— Понимаю, Далыч.
— Ну вот… Ну вот — рассказал… Маэстро, ты обещал стихи новые почитать. Почитай, пожалуйста.
(Вы знаете, я крайне редко читаю свои стихи. А когда и читаю, то — неохотно. Тут же я читал с большим-большим удовольствием!..Всё очень просто: когда видишь, что под воду — под трепетный отрезок родничка — подставлена чаша (и вода не пропадет! не теряется!) становится хорошо…Вот мне и было хорошо, с Далычем. А позже стало ещё лучше: появился «телогрейковый колдун», Миша.
Через два дня Миша увёл Далыча — тропинками, через Старый Лес — к Лину. Перед уходом Далыч шепнул:
— Через неделю — Малая Зеркальная…
— Ты пойдёшь?
— Да… Ой, маэстро, у меня аж трясётся всё — так жду!..
— Ты только не дерись там ни с кем, родной. Будь светлее!
— Хорошо… — Далыч улыбнулся. — Пожелай мне что-нибудь, маэстро. Что-нибудь…
— Желаю: пусть сердце твоё всегда идёт впереди тебя, пусть будет оно твоим проводником… и посохом… и крыльями! Желаю, родной мой!
— Спасибо…
Миша тем временем стоял у большого каштана и, обняв его, прижавшись к стволу всем телом, — пел. И каштан пел; не подпевал — вовсе нет! — своё пел, но будто бы — пели вместе, одну и ту же песню.
…А то, что я пожелал Далычу — право же! — я желаю и всем вам (да и себе заодно…).
О том о сём, а в частности…
Всё — равнозначно. Это так элементарно! Это — простейшее логическое изначалье (изначалье, как точка отсчёта в подлинном осознании любых — всякоуровневых — процессов):
1) Бесконечность — бесконечна;
2) В бесконечности, при бесконечном дроблении-множестве (Условно-Конкретная Реальность) не может возникнуть ни одного проявления (элемента, фиксации), не являвшегося бы бесконечностью;
3) Проявления — в любой форме, в любых (применительно друг к другу) соотношениях, в любом статусе — не могут не быть равнозначными.
Все проявления (бесконечные) в бесконечности — равнозначны.
…Но — увы! — всякая бытийная форма (в охвате: от микро-Я (Я) до до макро-Я (МЫ) (неизбежно определяет (в этом — отчётлив и явен закон самосохранения Условно-Конкретной Реальности) именно себя как точку отсчёта; закукливаясь, теряет (условно) свойства бесконечности. И теперь — уже не будучи бесконечностью (условно) — закрепляет себя и как точку отсчёта, и как меру определений.
Мания человечества, «Венцов Природы», вбивать в прокрустово ложе своего ограниченного психологизма, затуманенного сознания, куцего духа всё, что под руку подвернётся, — не есть мания, присущая исключительно данной бытийной форме, но — любой. Бесконечность, будучи в статусе Условно-Конкретной Реальности, раздроблена на бесконечное множество условно-конечных элементов.
…И, казалось бы — так просто понять: всё-всё-всё — равнозначно (!). Ан — нет, не просто, оказывается, совсем не просто (почти что — не оказывается вовсе…). Мы так привыкли к чёрному и белому, добру и злу, великому и малому… Мы разрушительно и нелепо мотаемся по миру, размахивая — будто б рогами! — тискающей нашу болящую голову Короной Разума…Есть глупые (их много), есть умные (их несколько меньше), — и умные со снисходительным высокомерием смотрят на глупых, совсем позабыв древнюю (очень-очень древнюю) истину: умностъ — это завуалированная глупость. Мы совсем забыли о мудрости…..Но мы помним, помним: есть чёрное и белое, есть добро и зло, есть великое и есть малое.
Вы можете спросить: а зачем, собственно, я всё это вам говорю…? Отвечу: не знаю. Захотелось — и написал. Приспичило.
(Право, не имеет значения, кто сейчас читает эту книгу: глупый?., умный?.. — …всё равно. Мне только хотелось бы (это надежда), чтоб была в читающем — вне зависимости: глуп он или умён — капелька (пусть — крохотулечная!) мудрости. Мудрости нет разницы: капелька ли… океан… Она во всём — бесконечна…И тогда мои полудневниковые записи вам на что-нибудь да сгодятся.
Возможно, кто-то — пролистнув и захлопнув — скажет: «Странно это всё…» Я разведу руками: «Да чего ж тут странного-то?» Кто-то скажет: «Не верю!» Я опять разведу
руками: «Сочувствую Ну и что?..» Кто-то скажет:
«Вздор. Глупость» и с умным видом возьмётся читать газету…Тут уж я не буду разводить руками, — промолчу. А кто-то…..)
Когда я сообщил Мише, что хочу написать о нём дневниковообразную книжицу, он очень удивился:
— Зачем, маэстро?..
— Хочу, — честно ответил я.
А что я ещё мог сказать…? Это возникло одномоментно и однозначно. Отчётливо. Не скажу, что мне до невтерпёжа хотелось заниматься такой работой: не моё это… Но — возникло. Вот так.
— Хочешь — что…? Несколько этюдов из жизни бродяги-ветерана?.. или — ночное пугало для добросовестных домохозяек и не менее добросовестных научных работников?..
— Понятия не имею! Откуда я знаю, что получится?
Миша посмотрел на меня весьма ехидно.
— Миш, не будь занудой!..Я всегда избегал разговоров о тебе, причём не только публичных, но и тет-а-тет. Меня самого эта идея несколько смущает…
— А может — чудишь?
— Нет. Пришло. Пришло и всё тут.
— Тогда — пиши.
— Так ты не против?
— Сева, меня это не слишком радует… но и не слишком огорчает. Раз пришло — значит, надо. Пиши.
Этот разговор был у нас в начале февраля данного (2005) года. Лёгкий мороз. ГЬлолёд. Мы часа два бродили с Мишей по закоулкам Серебровки, спотыкаясь и периодически шлёпаясь.
Букетик-Миша вот уже несколько дней как появился в Туле. Появился почти одновременно с моей долгожданной (почти НЕ-жданной) радостью: трёхлетний (с хвостиком…) кошмар — закончился, тучи размыло, боль ушла. И хотя я по-прежнему был весь в гирляндах недугов, но — встал на ноги, распрямился… Кое-что произошло, очень огромное и пронзительное КОЕ-ЧТО. Я не буду рассказывать об этом.
…Мы вышли с Мишей к ограде Парка, миновали калитку, побрели мимо старых заледенелых кустов — в глубь… Деревья тянулись к Мише; они узнали его, они звали, звали, звали — радуясь — в Старый Лес.
— Миша, по-моему, тебя знают все, кроме людей…
Он хмыкнул, и тут же — оскользнувшись — невесомо повис на моей руке.
— О-ох…
— Ты бы шагал не так размашисто… в калошах-то стёртых.
— Ерунда. — Миша распрямился и с восторгом оглядел свои калоши. Я в них и месяца ещё не проходил. Новенькие!
— А то ты их в магазине добыл!
— Нет, конечно, — на свалке… Ну и что? На свалке всё добротнее! — Миша притопнул калошами и добавил: — А что до людей… С чего ты взял, что меня кто-то — книжицу прочитав — узнает? Да в меня и поверит-то мало кто; сам же в фантомах ходил, так неужто не понимаешь?!
Да, действительно… Мне несколько раз приходилось слышать, что такого человека, как Всеволод Сергеевич Шмаков — попросту не существует. Бред. Вымысел. Один раз мне излагали это прямо в лицо, причём настолько вразумляюще и убедительно, что я долго потом себя ощупывал, а вернувшись домой — внимательно осмотрел в зеркало (малодоказательно, но — успокаивает…)…Что же тут говорить о Черноярцеве! (А уж о Ткаче…)
— Да мне, Петрович, признаться — без разницы: поверят… не поверят… Всяк сам себе ответчик и цензор. А вот познакомить — познакомлю! Дудки. Приспичило.
И тут Миша опять шлёпнулся… Очень неустойчивые калоши! Добротные, но неустойчивые.
(Мне нравилось (хотя всегда тому сопутствовало удивление) узнавать в людях, встречавшихся мне по жизни, тех, кого я встречал раньше… прежде… С кем встречался не раз, и — по-разному…
О, такое случалось часто! Хотя и не всегда распознавался в том, кто рядом прежний знакомец, враг, родной человек… не сразу… но — обязательно.
Ну, а Мишу я вспомнил в первую же встречу: мы много-много раз оказывались рядом, близко… И — не было удивления; до такой степени это явилось само собой разумеющимся, естественным и очевидным, что удивление отодвинулось в сторонку, и оттуда — со сторонки — наблюдало за нами, улыбаясь вдумчиво и хорошо.)
…Ни с того ни с сего вспомнилась история о собаке, рассказанная мне Натой возле одного из дольменов… Вспомнилась, и так показалось нынче, что именно здесь ей будет самое место. И время.
«Миша оставил меня в лесу, в одном из больших старых кругов, — сидеть, думать. Он сказал, что вернётся через неделю, погладил по голове и ушёл.
Я очень нуждалась в этом: сидеть… думать… Что-то стучалось в мою дверцу, а я ни ощутить, ни угадать не могла. Мишу спросила; он не знал, но привёл меня сюда, к кругам. Он много и сильно пел, он просил мои тропинки сойтись ко мне… И лес — шумел, лес раскачивался… Миша сказал: лес принимает тебя, оставайся.
Ночью было так хорошо! — совсем не страшно… тепло… Ото всего вокруг — уют и доброта: порывы ветра, шум листвы… светящиеся — мягко, глубоко — стволы деревьев… колыханье высокой травы… далёкие звериные рыки… Мне казалось, что я лежу в колыбельке…, а иной раз — на маминых руках…»
Ната надолго замолчала. Сначала мне подумалось, что она уцепилась взглядом за далёкую бирюзовую полосу моря, но потом понял: она на руках у мамы…
Ната тихонько плакала…
— Нат, — я осторожно приобнял её и взъерошил короткие, почти совсем-совсем седые волосы, — скоро сюда туристы набегут… Пойдём собирать ежевику, а?
— Нет, не набегут, — она улыбнулась. — Я закрыла гору.
— Ну всё равно… Туристов нет, а ежевика — есть. Пойдём?
— Вот расскажу, и — пойдём… — вздохнула. — …Что ты, Сева, я совсем не горюю! — мне радостно это вспоминать. Рассказывать?
— Рассказывай…
«Ночь прошла так быстро! Мне даже захотелось кинуться за ней вдогонку… догнать… вернуть обратно А утром пришла собака.
Большая старая собака. Лохматая. Она подошла к кругу, в котором я сидела, остановилась на окоёмке…Посмотрела… Ох, как посмотрела! Я пригласила её в круг. Она вошла и легла рядом со мной; головой к коленям приткнулась, моргала…
Ты знаешь, я сразу почувствовала, что это существо очень родное. Несказанно!..И что собака испытывает ко мне те же чувства… что она искала меня… Всё воспринималось немножечко размыто: очень хотелось спать… всю ночь не спала. Не прочь была поспать и собака. Мы как-то свернулись вместе с ней в один клубочек и — заснули…