Вытащилось 4-е МНОГОГОЛОСЬЕ…
Теперь, я полагаю, нужно пояснить, что это за «4-е МНОГОГОЛОСЬЕ» (право же, стоит!).
…Два года назад, во время одного из посещений тульского подземья, Миша привёл меня к странному и удивительному месту: к яме…
Маленькая комнатка, как бы провисшая посреди огромных — комковато-коряжистых — галерей; мощенный буроватым кирпичём пол; в центре комнаты — неровным кольцом (около метра в диаметре) — выбоина-яма.
Поначалу казалось, что яма неглубока и только фосфоресцирующий лёгкий парок на её дне обманывает глубиной…Но — Миша ушёл, а я — остался, и смотрел, смотрел… Всё быстрее, всё провальней распахивалась-раскрывалась передо мной глубина, покуда не обратилась вовсе — бездонностью. И оттуда — из ниоткуда, — просыпая из себя изобилие неисчислимое цветов и форм, заклубилось — раскукливаясь, дыша — нечто.
…Выплеснулось из ямы, наполнило комнату…, наполнилось ею, — разбросав-развеяв по-сквозь-повсюду (в ярко-насыщенном прикосновеньи ко всем пяти внешним чувствам, и от них-далее…) многоголосье-пенье-говорение…
Что это, кто это (в более конкретном изъяснении), — о том: особо и отдельно…Позже, я назвал это явление-сущность Сиюминутным Оче-Видцем…
Вернувшись домой, — на неделю засел над тетрадями: через семь дней появилось десять маленьких витражных романов, под общим названием: «МНОГОГОЛОСЬЕ, из Дневника Сиюминутного Очевидца».
4-й витражный роман и вытащился как приложение… и, думается, Миша знал об этом.
4-е МНОГОГОЛОСЬЕ довольно отчётливо — мерцанием, проливью, бликами — выражено как разомкнутый пульсар, метафиксация…О, разумеется, не для каждого (ленивая душа лишь скользнёт по краешку понимания; лишь оскользнётся и брякнется… захнычет, обидится, вознегодует… насупится…); нет, не для каждого, но — каждому. Каждому-каждому. Всем.
…Это — витраж из разноцветных стёклышек, спелёнутых одной рамой: синее стёклышко — и небо наполняет всякую травинку, всякий обмельк крылатой мелюзги, краеугольность всякого шага; зелёное стёклышко — шорох ветра, трепет далёких древесных линий, тяжесть времени и плодов; жёлтый — жёлтый! — о!… а следом, следом — алый, лиловый, лазурный (и белый, конечно же… и, конечно же, чёрный…).
…Это — призрачный (но — явственный) монолит-дыхание: горсточка тающих слов, пронизанная единым ритмом, как бессчётная водяная капе́ль пронизывается-связывается течением: в реку…, в океан…, в истовое лопотанье дождей…
Вот вам совет: нырните. Вбулькнитесь, намокая повсюду и промокая насквозь, в главы, в слова… в кружение слов и глав… Станьте ими. Преобразитесь.
Так:
Вчитайтесь:…мельканье, мельканье, мельканье…, но — вот: промелькнуло что-то родное, близкое… Осознайте. Перечитайте ещё раз эту главу (или фрагмент), и ещё раз, — выделив и запомнив для себя ключевые слова (вы это почувствуете…), фразы, образы… Закройте книгу. Примите удобное положение (сидя ли, лёжа ли, стоя — не важно), закройте глаза, расслабьтесь, дышите спокойно и ровно…Так: эмоции, мысли, заботы, желания — теряют отчётливость, расплываются, уходят. Ваше трепетное сиротливое «я» наполняется-пропитывается сиянием, глубиной, покоем Вы — чистый лист бумаги, не тронутый ни буковкой, ни знаком, ни даже малейшим намёком на присутствие чернильного дыхания (нет!)…: чистый-чистый, белый-белый, несказанный А дальше, дальше — позовите собой-в-себя тот кусочек витражного романа, который вы очувствовали, который вы узнали и приняли как что-то родное (или, хотя бы, близкое).
Эй, зовите! — красками, звуками, запахами (всем-всем-всем). Соединитесь, неразрывно и прочно. Будьте.
Потом — хлынет-постучится всё МНОГОГОЛОСЬЕ. Гомоном, цветами, печалями, смехом войдёт оно…, памятью и любовью…, долгожданностью…, тишиной…
Да… Но: проходит какое-то время — вы встряхиваетесь. Вы возвращаетесь-жмётесь к суете, к дребезжащим ритмам, к тяготам и кручинам Но: вы возвращаетесь чуточку иными. И, возможно, скользнувший по вашему плечу Солнечный Зайчик с удивлением и ошарашенностью (с восторгом!) разглядит — там, где-то совсем близко к поверхности вашего бытия — заливистую смешливость лугового цветка, радужные оттенки стремительного ласкового сердечка морской волны, зябкость взмывших к звёздам ладоней…
Это так здорово!
Это так просто…
МНОГОГОЛОСЬЕ(крошечный витражный роман)
из Дневника Сиюминутного Очевидца
ЭПИГРАФ
Шептал-шептал… Бормотал что-то про себя… А потом — плюхнулся на лужайку. Сел. Ноги широко раскинул, руками в землю упёрся и — заплакал…
Но тут что-то пролетело над ним… или промелькнуло что-то… будто: дуновение какое…
И стал он цветком посреди лужайки. А цветок стал птицей. А птица стала облаком…
А облако уже ничем не стало, оно просто — растаяло.
ПРОЛОГ
это — большая шоковая пристань у звёздного очага, изумруд желания.
ты в очаг привнесён, ты — ветка сухая, расцветающая огнём… (вновь расцветающая…), ты — блистающий из материнской породы камень, ты — комок протоплазмы, листающий январи.
подожди! остановись на секунду! замри!..там, у предпоследней ступеньки, неразглядимое препятствие (давнее), обойди его аккуратно, будь осторожен.
…и — рассвет, будто б конь, будто б: ты облепил напряжением белоснежным шею коня, с гривною пеной — губы слил воедино, в сиюминутном ломтике пребывания — это твоя (да!) истина, твоё возрождение.
ну, смелее!
ты расцветаешь, но — от цветения отшатываясь — отшатываешься пеплом.
(ты мягок, как пепел, ты нежен, как пепел)…
(ты разобщён, и каждая частичка твоя — размётываясь по разобщённому многомирью — пробуждает стремленье к началу.)
…отшатываешься, но не падаешь…: замираешь, облокотись о пургу.
ДЕТСТВО ОРФЕЯ(часть первая)
…и этим утром, будто из собственного сна — в сон, мальчик пробудился; заторопился-полетел к порогу…и засмеялся, и огладил рукой зевнувшее рёбрышко двери, и потоптался у порога, — потягиваясь, сверкая.
да! да! но — тс-с… тихо!..
…поверху и вокруг — беспокоя дремлющих в ветвях апрельских младенцев — ухали жаворонки, флейту им! флейту!.. и падали — ливневёя — жаворонки изо всех высот, вытряхивая из земли первые слова встречания. слова — грудами золотошёрстными наполняли корзины, высились из них (сквозь них) — во всё — сияли.
к ближней корзине мальчик подошёл, зачерпнул, умывая лицо; зачерпнул-разбросал-размыл синевы непомерное загустенье; зачерпнул, и, к плечам поднимая, — возрадовался.
…ах! кружа-трепеща — вытянулось жёлтое, корни имеющее и имеющее смысл, но ещё: вытянулось-завизжало жёлтое из-за облаков, о! о!!
но всё это не сейчас, это — потом…
нынче мальчику предстояло быть принцем, быть страхом, пёрышком, эхом, глубиной… но будучи тем или тем — не становиться тем или тем. ну как же, как же можно?! так мальчик решил.
он взял голубую тушь и оковал грядущее круглой рамкой. и проставил зелёной тушью (в нижнем правом уголке) свои инициалы (целый мильён буковок, и каждая — меньше муравьиной усмешки).
кто и в чём мог ему воспрепятствовать, спеленать?
мальчик окунулся в серебро и пошагал, и голос его нежился на ладонях.
: мальчик обернулся голубем, голубем-принцем, ну до чего же народ любил своего принца! каждое его повеление изобличало мудрость и теплоту, каждое прикосновение — надежду и радость.
он учил их, — не поучая, не замечая вовсе своего учительства.
и они — учились, и каждая улыбка от светлых сердец исходящая казалась бесконечной.
: мальчик обернулся скалой, скалой-страхом, всякий, кто приближался к этой скале, — исполнялся страхом перед собственным безобразием (было ли это безобразие сокрыто у днища души или лежало на поверхности зверем привольным — равно устрашало…).
иными уходили (уползали, улетали) оттуда совсем иными.
: и обернулся мальчик тишиной, тишиной-пёрышком…: и обернулся мальчик глубиной, глубиной-эхом…
и — будучи принцем, страхом, перышком, эхом — был глубиной.
удивлялся! вот: зажурчал лепестком половодья по лужайке-ознобу, зреющей второпях… но зачем, зачем? но — возник из озноба стеблем дикого чеснока.
…и сказала лужайка: «кто не озадачился — не возрос, кто не возрос — тем озадачен, отягчён изнеможённо сверх меры… возрасти — не вырасти, подняться — не потерять»…
захохотал мальчик, затрепыхался, обернулся собой, вспомнил: ночь…
«баю-баюшки-баю, не ложися на краю, придёт серенький волчок и укусит за бочок…»
мальчик лежал, и ему думалось, что колыбельная эта очень странная, треугольная какая-то… да и вообще…
а потом он задумался о волчке: что же ему мама пела…? может быть: «баю-баюшки-баю, я сейчас, сынок, пойду принесу тебе бочок, ты укусишь и — молчок…»…? но тут волчок посмотрел на мальчика укоризненно и печально: ну не стыдно ли тебе? а?
«стыдно, — подумал мальчик, — стыдно-престыдно…» зарылся поглубже в одеяло, показал подушке язык и — уснул.
«…шуршанье мышей и тиканье часов… иному может показаться, что именно эти звуки — те самые, способные заполнить Вселенную (все поры её, каждую ячейку!)…
ну, а может быть, — так оно и есть? по крайней мере спящий — не слыша ни тиканья, ни шуршанья — улавливает это, как что-то дальнее, воистину все наполняющее, плотно-сущностное…
и приходит всенаполняющее вены, обвисая во всём и сквозь всё фоном мнущейся, рвущейся, жалящейся бумаги, и образуются катаклизмы… и образуются нарождения…
когда тикают часы или шуршат мыши — спать не нужно, а нужно немножечко подремать, мечтательно и мыслелётно, не касаясь головой подушки, нужно, подремав, осторожно встать и тихонечко, стараясь совсем не наступать на половицы, подойти к укрытому скатертью столу; скрипнуть, усаживаясь поудобнее, стулом, придвинуть к себе стопку чистой белой бумаги, и — задуматься, замудриться, замереть — улетучиваясь субстанцией неудержимой (неостановимой! да.) к тем пределам, за которыми возвращение уже невозможно, уже не нужно… растаять, и из талых частиц — сложиться по-новому: невообразимо, пронзительно, несказанно.