— Спасибо, Миша.
— Да за что спасибо? Сегодня — сегодня, а за его плечами — завтра, имеющее такое же право на место в этом мире… и оно знает об этом.
Я закрыл за Мишей дверь, вернулся в комнату, разделся, лёг (покрепче обняв соседствующее мне родное и любимое существо)… уснул.
Утром — в размышлениях — проступила очевидность: затея с театром закончилась.
Театр «ТРАГИКОН» был задуман как некая школа-лаборатория для выявления глубинного творческого потенциала. (Того, что есть в каждом человеке. В каждом, без исключения.) Прошедший все ступени этой школы, все утлы её, все завитушки — не только приближался к своему изначальному ядру, но и приобретал возможность стать проводником для других.
Прошло всего несколько месяцев от намеченного трёхлетнего процесса, и вот теперь надо было всё сворачивать, комкать. Надо было, резко развернувшись, покинуть поверивших в тебя людей. Это попахивало предательством…
…А что, если взять их — тех, кто и впрямь
веритВ тот день я не поехал в театр, а отправился (через системы канализации) в маленький уютный подвальчик, где, будучи в Туле, устраивал свою берложку Черноярцев.
— Эй, — крикнул я, всматриваясь в темноту, — есть какая живность?
— Живность, между прочим, баиньки собиралась, — прогудел недовольный Мишин голос. Загорелась свечка, посветлело. — Может, что покушать есть?
— Есть, — я выложил на газетку полбуханки чёрного хлеба и несколько луковиц.
Миша выполз из тряпкового гнезда, придвинулся к газете и с удовольствием приступил к скромной трапезе.
— Миша, тут кое-что надумалось…
— Что?
— Я решил взять с собой в пространство Дороги тех из трагиконовцев, кто на это отважится, кто поверит…
Миша отложил в сторону луковицу и оторопело посмотрел на меня.
— Зачем?!?..
— Попробовать приблизить их к открытию ПУТИ, зачем же ещё? Ну, не всех, конечно… кто доберётся…
— Маэстро, твоя школа талантов — замечательная затея, но ты взялся за неё слишком поздно. Теперь тебе надо всё это бросить, и как можно быстрее!
— Я могу повести оба процесса параллельно…
— И что? — сожжёшь себя таким темпом, а они — разбегутся, так ничего и не поняв. Маэстро, тебе нужна сейчас дальняя глубокая ниша для внутреннего преображения. И чтоб сиденье было мягким, удобным, без малейшей шероховатости… А ты что собираешься делать? — ты собираешься медитировать на бочке с порохом! Да! И кто знает, что останется от тебя после взрыва…
— Авось…
— А где ты возьмёшь силы для контроля за параллельным движением?
— Понятия не имею. Вся надежда на поговорку: нужда припрёт — из-под хвоста жемчуг посыпется.
— Ага… Посыпется… Жемчуг… Навроде овечьего! Только прежде чем собирать его, — лучше подождать, пока подсохнет.
— Однако…
— Ты — начинающий Мастер, ты — как свечка без стеклянного футляра: любой налетевший сквозняк… и — тютю!
— Вот взял бы и помог.
— Нет, милый. Каждый свою кашу варит. Возле твоей кастрюли моей ложке делать нечего. — Миша опять принялся за трапезу. — Лично тебе — помогу. Если расплющит…Если, конечно, будет кому помогать.
— И на том спасибо… Я пойду. Ты здесь ещё долго?
— Нет. Ждут меня. Вот только вздремну…
— Ты появляйся, Миша. Хоть и есть у меня родные люди, а без тебя одиноко как-то, ветренно.
— Ну куда я денусь? Появлюсь. Твои выкрутасы — лучшее в мире зрелище! Ни за что не пропущу.
Я медленно направился к выходу. Миша окликнул:
— Сева, ты же сам не хочешь того, что затеваешь. И — боишься.
— Да.
— Похоже, ты из тех, кому надо получить несколько ударов копьём, прежде чем понять, что ты — жив.
— Пока…
Миша легонько подул в мою сторону, и тяжесть слизнулась, ушла. Я выбрался на поверхность и в довольно жизнерадостном настроении зашагал к дому.
…Трагиконовцы находились в изряднейшей паузе.
Я рассказал (то, что мог рассказать) и объяснил (то, что мог объяснить), но почти никто ничего не понял. В зрачках большей части коллектива плавала очевидная сумятица, которую можно было сформулировать примерно так: «Мэтр окончательно спятил. Караул! Спасайся кто может!»
Я не мешал сумятице. Не помогал определиться. Ждал.
Несколько дней продолжался разброд. Многие жалели, что такое чудное театральное начинание накрылось медным тазом, с грохотом! А взамен — запахло какой-то сектой… (кстати: слово «секта» с тех пор частенько наведывалось к нам в гости, без всякого приглашения и с разных сторон).
По одному (а то и парами) трагиконовцы стали разбегаться. Осталось восемь человек; все они были разными: по характерам и возрастам, по образованию и воспитанию, по желаниям и стремлениям. В одних я видел твёрдость в решённом, в других — поверхностность и недомыслие…, но и для того и для другого цензор один — время.
.. Так, в начале 1996 года в Туле возникла община, о которой прображивало немало смутных и противоречивых слухов, далёких от достоверности и ума…. А у меня появились опекаемые, те самые «навроде учеников», которых некогда с пророческой непререкаемостью посулил мне Миша.
Община
Округляя — ситуация общины длилась пять лет (с 1996 по 2001). За эти пять лет мы редко виделись с Мишей» да и то — чаще урывками.
Как и прежде, он категорически отказывался знакомиться с кем бы то ни было из числа моих родных и друзей, утверждая — и вполне резонно, — что подлинные встречи происходят иначе. Понятие «знакомиться» было для него вообще чуждым. (Знакомство без встречи воспринималось Мишей как дело заведомо пустое и зряшное. Знакомство, это — в лучшем случае — возможность контакта, встреча — возможность соединения; здесь такая же разница, как — к примеру — между любопытством и интересом.) Да и вообще: за годы прорисовалась забавная закономерность: мои «странные» знакомые с неукоснительным упорством избегали контакта с моими «не странными» или «странными слегка» знакомыми. Всё время приходилось общаться на два изолированных по отношению друг к другу круга (хотя — нет: «странные» знакомые знали почти всё о «не странных», а те, в свою очередь, — знали о «странных» очень немногое, обрывками, почти ничего).
Я немало досадовал на такое (пусть — естественно образовавшееся) раздвоение; и там, и там, — были те, кого я любил, к кому тянулся сердцем и кто тянулся сердцем ко мне. Ну не в досаду ли такое?..
Осень. Ночь. Чавкательно-непролазная, обильная в замусоренности и потёмках набережная Упы (ул. Дрейера). Поговорив о многом — многое обсудив и многому улыбнувшись, — мы с Мишей подходим к дому, в пристройке которого проживало одиннадцать (крайне пугающих своей необычностью соседей) человек.
Осенний дом спал. Окна были тёмными и холодными. Торопливо — за обрывом, за голым кустарником — шумела река. Моросил дождик; мягкий дождик, почти тёплый.
— Зайдёшь?…Сегодня вечером мы работали с протоком лёгкой энергии, так что — все спят, крепко спят.
— Зайду. Посмотрю на них.
Мы миновали скрипучие коридоры и зашагнули в кухню. Я включил свет и увидел прямо-таки восторг Миши от зрелища великого множества тараканов, хлынувших по углам.
— Ну куда же вы??! — воскликнул он и протянул ладонь.
Два таракана, бежавших по тумбочке к стене, развернулись и на полном бегу ткнулись в его ладонь.
— Хорошие мои… Страдальцы…
(Черноярцев просто-таки обожал насекомых. Мог принимать любой из их образов, общаться на любом расстоянии и с любым видом. Я же к насекомым был нейтрален; из всех соседствующих с людьми форм существования ближе и роднее всего воспринимались мною деревья. С детства. С многих-многих прежнерождений. Ну а он… Он был протянут — одновременно и равнозначно — ко всем формам-проявлениям (без исключений!). Подобные умение и глубина всегда были мне желанны и вызывали безусловное восхищение.)
Миша присел на корточки и бережно спустил тараканов на пол. Те не спешили уходить, жались к Мишиным ботинкам.
— А твои ребятки их не обижают, вот оно как… Молодцы!
— Мои ребятки никого не обижают. Они хорошие…Голодные только всё время.
— Ага… — Миша стеснительно поскрёб макушку. — Я, кстати, тоже… Найдётся какая-нибудь корочка на вашей сиротской кухне?..
— Корочка… Хлеба-то у нас и вовсе нет, — ни в виде буханок, ни в виде корочек… Но есть зато немного чаю, свежие огурцы и чеснок. Будешь?
— Огурцы, с чесноком и чаем?.. Хм… Буду.
Пока грелся чайник, мы прошли в комнату. Все спокойно спали. Почему-то пахло вишнями…
Миша пробрался к окошку и оттуда внимательно оглядел лежащих. Поднял руки и под потолком возникла — размытой шёлковой нитью — серебряная спираль. Она поколыхалась, покачалась немного, приобретая чёткость, яркость, и — расплеснулась множеством лучиков, соединившись с висевшими у каждого на груди малыми медными спиральками. На макушках крепко держащихся за сон людей заплясало горячее бело-золотистое свечение.
— Спасибо, Миша… Только — зачем…? Привычка к донорским вливаниям — опасная привычка. Они должны сами добраться до источника…
— Так дети же ещё…
— Ничего себе, дети! Они — мои ровесники; кто — чуть помоложе, кто — чуть постарше.
— Они — твои опекаемые…Дорога только началась, а ты уже начинаешь выматываться. Не заметил?
— Заметил.
— Как там жемчуг из-под хвоста?.. Ещё не сыпется?
Я рассмеялся:
— Ехидная вы личность, Михаил Петрович, даром что со сколопендрами о философии беседуете! А пойдёмте-ка лучше чай пить, с огурцами. Ладушки? И тараканов пригласим.
Миша направился к двери.
— А! Этого я знаю!..Женя? Поэт?
— Да.
— Это тот который со мной знакомиться не пожелал? Правильно?..
(Как-то, спускаясь с Женей по Ленинскому проспекту, мы остановились у пешеходного перехода. Ему — домой, мне — в магазин. И тут я увидел на углу кукольного театра приветственно машущего шапочкой Черноярцева. Обрадовался — не виделись два месяца! — повернул к нему.