В своих проброждениях Миша (и не только он) часто, но — не заметно, не явно, — идёт на контакт с художниками, поэтами, музыкантами. Реже — с представителями театральных форм. И — случается! — находит живую сверкающую пряжу. Не часто, конечно, совсем не часто… Практика метафиксаций уже сама по себе обратилась затерянным в
высокой траве ручейком, полноводной раздольной рекой некогда бывшим. Но ведь он опять может стать рекой, это возможно! С теми, кто был рядом, я занимался (в «ТРАГИКОНЕ», и — позже — в общине) азами этой практики; я убедился: дух, даже изначально отчуждённый и слабый, очень чутко реагирует на подлинное сверкание, жадно тянется к нему…, но — с трудом пропитывается (очень уж ссохлось всё…). И именно поэтому, без изначального вхождения в пространство метафиксаций — вхождения тончайшего, в унисон — прохожденье по виткам Малой Зеркальной Мистерии попросту невозможно. А в Большой — это лекарство для повреждённых нитей; куда без него?..
…Вы бы слышали, как во время венцового витка резонируют горы! Такое не передашь…
Как-то я был свидетелем, как один человек упрашивал Лина допустить его к прохождению Малой Мистерии. Лин сказал, очень мягко:
— Ты же совсем неготов. Совсем.
— Но я чувствую, что смогу! — горячился человек.
— Нет, это не так. Ты — не готов.
— Я уже двадцать лет занимаюсь йогой и всяческими восточными практиками! Я не новичок!.. Да я…
— Бедолага, — сочувственно и совсем уж мягко сказал Лин, — как же тебя так угораздило… Э-хо-хо…
— Я смогу. Обязательно! Допусти, очень прошу, — для меня сейчас нет ничего важнее…!
Лин присел на корточки, сгрёб в большую горку песок и, отойдя от горки метров десять, расстелил на земле платок.
— Хорошо. Я возьму тебя, но при условии: ты перенесёшь всю песчаную горку на мой платок. Всю. По одной песчинке.
— Как это?..
— Так: берёшь песчинку — относишь к платку — кладёшь — возвращаешься — берёшь следующую — …и т. д.
Темпераментный соискатель сначала оторопело посмотрел на Лина, потом — умоляюще — на меня. Я развёл руками: полез, мол, через проходную — показывай пропуск…
Он начал носить песчинки. Два часа… Три… Пять… На платке (за пять часов) появилась всего-навсего крохотная щепотка песка.
На шестом часу соискатель не выдержал: ударил ногой по песчаной горке, развалив её, и — выругавшись — ушёл.
О том… о сём…, а в частности — об общении…
Мне всегда было любопытно наблюдать, как Михаил Петрович Черноярцев общается с людьми. Да что там, любопытно! — интересно.
Миша прекрасно умел быть невидимым (если, конечно, хотел этого). Вроде бы он — тут, а вроде бы — и нет никого…
Как-то, когда шли мы, прогуливаясь, вместе по улице, к нам — повстречавшись — присоединился один мой знакомый, поэт. Идём втроём. Беседуем. С этим самым знакомым-поэтом (его имя Андрей) мы работали в то время вместе над литературным ежемесячником «Авторская Газета». Беседа свернула на газету: на литературу вообще и на поэзию в частности. Я мало участвовал в говорении, в основном имел место диалог между Черноярцевым и Андреем. Андрей, будучи человеком не только с отменным чувством вкуса, но и с живым, дышащим интеллектом, вполне оценил парадоксальность и многослойную необычность говоримого Мишей. Диалог развивался весьма оживлённо.
Но: нам — в одну сторону, Андрею — в другую. Попрощались. Разошлись.
На следующий день я встретился с моим знакомым в нашей полулегальной редакции. Первые же вопросы (хотелось поразузнать о впечатлениях) показали: Андрей не
только не помнит о Черноярцеве, но и вообще — о беседе… Да, он помнил, что мы с ним встретились, что какое-то время шли вместе, что перекинулись несколькими словами по поводу некоторых авторов, печатаемых в нашей газете… и-всё.
— Андрюшенька, ну хоть жёлтополосую шапочку помнишь? Она яркая такая, запоминаемая…
— Какую шапочку?
— С жёлтыми полосками, рыжую. Она была на том субъекте, с которым ты так многоречиво беседовал.
— Да не было никого! — Андрей рассмеялся: — Вечные твои розыгрыши!.. Всё, считай — оценил…
— Ну-ну…
Несколько раз Миша появлялся в «ТРАГИКОНЕ». Сидел на репетициях, болтал с ребятами в перерывах, даже участвовал в нескольких этюдах! С ним говорили, с ним вместе работали, здоровались и прощались, пожимая руку… но — как будто не видели; забывали, как только пропадал контакт — зрачок в зрачок…
— Миша, зачем тебе это?..
— Не хочу наматывать на себя лишние ремешки. Если бы всякий раз, когда мне случается с кем-либо соприкасаться, я оставлял бы это соприкосновение на себе — то уже давно запутался бы в эдаком месиве! Оставлять надо только то, что просверкнёт как родная необходимость…Вот тебе, Сева, разве не трудно передвигаться с многорядной грудой людей вокруг себя? и с ещё большей грудой разнородных мнений в свой адрес?
— Трудно, конечно. Но я, периодически, расчищаю личное пространство: обрываю контакты, меняю формы и методы общения, образ… ну и так далее.
— Очень громоздко! Да и, кстати, — может быть очень-очень болезненно… Нет уж, я — по старинке…!
О Мишу стукнулся — в тороплении и рассеянности — Андрей (тот самый «знакомый»; теперь мы вместе были в театре).
— Ой, извините!
— Чего ты выкаешь? — Я притормозил его и развернул в сторону Миши. — Ты с этим человеком уже два раза переходил на «ты»!
Андрей растерянно заморгал. Миша улыбнулся:
— Дядя шутит. Не обращайте внимания. Можем, если хотите, познакомиться.
— С ним и не разберёшь: шутит ли, всерьёз…, — Андрей несколько обиженно хмыкнул, — как на минном поле… — Протянул руку: — Андрей.
— А по-отчеству…?
Руки сжались в рукопожатье.
— Владимирович.
— Крайне приятно. Михаил Петрович.:. Ну, вот и познакомились!
(Замечу: к гипнозу это не имело ни малейшего отношения. Миша — всего лишь — создавал вокруг себя скользкостенный экран, работавший, как правило, на двух уровнях: либо — после общения — из человека выскальзывал — удалялся сам факт такового (как намыленная резиновая игрушка из рук ребёнка), либо он совсем не замечал Мишу, хотя бы тот и стоял рядом с ним. Ги́пноз же — ни в коем случае! Этот метод воздействия — метод насильственный, разрушительный даже в самых незначительных и благожелательных формах.)
Действие экрана никогда не затрагивало детей. Здесь Черноярцев ничего не мог поделать!..Человек рождается близким к совершенству, и — увы — по мере возрастания всё шире и активнее деградирует. Если бы многие взрослые вспомнили, что они видели, умели и знали, будучи малышами, то их закостенелый разум навряд ли б выдержал подобное испытание! Жизнь, с педантичной аккуратностью непревзойдённого цензора, густо замазывает в памяти не только опыт предыдущей жизни, но и яркие фрагменты из опыта жизни нынешней (в изобилии приобретаемые людьми в младенчестве). (К примеру: знаете ли вы, что — приблизительно — семьдесят-восемьдесят процентов ныне взрослых имели (в детстве, будучи малышами) опыт полётов? Не во сне, нет, — наяву!..А разговоры с подобранной в пыли стекляшкой или — деревом?.. Если сейчас вы и вспомните об этом, то только как о наивной забавной игре. Нет! Это не было игрой! В вас (нынешних) попросту что-то закаменело, затёрлось, и вы теперь со снисходительным или умилительным пренебрежением смотрите на аналогичные «игры» своих — пока ещё маленьких — детей…) Долго можно перечислять забытое, список огромен. Только зачем? не проще ли — вернуться…
…Так вот: дети видели-помнили Михаила Петровича Черноярцева, несмотря на все его усилия (пытался, иной раз) избежать этого. Более того: многие малыши мгновенно замечали многоцветную серебристую пульсацию вокруг Миши (огромную, чуть ли не до неба!) и им она очень нравилась.
Одна моя знакомая, у которой я как-то оставил Мишу на полчаса, спустя несколько дней не без озабоченности и досады заметила:
— Как ты у нас побывал, мой оболтус всё какую-то ерунду несёт. Ну прямо бредит, будто!..
(У неё был сынишка, лет пяти.)
— Ты о чём?
— Ну, приходил ты, помнишь? Неделю назад…
— Помню.
— Он говорит, что с тобою дядя-волшебник приходил. Да… Суп у нас ел, картошку…!
— Вот как…
— Я ему говорю: дядя Сева приходил один. А он: нет, дядя Сева приходил с волшебником, и тот весь сиял и переливался и дал говорящую конфету…
— А ты?
— А что я… Говорю: вот скоро Новый Год, придёт настоящий волшебник — Дед Мороз, с целым мешком конфет и шоколадок… Слушай, он мне с этим волшебником неделю покоя уже не даёт… — нахмурилась, — …а может, мне его к врачу отвести? к психиатрическому, детскому… а? Вдруг что-то не так…
— Не вздумай! Уж лучше сразу через мясорубку проверни и котлеты сделай!
— Ты чего городишь-то!
— А что? Это, знаешь ли, мало чем отличается от твоего предложения. Чем тебе волшебник помешал?
— Но он же говорит, что это на самом деле было!
— Ох…
(А с дитём мы договорились так: мама заколдована и ничего-ничегошеньки не понимает. И не надо маме рассказывать о том, чего она не видит (а ведь видела когда-то!), а то ей обидно… Угу? Угу! Тем дело и обошлось.)
В общем-то, Миша прав: слишком обильное, и, в основном, — никчёмно-обильное коловращение людей в твоём личном пространстве чревато мешаниной пустых следов. Глядишь, и опомниться не поспеешь, а ты — уже не ты, а покрытый трещинами и истёртый многими подошвами клочок асфальта.
…Но тем не менее я знавал достаточно людей, встречавшихся с Черноярцевым всего один-два раза, но запомнивших встречу на всю жизнь (как, например, Лена и её бабушка). И не так уж мало — много даже! — людей (и не людей), которые входят в круг постоянного Мишиного общения. Так что экран его — не нечто приросшее, а — так…, одёжка, надеваемая по нужде (но носимая в таковой с благодарностью).
А вообще-то, он всегда (по возможности) старался избегать длительного пребывания в любых населённых пунктах — от мегаполисов до полузаброшенных деревень. Случалось, конечно, что приводили его дороги в