлой горошиной уместилось на моём выгнутом ладошками сердце…
Дальше… Дальше — горошина стала увеличиваться, полниться; разбухли и смазались складки сохлости, проступило — ярчась и сильнея: — алое свечение…Два сердца дышали, прижавшись друг к другу, единым (не разделённым на два) позывом к дыханию.
Сердца соединились — войдя одно в другое, — стали Единым Сердцем.
И сияло ОНО, сияло несказанно! Всё озарено было сиянием тем, всё озарялось! Озарилось — и я увидел сквозь марево иллюзорной условной реальности изначальное ровное серебро Реальности Абсолютной!!!
…Только на мгновение!.. Потом — проступающее кануло, заслонилось…Но остались тонкие серебряные ниточки-паутинки со сверкающими — то тут, то там — алыми бликами. И было ЧТО-ТО, что держало серебро нитей (как бы на вытянутых руках), не давало погаснуть ему, быть захлёстнутым, затопленным… И это ЧТО-ТО — шептало…; только тогда, услышав ЕГО шёпот — понял: я слышал шёпот БОГА с самого рождения, он был во мне, как и в каждом из разбрызнутых в многообразьях, только — не слушал…только — имел нелепость не слышать ЕГО.
Я провёл рукой по ближним ко мне ниточкам: они были и светом, и музыкой, и движением, и словом, и всем-всем-всем…! Я пригляделся: сквозь ниточковое серебро просверкивала ещё одна — глубинная — нить, Единая Сверкающая Нить, О́ЭМНИ.
Мне хотелось броситься в серебряную паутину, как в гамак, — это сулило невероятное наслаждение! Но (почти сразу) понял: нити хрупки́, одно неверное пустое, движение — и они порвутся, лопнут, провиснут гаснущими вялыми стебельками… И кому-то придётся всё это чинить, заращивать, исцелять; трудная работа, работа на износ, до капельки.
Сверкающая Нить толкнулась в меня, вошла, укрепилась. Возникло неизбывное, предельно комфортное состояние тепла и мудрости. Я стал наполняться ясностью: ЧТО, КАК, ПОЧЕМУ, ЗАЧЕМ… Наполнился… Растворился..
Очнулся…Настойчивый стук в дверь. Я вскочил и побежал открывать.
На пороге стоял Миша (почему-то в мокрых валенках).
— Проходи… Только — тише, мои все спят.
— Ничего! Сегодня, даже если мы начнём барабанить тазами по полу, — никто не проснётся. Спят — и хорошо. Пусть спят.
Мы прошли на кухню. Я набрал в чайник воды и поставил на плиту. Черноярцев сдвинул табурет в сторону и уселся на пол.
— Ой, тараканчик! Какая прелесть!..Куда это он?
— Валенки твои побежал уволакивать. Да вряд ли уволочёт — мокрые, тяжёлые. Ты бы хоть калошами обзавёлся…
— Ишь, у самого сапоги драные, а другим советует!
— Починим…
— Сева, ты понял, что открылось в тебе?
— Да. ПУТЬ.
— Чай пить будем? А?
— Нет. Заварка отсутствует. Будем пить кипяток.
— И то славно… — Миша покладисто поёрзал по половицам, вздохнул: — Будь осторожен, маэстро. Будь теперь осторожен…
— Да ты погоди с осторожностью! Я почувствовал О́ЭМНИ — полнокровно, до витка, — а теперь не чувствую. Почему?
— Почему, почему…
— …Почему? Ты — Мастер; проясни, сделай милость.
— Ты сам теперь Мастер…
— Я??!
— Ты. Но не думай, что теперь так вот, сразу сможешь полноценно коснуться Преображения О́ЭМНИ. Нужно какое-то время, пока это приживётся, врастёт…
Я бухнул горячий чайник на стол:
— Какое?…Год? два? три?.. Какое «какое-то время»?
Миша нацедил в пиалку кипяточек, покрошил туда сухого хлеба, хлебнул. Нацедил себе и я.
— Год… два… три… Хе! — ещё хлебнул. — Я могу сказать, конечно, только — приблизительно; у каждого, понимаешь ли, по-своему… — ещё хлебнул, зажмурился. — Пять-шесть, может-семь…
— Лет?
— Жизней. Не так уж и долго, если не делать беспрестанно глупости.
— Обожаю делать глупости!
— Знаю, потому и предупредил.
Сквозило. Я понял, что, впустив Черноярцева, — забыл закрыть дверь. Встал, пошёл в прихожую.
Вернувшись, увидел что Миша высыпал на пол груду
камешков и лепит из них какой-то узор.
— Обрывы. И так и сяк — почти везде обрывы…
— Угу… О чём ты, собственно…?
— Послушай сам…
Я уселся на пол перед камешковым узором и положил на него руки. Узор распахнулся, впустил меня.
…Удары. Закон самосохранения Условно-Конкретной Реальности. Шаг на ПУТИ — удар. Чем сильнее и шире шаг — тем сильнее и шире удар. Удары проходят со всех сторон: чем ближе тебе какая-то ситуация, чувство, человек, — тем очевиднее прохождение удара именно через них… Кошмар какой-то!
Я выдернул себя из узора и одним махом руки сгрёб камешки в кучку.
— Бред!
Миша молча собирал камешки в мешочек. Тщательно. Аккуратно.
— Да. Именно так, маэстро… Вот так вот…
— Ты хочешь сказать, что все родные мне люди…и жена моя…и друзья — все! — станут чем-то вроде пусковых шахт для ракет?!
— Эк ты образ замудрил… А впрочем — да. И близкие люди, и твоё здоровье, твой дух, каждое проявление твоих возможностей (с ними — особенно осторожно!) — всё, и — через всё. Ты это пойми, это — важно.
— И сколько жизней ты сам живёшь на минных полях?
— Много. Зачем тебе это? Очень много…
Миша поднялся и пошёл в прихожую напяливать свои мокрые валенки. Когда мы проходили мимо комнаты — жена вскрикнула во сне.
— Тяжёлый сон для лёгкого человека — вдвойне тяжёл. Хорошая она у тебя, светлая, только — слабая…
Он подошёл к постели и провёл указательным пальцем между бровями спящей. Вздохнул:
— Всё. Сегодня у неё будут только хорошие сны. И добрые.