— Здесь, маэстро!
Мы стали выстраивать из камешков крут. Я носил, он строил. Я носил, он строил. Выстроил.
— Сева, окажи милость, когда я уйду — камушки-то поразбросай. По разным сторонам их поразбросай… да! — по разным сторонам.
Сморщил нос, поправил на мне сбившуюся на бок кепку, шагнул в крут и — исчез.
Да, конечно, я разбросал камешки. Я собрал рюкзак и приготовился идти…
…Но идти мне совсем не хотелось: не хотелось уходить отсюда, а хотелось — это я точно помню — зареветь.
Не заревел; вышел на дорогу и пошагал в сторону Селиваново.
— Привет, старик!..
— Привет! Ты что, обалдел, — занятия пропускаешь?!
— Привет!..
— Привет!..
— Здоро́во!..
— Севка, ты жратвы припёр?..
— Салют! Ну как там, в Туле?..
— Привет!..
Кто-то стукал меня по плечу, кто-то заглядывал в рюкзак… Всё это воспринималось будто бы в полусне…Сиротские запахи общежития, тоскливые, усталые стены, снующие по лестницам четырёхэтажки люди…; дряблая вялая энергия, скользящая и свивающаяся в тряские, неровные кляксы.
«Нет, бежать отсюда, бежать, — подумал я, — и чем быстрее — тем лучше…!»
Лёжа ночью в своей кровати — я попытался разобраться: что это была за встреча? что мне в ней? и вообще — что теперь? как…? Очень многое во мне шевельнулось. Очень многое во мне разбередилось. Выявилось. Вспомнилось.
С этого дня я совсем забросил техникумовскую бредятину и принялся за упорную безотдыховую работу.
Всего за один месяц мне удалось очень многое. Ощущение пространственных линий стало чётким и твёрдым, закрепилось. Появилась возможность проникновения в инородные психологизмы. Я забирался на какую-нибудь крышу и, попросив ветер учить меня, — танцевал, запоминая каждое движение, приносимое ветром. (Это позволяло — сдвигая близлежащие слои пространства — видеть и слышать многие, длящиеся по параллелям, бытия.) Выявилось и закрепилось умение улавливать песни (а с их помощью — понимать то, что воспринимал, но не понимал в детстве: пробредающие между людей тени… мечущихся всяко шарообразных существ, коих особенно в изобилии — по городам… провисшие — то тут, то там — и разнообразные по своей геометрии дыры… и т. д. и т. п.). Но более всего: окрепла (прямо-таки — расцвела!) возможность воспринимать и осознавать голоса всего сущего, что промеж и окрест людей (в данном — Условно-Конкретном — бытие).
Всего за один месяц!
Напряжение нарастало, и через какое-то время я оказался в кардиологии местной районной больницы, с сердечным приступом (потом — ещё раз…). Выписавшись — забрал свои документы из лесо-чиновного заведения и вернулся в Тулу.
Огромная благодарность к Мише, появившаяся у меня в то время, — сохранилась по сей день. И кстати: за семнадцать (с половинкой) лет общения — ни капелюшечки разочарования или отторжения! Ни малейшей!
В 1987 году мне было шестнадцать лет, а Мише (Михаилу Петровичу Черноярцеву) — как узналось позднее — девяносто четыре года.
Лена
Здесь и далее — вперемешку — появляются рассказы о встречах с Мишей других людей. Видите ли…: дороги перекрещивались, проскакивали (и иногда не гасли) искры, судьбы соприкасались друг с другом…
Пусть всё это было редко, мимолётно, но в мимолётности присутствовали и насущность каждого из моментов, и их наполнение (до краешка, под завязку). А иногда и не мимолётно вовсе, но — на всю жизнь.
(Разные люди. Разные времена. Разные события.)
«Я познакомилась с Михаилом Петровичем в 1976 году, в Ленинграде.
В то время у нас с бабушкой (мы жили вдвоём) были затруднительные денежные обстоятельства и мне много приходилось подрабатывать частными уроками (музыка и английский язык). Несколько моих учеников — так получилось — проживали в пригородах; нередко доводилось возвращаться домой к ночи, в последних, замирательно пустых электричках.
Так и в тот вечер. Я вошла в вагон, отряхнула снег, села. В вагоне было пять или шесть человек, а напротив меня, через проход, сидел пожилой мужчина в стареньком коротком пальто. Я ещё заметила, что шнурок на правом его ботинке развязался и как-то длинно, неряшливо стелился по полу, а из кармана пальто торчал засохший обломок чёрного хлеба.
Все, кто был в вагоне, поглядывали на мужчину с брезгливостью, но мне он понравился. Его лицо было удивительным: очень тонкое, одухотворённое, мягкое, но вместе с тем — вымотанное, отяжелевшее.
Я смотрела на него какое-то время, а потом спохватилась: бессовестная, нахально разглядываю человека, без всякого повода с его стороны! Каждый имеет право на уединение, и моя беспардонность может оказаться излишне тягостной и неуместной.
Я отвернулась, стала смотреть в окно.
…Он подсел ко мне минуты через три. Сел тихонько на противостоящую лавку и заговорил.
— Девушка, — сказал он, — я вижу в вашей авоське яблоки… Не могли бы вы дать мне одно?
Меня угостили яблоками в том доме, где я давала урок. Неожиданное обращение было несколько странным, но я охотно предложила этому человеку яблоко. Он взял его, поблагодарил; стал есть вприкуску с чёрным хлебом, который достал из кармана.
И тут на меня накатила волна чуть ли не родственной заботы. Я набралась смелости и осведомилась, не голоден ли он. Выяснилось, что — да. Отдала ему остальные яблоки. Съел. Тогда я набралась ещё большей смелости и спросила, где он будет ночевать. Он сказал, что ещё не знает, где-нибудь…И я (аж дух захватило!) предложила переночевать у нас с бабушкой. Он какое-то время смотрел на меня, потом улыбнулся^и сказал, что согласен, очень рад, что я — прелесть и, наверное, ужин будет очень вкусным.
Мы познакомились. Немного поговорили о вчерашнем сильном морозе, причём разговор о морозе он закончил заявлением, что мне давно пора замуж.
Постепенно, понемногу мне начали примечаться разные необычности в его движениях, манерах, речи… Мелькнуло некоторое сожаление: уж не поторопилась ли я, так решительно и бесповоротно предложив гостеприимство совершенно незнакомому человеку?..
И тут произошла первая несусветица.
В вагон вошёл милиционер. Сначала он прошёл мимо нас, потом вернулся и стал с довольно презрительной настороженностью разглядывать моего спутника. Потребовал документы.
Михаил Петрович поднялся с лавки, ухмыльнулся и, достав из заднего кармана брюк мелко сложенную газету, подал её милиционеру. Тот взял, покрутил газету, развернул… Я с замиранием сердца ждала, что сейчас будет…
— Михаил Петрович Черноярцев…
— Да, это я. Вот фотография, взгляните.
— Взглянем, взглянем… Так… Прописка… Так…
— Ну что?
— Ничего. В порядке документы. Вы бы, товарищ, одевались более пристойно и по сезону…
— Во что могу.
— Возьмите паспорт. С такой девушкой — и чёрте в чём!..
Милиционер сердито развернулся и пошагал дальше по
вагону… Совсем ушёл. Михаил Петрович улыбнулся, засунул газету обратно в карман и сел на место.
Я чувствовала себя как стукнутая самоваром. Помесь фарса и фантасмагории за один раз… А может, это у меня с головой что-нибудь не в порядке?
— Успокойтесь, Леночка, ваша головка и очаровательна и рассудком вовсе не ущербна. Это иллюзия.
— Что?.. — переспросила я.
— Иллюзия. Старшина видел то, что я посчитал для него нужным.
— А я?
— А вы видели газету. Кусочек «Литературки». Подобрал в тамбуре; если проложить под пальто — здо́рово утепляет!
— Я всё равно ничего не понимаю, Михаил Петрович.
Он хмыкнул и вынул из кармана коробку спичек.
— Зажгите одну.
Я открыла коробку, достала спичку и зажгла.
— Хорошо горит? Зажгите ещё одну.
Я зажгла ещё одну.
— Сожмите коробку в кулаке.
Я сжала.
Он дунул — мягко так… — мне в лицо и попросил разжать кулак. Я разжала. Там была пуговица…
— Это иллюзия, гипноз? — спросила я.
— Нет, девочка, не гипноз… Гипноз — это варварство и глупость. Всего лишь — иллюзия…
— Объясните… Пожалуйста!
— Весь мир, Мироздание — иллюзия, Условная Реальность; и эта пуговица, и ты, и я, и поезд, в котором мы едем к Ленинграду, и Ленинград, и всё — иллюзия… Понимаешь?
— Но ведь это вы заставили меня поверить в то, что эта пуговица — спичечная коробка! Да?..
— Нет. Кстати, пуговица от моего пальто. Пришейте мне, пожалуйста, когда будем у вас дома.
— Вы меня не сбивайте! Пуговица — вот она, а вгони спички — мираж, наваждение, гипноз. Вот так!
— Ну-ну, — сказал он и ткнул пальцем в пол.
Я посмотрела, куда он показывает, и увидела на полу две обгорелых спички.
Он поднял их с пола и протянул мне.
— Пуговицу вы мне пришьёте, а спички останутся вам, на память.
Бабушка встретила его поначалу настороженно. Но прошло совсем немного времени, и она чуть ли не влюбилась; выставила все сорта варенья, какие только были у нас в буфете, постелила новую скатерть, достала прикупленную к своему дню рождения копчёную колбасу.
Моя бабушка — в прошлом — историк, кандидат наук, специалист по Древнему Китаю. Михаил Петрович заговорил о Древнем Китае…
То, что он рассказывал, было для меня интересным — и только, бабушка же просто ошалела. Сначала она спорила, потом бросалась в свою комнату листать какие-то книги, рисовала на салфетке иероглифы (Михаил Петрович их поправлял и рисовал в свою очередь)… Кончилось всё тем, что бабушка замолчала и слушала нашего гостя два часа без перерыва, с открытым ртом.
Когда Михаил Петрович пошёл умыться перед сном, бабушка оттащила меня в дальний угол и страшным шёпотом спросила:
— Где ты откопала это чудовище?!
— В электричке… Но почему — чудовище?
— Его же надо под микроскопом в специальном институте изучать! Он такое знает!.. Такое!..
— Да что «такое»… Ну — знает много. Может быть, всю жизнь изучал.
Бабушка посмотрела на меня, как на закоренелую двоечницу, и, махнув рукой, ушла мыть посуду. Из кухни сразу же раздался грохот и звон: что-то разбилось…