Ох, Миша, Миша! Солнышко…
…Ночью мы отправились-побрели в Старый Лес. Он принял нас, принял хорошо и охотно… жданно… встречательно…
С Мишей всё оказалось куда проще: сразу попали в самое лесосплетение, и — сразу — в гости.
Далыч
Этот день был у меня весь… ну какой-то ударятельный, честное слово! Ударятельный — это об меня то и дело ударялись (на улице и в транспорте) почтенные гражданки и не слишком почтенные граждане…И когда я вечером, часу в одиннадцатом, вышел из дома, первое, что случилось, — в меня врезался на полном ходу юркий и довольно скоростной старикашка, бомжевато-суворовской наружности.
— А вроде бы пожилой человек, — сказал я, потирая порядком обдолбленный за сегодняшний день живот, — а так носитесь! Что же это вы!
Старикашка, поелозив, стал подниматься с асфальта, бормоча что-то вроде: «Ходят где ни попадя всякие шкафы, продохнуть нельзя!..»
— Вам помочь?
— В колхоз езжай помогать! там-таки комбайнам самое место!
«Экая ядовитая персона!» — подумал я и, отвернувшись, стал открывать бутылку с минеральной водой.
За спиной раздался железный скрежет. Оглянулся: ядовитый старикашка с тоскливой настырностью ковырял — уцепись за расщелину — железную дверь подъезда (выходя — я её захлопнул). Пыхтел. Не сдавался, — дверь и так и сяк уцепливал, егозил плечом.
Стало любопытно.
— Не тягостен ли вам сей труд? — благожелательно спросил я. — В ваших-то преклонных годах?.. По силам ли?.. Может — с разбегу…?
Старикашка сердито обернулся:
— Иди отседа, амбал! Иди! Разбулькался тут, как коза на водопое!..
Он достал из кармана — то ли проволоку, то ли инструменты какие-то замысловатые, — и стал, изогнувшись дугой, ёрзать своим металлоломом в замочной скважине. Я наблюдал…Взломщик из старикашки был явно аховый, — средства взлома сыпались из рук, дверь же — не реагировала, вовсе; плевать ей было на этого обормота! Мне стало совсем весело.
— Дедуся, может — в обход?.. Не столь прямолинейно, а? — Вид старикашки излучал свирепость: вспотевший Суворов, да и только! — Помните, как Александр Васильевич, в Альпах…? Сверху — вниз!..Вы бы с крыши попробовали, что ли…
— Зашибу! — прохрипел «Суворов», глядя на меня с явным расположением к драке.
Драться не стал (различие весовых категорий…возраст…). Сел на лавку. Я подошёл, протянул ему бутыль с минералкой:
— Остудитесь, сударь.
Тот сердито зыркнул, но воду взял.
— Всё образуется. Рано ли, поздно ли… При вашем-то темпераменте!
— …Это второй подъезд?
— Да, Ёторой.
— Ох…
— Может — не примите за дерзость! — вам открыть?
— Как это?..
— Ключом. Я живу в этом подъезде и у меня, естественно, есть от подъездной двери ключ.
Я открыл. Старикашка сидел, хлопая ресницами и растерянно поглядывая внутрь подъезда.
— Вы только, если не застанете к кому шли, — не изголяйтесь над квартирной дверью, а то соседи вызовут милицию.
— Да, может, его и нет…
«Суворов» явно оробел и выглядел как-то обеспокоенно. Мне сразу представился его героико-победоносный близнец, который — ну как на картине — съезжая с Альп на собственной заднице, неожиданно (где-нибудь посерёдке съезда) наткнулся на выступающий камешек…
— Вы поднимитесь, позвоните…
— Угу…
— Вам какой этаж?
— Второй. Квартира…
Он назвал номер моей квартиры. Очень любопытно.
— Мне Всеволод Сергеевич нужен. Шмаков…Не знаете?
— Знаю. Я Всеволод Сергеевич.
Старичок поднялся. Мордашка его неумеренно удлинилась.
— Вы?
— Я. Паспорт могу показать. Показать?
— …Маэстро?..
Так я познакомился с Далычем (Андреем Даниловичем), внешне — непоседливо-язвительным, а на самом деле — очень милым, талантливым и добросердечным человеком.
Он приехал ко мне со своими стихами… со стихами, которые были хороши как стихи, но мертвы как поэзия. Отлично сработанные пустышки, хотя — с просверками возможного наполнения. Для того его, собственно, Миша ко мне и отправил: разобраться. (Забегая вперёд, скажу: разобрались. Не сразу, конечно, — неделю с хвостиком потратили, но — разобрались. У Далыча был скошен акцент восприятия Открытого Потока; вдохновение лишь краешком, кромкой задевало его, — распахивая, но не наполняя. Это частое явление! Увы, совсем не мало потенциально талантливых людей существующих как графоманы! Их тянет к ручке… тянет к бумаге… они даже могут — со временем — стать весьма и весьма изрядными профессионалами, да: пусто… пусто… пусто…
Для букетика-Миши стихи всегда были очень насущной и яркой частью жизни. Миша часто (очень часто) работал со стихами-метафиксациями: он ходил в них, он дотрагивался через них до тончайших (не находимых по-иному) ниточек ПРОСТРАНСТВ.
Находиться в метафиксациях Далычу очень понравилось. Да только — в не своих… Не получались у него свои. Чувствовал — может, но слова — раз за разом — падали на бумагу мертворождёнными. Миша поначалу утешал, говоря, что метафиксаций — множество; пользуйся ими! будь в них! Да только Далыч не унимался. И тогда Черноярцев уфутболил его на лечение (и не его первого, меня при том особо не спрашивая…).
Как-то (в одну из ночей, в Парке) я попросил Далыча рассказать мне о своей встрече с Мишей. Далыч жутко засмущался, запунцовелся, зашмыгал носом. «Ты чего?» — спросил я. — Да, понимаешь, коряво как-то вышло… — вздохнул. — Петушистости во мне — пудами, хоть в тачку складывай и огород удобряй. С детства маюсь… — опять вздохнул, — никак не избуду. Нескладуха, да и только…» «- «Ну, расскажи как есть…» Повздыхал Далыч, поохал, но — рассказал. Причём начал издалека, чуть ли не с младенчества (а повстречались они года три назад!). Впрочем, не потянуло меня очень уж сокращать его повествование…
«Родился я в тридцатом…Ты понимаешь, как-то пронесло меня мимо всякой дряни, кровей, грязи. Война — никак не коснулась, разве что недоеданием; на фронт — рано, пацан ещё (как представлю, что могло бы довестись стрелять по живому — жуть берёт!), сам я с Северного Урала — никаких оккупаций, никаких приграничных угроз… Ну, а позже, — два раза лагеря обминул; в первый раз — с этапа бежал, в самом начале (в бегах документами разжился, — блатные помогли), во второй — накатило: сам пришёл в органы и заявил начальнику, до которого меня пустили (сказал: по важному делу), что вот эти вот — ткнул пальцем в портреты над его столом — падлы вонючие, и — в морду (пока он глазами-то в углу хлопался подхватился и — тю-тю!). Документики потом пожёг, обзавёлся со временем новыми.
Ты знаешь, Сергеич, никогда никому задницу не лизал и не понимал этого в других! И на верёвочке не ходил!..Вот сейчас всё пишут, всё говорят: репрессии… миллионы жертв… пол страны по тюрьмам… тирания… произвол… Да они же как барашки на убой шли! Блеяли, но — шли! Миллионами! Покорно! Говнясь на всё это уродствие только у параши, между собой (да и то — шёпотом, озираясь…). Рабы… Я, Сергеич, ещё тогда понял: рабство — оно не вне человека, оно внутри него; кто свободен — тот и в цепях свободен, а кто раб — тот всяко раб (и во всякое время, и при любых условиях…).
…Отвлёкся, вообще-то… Да, так вот, — мотался по стране, работал то здесь то там… бывало, где и осяду, но не чересчур, — не засиживался.
Не женился. Детишками не обзавёлся…А на пятом десятке вдруг прошибло меня что-то, потрясло: стихи стал писать. Грудами! Да… Бывало, как пьяница — сутками, запершись: строчку к строчке, строчку к строчке. Сколько раз меня через то с работы гнали — не сосчитать (да и фиг с ними!)…Поманило, позвало, улыбнулось… ну ровно надежда какая невидимая полыхнула…!
Тут ещё вот что: свело меня в жизни (ох, спасибо!) с одним дедком, с дедушкой нашего бухгалтера заводского; я на том заводе в вахтёрах подъедался. Подрядился полки книжные делать, кой-что по сантехнике подлатать… Пришёл. Ёлки-палки! Там такая библиотека была!.. Не библиотека — библиотечище! Везде книги: в комнатах, в коридоре, в ванной, на кухне… Десятки тысяч! И не то чтоб в какой библиотечке государственной, где большая часть книг окромя как в макулатуру не годна… Нет. Всё — книжечка к книжечке, жемчужинка к жемчужинке! Каждую копеечку — на них (сам-то дед — обтёрханный, залатанный; спал на коечке узкой — промеж книг, — как в окопах).
Я ему говорю: всё, что есть работы по дому — сделаю, бесплатно, только допустите меня до книг. Дед не жадный оказался. Допустил. Ой-ёй-ёй!..»
У Далыча даже глаза замаслились, когда он это вспоминал. Пауза, на пару минут — не меньше. Я осторожно окликнул его:
— Далыч, — говорю, — ты там не уносись далеко. Давай всё же, как-нибудь, до Черноярцева доберёмся…
Он очнулся. Вздохнул. Мечтательно поскрёб щетину.
«Ты понимаешь, Сева, я думал, что — читал, читал не мало… А ничего я, как выяснилось, не читал! Там всё самое лучшее было, и наше, и переводное (столько стран! столько времён!)! Я ошалел. Два месяца — будто угорелый, даже деду полки кривые сделал. (Он не обиделся. Понял. Порадовался за меня.)
Угорелым ходил месяца два, а переваривал это в себе потом лет десять. Многому научился…Только не научился дыханием слова наполнять… Вот, скажем, берёшь в руки Лорку или там — Цветаеву: как ребёнка на руках баюкаешь — живое, цельное…! А я… Уедало шибко, свербило. Попробовал избавиться писать стихи — не вышло. Маялся…
…Пришлось мне, года три назад, в Бурятии хвост околачивать. По прибрежью шастал: очень уж к Байкалу всегда тянуло, родной он мне. Здесь-то с Мишей и зазнакомился…да вот только дурком как-то…
…Расположился я в сараюшке брошенной; в старое сено замотался, — лежу, блаженствую… Ночь. Крыша-нет её почти, погнила; всё надо мной: небо ночное, звёзды… Не темно. Лежу, травинку жую (харчи уже дня два как вышли)…Вдруг — оторопь меня пробрала! — по небу человек идёт. Сверху — вниз… вниз… Медленно так идёт, неровно, будто по горке спускается. «Что, — думаю, — за ерунда? Может — придремался…?» Ущипнул себя, по щекам разок охлестнул… Куда там! — идёт. Причём, судя по направлению, явно на мою сараюшку путь-дорожку держит.