то или иное людское поселение, но — будучи в поселении — Черноярцев бережно размещался вне человеков и человечиц: в подземьи, на пустырях, в нежилых развалинах… А кушал… да что придётся — то и кушал! Его жизнь вообще никогда не была особо сытой, ну а минимум пропитания как-то да находился. Миша никогда не стеснялся подобрать заплесневелые корки в мусорном баке (скорее — стеснялся за тех людей, которые этот хлеб выкинули). Просить же — он никогда не просил. В том не было гордыни — отнюдь! — всё проще: то, что тебе необходимо, так или иначе само появится, само придёт…, ну а уж коли не пришло — значит, так оно и нужно; не стоит, находясь на ПУТИ, теребить пространство окрест своими желаниями: желания многоголосы и не мудры, ПУТЬ же — мудр, О Н лучше знает твои потребности-необходимости. И Миша спокойно голодал, день за днём, если ничего съестного в тот или иной лоскуток времени-жизни не образовывалось. Мне доводилось отведать, каков он на вкус —
голодЗдесь я, кстати, подошёл к тому, что у некоторых людей, из числа знавших Мишу (или — о Мише), вызывало недоумение: соотношение его возможностей с его частенько пустым животом и хронически драным свитером.
…А действительно: почему?.. Почему он не наколдует себе — ну пусть не лимузина со смокингом и не мегадворца с малахитовым унитазом, — но хоть самый что ни на есть насущный (?) минимум бытового комфорта…? Почему??! Почему человек, обладающий сверх (а может быть — мета…?) — возможностями, никаким образом не прилагает оные к своим обиходным нуждам?
Да потому!.. Если где-нибудь на просторах нашей техно-бумажной цивилизации бдительные и бездельные стражи потребуют у него документы — он, подняв с земли фантик или обрывок газеты, предъявит им всё что будет угодно (если, конечно, не предпочтёт попросту остаться вне замеченное™). Но он никогда — никогда! — не уподобит фантик или обрывок газеты деньгам, для покупки батона колбасы и новых ботинок! Он может спасти кого-нибудь от голода или от жажды, приблизив из песка, камня (чего угодно!) сущности воды, хлеба… (Миша столько людей спас за свою жизнь, сколько женщины целого посёлка не нарожают!..)
Но он никогда — никогда! — не расстелит скатерти-самобранки перед собой! Почему?.. Да всё потому же!
Михаил. Петрович Черноярцев — не маг, не колдун, не волшебник. Букетик-Миша — Мастер О́ЭМНИ, Ткач; всё, что есть в нём (включая его самого), принадлежит ПУТИ, все его силы и вся его жизнь — направлены на ПУТЬ, и взять для себя он может только то, что предложит ему ПУТЬ, — не меньше, но и не больше… Да и что значат все эти ваши разносолы и многие-всяческие чехлы для уснащения телес по сравнению с тем, что он — чудесный, лёгкий человек — постоянно (всегда!) слышит в себе отчётливо, без пауз и неясностей, голос БОГА! По мне — так лучше в лохмотьях и с плесневой коркой в кармане, но — с этим. (!)…А? (А как по-вашему?..)
(Мне доводилось встречаться с магами («маг» — наиболее подходящий, универсальный из существующих терминов), с магами силы необычайной… настолько огромной, что они давным-давно вычеркнули из себя потенцию закрепления какой бы то ни было формы, давным-давно потеряли — в себе и помимо себя — границы в длениях преображения материи…!..Но: мне их всегда было очень-очень жалко. Эти смерчевые столпы, распластанные в бесконечность по горизонтали своих желаний, не имели, по сути дела, ничего… Более того: они так далеко ушли в это «ничего», что уже неизбывно и прочно осознали пустотность своей дороги, а равно — почти полное отсутствие шансов на возвращение… Даже самый обыденный (и — стабильный в обыденности) обыватель рядом с ними — богач!..
Миша говорил о них так: «Бедолаги… Уж на что весь мир — чаша сиротская, а эти — сироты стократ. Разделённое ЕДИНОЕ (Условно-Конкретная Реальность) — бессчётные ямы страданий; мы все сидим по таким ямкам. Кто-то — пытается выбраться, имея целью помочь выбраться всем-всему, кто-то — пытается выбраться только для «я» (бесполезное занятие…), кто-то — просто сидит на дне ямы, пытаясь убедить себя, что сидит на вершине горы, кто-то — сидит и плачет… А эти — сидючи в яме — ещё и старательно присыпали себя землёй (умудрившись, в стараниях и усердиях небывалых, ещё и притрамбоваться)… Сироты стократ!»
Я до звенящей отчётливости чувствовал беду таких людей-существ, и даже (по молодости и самонадеянности) пытался кое-кому помочь… Для Анны (О, Анна! Это существо всегда появлялось в образе феерически красивой женщины… настолько красивой, что не возникало и намёка на плотские порывы. Нечто ювелирно-музейное…) я написал-построил поэму-метафиксацию «ЗАОКОНЬЕ». Никакого толка, право. Ей так и не удалось войти в метафиксацию. Только разбивала образ за образом… Отчаянно… Жутковатое было зрелище!..Впрочем, Миша о том обсказал мне заранее: «Что слону дробинка, маэстро… Тобой руководит сострадание, а не мудрость. Сострадание без мудрости — дело пустое и даже опасное, опасное обоюдно!..Оставь Анну в покое: ни у тебя, ни у меня, ни у кого! нет ковша, способного вместить её беду. Всему своё время…» Всему своё время…)
— Миша, а в тебе никогда не возникало омерзение к людям?
(…Как-то Владимир Николаевич (Вова-хромоножка, как поименовывали его бродяжки. Владимир Николаевич — бомж с двадцатилетним стажем, в прошлом — доктор наук, гурман и философ) рассказал мне историю о том, как Мишу норовили убить, целой деревней.
…Глухоманная лесная деревушка, Сибирь, двадцатые годы… Случилось так, что навалились на тамошних обитателей-торемык голод и неясная быстросжирающая болезнь-эпидемия. В самый разгар этих бедований появился Черноярцев. Он выручил горемык, накормив (уж ему ведомо — как…) и уняв — в два дня — эпидемию. Но, видать, методы спасения чем-то не угодили спасённым, и они попытались (всяк благодарит по своему!..) забить Мишу вилами да кольями, да иным — что под руку глянется… Это был не единственный случай.)
— Хм…
— Неужели не возникало?..
— Hex маэстро.
— Совсем-совсем?
— Совсем. — И тихонько добавил: — Возникала усталость, — она часто цепляется за мои следы. Иной раз — довольно сурово…
— И что ты делаешь тогда?
— Ухожу в тишину. В тишине не остаётся следов, дружок, там усталость вовсе не назойлива… Да.
— Михаил Петрович, вы — прелесть!
— Спасибо, Сева. Ты всегда умел говорить комплименты. Только я не прелесть, я — букетик. Ты разве забыл?
— Нет, Миша, не забыл. А если б и забыл, то, увидев тебя, — вспомнить об этом не трудно.
Тишина… Прозрачная солнечная тишина…
Вот, пожалуй, что наиболее желанно и отчётливо ощущал тот, кто был рядом с букетиком-Мишей. Много ли в мире людей, рядом с которыми ощущаешь такое? Вы часто их встречали?.. Я — нет. И поэтому мне всегда становилось радостно и легко, когда я (вдруг ни с того ни с сего) вспоминал, что по земле, где такое изобилие глупости и насилия, глухости и незрячести, изнемогающей жертвенности и безнадёжного отчаяния, — бродит невероятно утешительный и солнечный старичок Михаил Петрович Черноярцев.
Море
С Петушком мы расстались уже в приморье: мне нужно было в Новороссийск, ему — в Анапу (и далее — в Крым). Петушок посулил скорую встречу, и, бодро подхватив рюкзачок, полез — по уговору — в тарахтучий пыльный грузовик. (Увиделись же мы с ним только через два года…)
Море… Встретило оно так ласково, так приимно, что половину напряжения и тревог — как корова языком слизнула (слизнула, и сплюнула подальше). А вторая половина — под первым же ударом волны отлетела куда-то на задворки и там залегла, затаилась.
Бродил. Слушал. Смотрел на расположившихся у Моря людей: загорающих, кушающих, болтающих, купающихся (немногих купающихся: конец мая…); вялых и энергичных, весёлых и сумрачных, — разных, всяких… Но было заметно: никто из них не обращает ни малейшего внимания на Море, воспринимая его — всего лишь — как просторно-огромное обилие солёной воды (и только… и всё…). И над этой нелепицей-несуразицей — недоумение, печаль; казалось, Море говорит… говорит… говорит… спрашивает… Но, вопрошая, — сквозь вопрос — говорит… говорит… говорит…
…А может быть, и не казалось. Видно, оно и впрямь — говорило… Или — спрашивало… Или — горюнилось вслух… Или
«Скажите, а вы умеете ходить, не ударяя подошвами землю, а — лаская? Не хлебать — ожаждев — воду, а — принимать её в себя? Не разрубать воздух вечно спешащими куда-то телами, а — наполнять воздух собою?…Умеете?
О! каждый (каждый!) день над вашей головою небо! Каждый день… День — это: птицы и солнце, облака и тучи, хрустальный и гонговый гомон… Ночь — это: луна, и тьма, и звёзды… звёзды… звёзды…звёзды… звёзды… Когда вы, в последний раз, смотрели на небо? Когда вы, в последний раз, угадывали в облаке плюшевого медвежонка своего детства? Когда вы, в последний раз, видели звёзды? Когда?..
О! А доводилось ли, доводилось ли вам в этой жизни проветривать сердце, улыбаясь и удивляясь его свободе, его — вовсе! — не скрежетному голосу, его всеприимности и огню? А доводилось ли вам беседовать с совестью, сидя в креслах — напротив друг друга, — мило беседовать с ней о пустяках, поскольку о главном вы уже давным-давно переговорили и главное в вас — нераздельно…?
О! Милые мои…, бедолаги, сиротливо скользящие в стеклянном барабане… в бешено вращающемся стеклянном барабане…! Что же вы делаете с собственными жизнями и с жизнями, лежащими окрест вас?!.. Неужели, за важностью своего прохождения от зеркальца к зеркальцу, вы забыли, что зачем-то родились на свет??!
…Ну а теперь…: разве сумеете угадать в песчинке (в круглой маленькой песчинке, остывающей к ночи) ту самую планету, где вы тычитесь из угла в угол, перепрыгиваете с линии на линию, и всё это — в смятении-испуге от морозно-скрежетовых фанфар орущей в вас пустоты… Вы даже не знаете,