Проснулась — уже день. Круг-то был на полянке, солнышко припекло — разбудило… Собаки не было. Ушла. Мне грустно очень стало, одиноко…И вот тут, теперь, сейчас пришло понимание: одиночество всегда было рядом, с детства. Оно потихонечку изъедало меня, придавливало, гасило… Хотя — были родители, был Миша, был Ади́… да и другие, которых любила всегда, вместе с которыми сердце пело. Но всё равно: они — рядом, а одиночество — во мне.
Я до вечера проревела. Без остановки, как из дырявой тучи: кап… кап…кап… Ни лес не слышала, ни себя…А вечером она вернулась.
«Собаченька, милая, — шептала я, — не уходи, пожалуйста… Больше не уходи, пожалуйста! Не бросай меня…» Жмусь к ней, ласкаю. И она жмётся, поскуливает, дрожит вся.
Осталась. Если и отбежит — то совсем ненадолго, к роднику, и сразу назад. Так всю эту неделю мы вместе и провели. Рядышком…Ты представляешь, даже когда дождь был — ливень! — она не уходила; мне-то из круга — куда? а подружка моя и под деревце не отбегала, нет: всё — рядом со мной…
…В конце недели, днём, я проснулась от того, что собака надрывно скулила. Вскакиваю. Смотрю: большая смоляная ворона расхаживает по внешней границе круга.
Важная ворона: шаг упругий, крылья за спиной, голова поднята высоко… Ну прямо председатель колхоза, а не птица! Ходит, поглядывает на нас, молчит.
Чувствую, подруженька моя перепугалась очень: скулит, притискивается… причём притискивается так, что будто бы закрывает меня от этой птицы. Я пригляделась к вороне попристальнее: странная птица… большая чересчур… странная. Пгаза — никогда не видела у птиц таких глаз — как два маленьких глубоких озера, бездонных! и — блики, зелёные рассыпчатые блики… Жуть!
Только я успела это разглядеть, — как ворона зашагнула внутрь круга и медленно направилась к нам.
Я вскакиваю, собака визжит… а рядом с нами, согнувшись, стоит Миша и хохочет, хлопая себя по коленкам.
— Ну, девочки, — хохочет, — ну, молодцы! Сразу раскусили дядю-птичку!
— Миша… — обрадовалась, конечно, но и рассердилась тоже, — я же испугалась… зачем ты так?
— А не пугайся, — говорит. — Чего путаться-то? Вот если бы у вороны был автомат и пулемётные ленты крест на крест, — тогда другое дело! А так…
Он уселся на траву, достал из сумки (вот откуда сумка взялась — не пойму…) огромный сырный шар и разломил пополам — мне и собаке. Та взяла сразу; не боялась больше, вся-доверие.
Мы кушали сыр, а Миша смотрел на нас (ласково так…) и тихонько напевал.
— С повстречаньицем, Натонька! Что решила?
— Ты о чём, Миша?
— О собаке, — он смотрел на меня с удивлением. — Вы что же, ещё не разобрались? не разъяснились?
Собака доела сыр и тоже смотрела мне в глаза. Вопросительно. Я погладила её.
— Совсем ничего не понимаю, — говорю, — объясни, пожалуйста… О чём вы оба?..
— Вот балда! Чем же ты тут целую неделю занималась?! — он фыркнул, посмотрел досадливо. — Чем?..
— Сидела…
— Может, ещё и лежала?
— Лежала…
— А на голове стояла?
— Нет…
— А надо было! И ещё — облака ушами разгонять… при безделье это крайне занимательно!
— Миша, ты объясни… — я уже чуть не ревела.
— Да объясню, объясню…Не реветь!..Объясню, куда я денусь.
И он объяснил мне, что с собакой — в разных образах — встречались мы много раз. Из жизни в жизнь — родными существами. Давно. (У меня было такое ощущение! Никак не пойму, почему я отнеслась к нему небрежно, почему не вгляделась повнимательнее…??!)…Именно поэтому, сказал Миша, я перестала чувствовать одиночество рядом с ней.
В этой жизни, будучи разлучёнными, мы тосковали друг о друге, искали друг друга, но — неосознанно, не ведая причин своей маеты. Теперь — нашли.
Я левой рукой обхватила собаку покрепче и прижала её к себе.
— Значит, она не уйдёт от меня? останется со мной?
— Хм… Не совсем… — Миша потёр пальцами щёку, нахмурился. — Видишь ли, пришла пора умирать ей. Может быть, в чём-то, это и помогло вам встретиться.
— Как “ умирать…!?!
“Тише, тише, не шуми. Смерть — не обида; смерть никогда никого не обижает, разве что — глупцов и негодяев! Не шуми, “ Миша вздохнул, — всё так, как надо. Собака пришла к тебе с тем, чтобы ты позволила ей стать частью тебя в этой жизни, существовать рядом.
— Как…?
— Если ты согласишься, то (после смерти; думается, через три-четыре дня…) её душа сблизится с твоей. Ты забеременеешь. У тебя родится дочь.
Я растерянно поглядывала то на Мишу, то на собаку. Они — оба — внимательно, с ожиданием смотрели на меня.
— Но… но как я забеременею? У меня нет мужчины… И не было никогда, ты же знаешь!
— Ерунда! Зачем здесь мужчина? Вот выдумали! Никаких мужчин природе не нужно, ты прекрасно забеременеешь без этого вздора!
— Ну, а что мне надо делать?..
— Так ты согласна?
Собака смотрела на меня с терпеливой ожидательной грустью. С надеждой… «ГОСПОДИ, — подумала я, — да если это только возможно — разве я не соглашусь? Да, согласна! Сто раз-да!!!»
Собака высвободилась из моих рук, лизнула щёку. Глаза её светились. Миша подошёл к нам вплотную и присел на корточки.
— Вот и всё. Так-то…
— Всё…?
— Да. Ты — согласилась, она — услышала. Теперь подосвиданькайся с ней, да — отпусти. Отпусти… Пора…
Миша, широко раскинув руки, обнял нас.
— Скоро у тебя, малышка, будет дочь. У малышки будет малышка, золотоглавая и со светлым сердцем. Да…»
(- Вот и всё, — Ната поднялась с обломка кварца, расправила куртку, потянулась, широко распахивая ноздри встречь свежему ветерку. — Идём собирать ежевику!
Мы направились вниз по серпантину. Метрах в ста были отменные ежевичные заросли, непролазные.
— Сколько лет этой истории, Нат?
— Двадцать, Сева. Столько же, сколько и моей дочери, только с разницей в девять месяцев…
— Давно… Ну и почему мы вдвоём ягоды собираем? где она?
— О! Далеко-далеко, но — рядом, совсем рядом. Скоро увидишь её, она тебе понравится, обязательно понравится, — светлая у меня доченька, хорошая.
— Да я, вообще-то, женат… — нога больно проехалась по острому камушку, вот я и буркнул невпопад какой-то вздор.
Нату так заколотило в смехе, что она чуть не охнулась с откоса в многоягодное колючее кишение ежевики.
— Эй, принцесса, осторожней! Давай руку!)
Вот, собственно…
Разве что — ещё одна Мишина песенка:
((на отдельном листе))
камень — к камню прилипает
камень — камень поднимает
поднимает и — роняет
умножая камнепад
приумножив приукрасив
и воздвигнувшись горами —
осторожно раздвигает
осторожные цветы…
…что-то — будет
что-то — было
что-то — вовсе позабыто…
камень — камнем прорастает
и цветами
и травой
ничего он вам не скажет
но поднимется с рассветом
над любою головою
то ли — тенью
то ли — сном…
Эпилог
Шёл снег. Он беспечально и незаметно ложился на лапы высоких елей, на исхудалые строгие зонтики сухих трав, на истоптанную — в мелких ворсинках хвороста — прогалину прикостровья….
Мы с Мишей долго сидели у огня. Молча. Среди огромных, распрямивших спину деревьев, среди ровных плотных и непрозрачных лоскутков неба над нашими головами — молчалось легко и просто… молчалось раздольно, многоречиво…
Нигде, как только зимой, у костра, — чай не бывает ближе… загадочнее… откровенней… Терпкий душистый излом аромата, соединяющий обоняние с мечтой… приближающий мечту к Дороге, на обочине которой ты остановился и развёл костёр…Оскользь иззябших пальцев по горячей гладкой эмали жестяной кружки… проседающий — синий-синий — пар тишины над крохотным кипятковым озерком…
…В нас с Мишей желание испить чаю проявилось одновременно, без какой бы то ни было взаимной оговорённости или упрежденья. Я встал, и взяв котелок — отправился к недалёкому (метрах в двухстах) тонкоструйному, в обмерзи — теплящемуся едва, родничку. Пока с трогательной, колокольцево-грохотной неспешностью вода укладывалась в котелок, — меня потянуло что-нибудь написать на просторном и чистом снежном листе…Я поднял лежащую рядом коротенькую веточку и стал аккуратно вдавливать штрихи и окружья в груды сверкающих снежинок… Штрихи и окружья соединились в слова: «МЕНЬШЕ ВСЕГО НА СВЕТЕ ВЕРЯТ ИМЕННО В ТО, ВО ЧТО БОЛЬШЕ ВСЕГО НА СВЕТЕ ХОТЕЛИ БЫ ВЕРИТЬ»…
И, ухватив наполненный доверху котелок за дужку, я тихонько побрёл по сугробам, стараясь несомое не расплескать… Я тихонько побрёл, размышляя о только что (неизвестно к чему…) написанном…
Вошёл к костру. Миша улыбнулся, заботливо отряхнул с моего одеяла-сиденья снег и стал формировать из пылающих углей затон-лежбище для кипяченья воды.
Усевшись, я почти сразу заметил на чуть диагональной, чуть выпуклой плоскости соседствующего со мной сугроба — буквы… слова… надпись…
— Мне захотелось сделать крестцовую поперечину к тому, что ты писал у ручья, — Миша посмотрел на мейя с немножечко озорной грустью. Шмыгнул носом. — Вот только видишь ли, маэстро, если налетит вьюга — она может скосить через нас пришедшее перекрестье в икс… А? Как ты думаешь?
— Ничего. Поправим…
— Думаешь…? Ну что ж, может, оно и так. Может, и так…
Когда чай подоспел и подоспело время пить чай — я нацедил себе полную кружку, поёрзал, усаживаясь поудобней, и — ещё раз — перечитал сделанную Мишей надпись: «ТОТ, КТО ВЫНУЖДЕН ОБЕРНУТЬСЯ, ЧТОБЫ РАЗГЛЯДЕТЬ ЖЕЛАННОЕ ЗА СВОЕЙ СПИНОЙ — ВРЯД ЛИ ЭТО ЖЕЛАННОЕ УВИДИТ, ДАЖЕ ЕСЛИ ОНО И ЗА ЕГО СПИНОЮ»…
ОКОНЧАНИЕ ПЕРВОЙ КНИГИ
2005 год/апрель
ПРИЛОЖЕНИЕ 1
Предисловие к приложению
Миша — к написанию книги — поставил мне только одно условие: когда рукопись первой части будет перепечатана, — достать наугад из шкафа (где я храню свои бумаги) первое что под руку попадётся и сделать это — первопопавшееся — приложением к первой части. Я обещал.