— Так это-то и хорошо, что сейчас тебе плохо. С днём рождения, милый мой!
— Что это было…?..
— А ты что — всё забыл?
— Нет…
— Ну так и спрашивай не у меня. У себя спрашивай, с собой говори.
Он достал из-за пазухи трубку, уже набитую табаком, коробку спичек. Закурил.
— Миша, что мне сейчас делать?..
— Спи.
Он пыхнул мне в лицо табачным дымом, и я отключился.
…Проснулся уже утром, в избе, где снимал комнату. Местные мужики наткнулись на меня ночью, перенесли в дом, приволокли фельдшера-пенсионера. Фельдшер осмотрел, не нашёл никаких повреждений и посоветовал по пробуждении дать мне водочки.
Водку я пить не стал. И есть не стал, хотя не ел уже давно. Во мне что-то произошло, что-то переменилось, причём настолько, что я чувствовал себя рождённым заново, существом с одним-единственным оглавлением на обложке книги (чистой книги, не тронутой ещё никакими словами…).
Поднялся. Оделся. Пошёл в лес.
Направился я сразу к муравьиному холму. Черноярцева там не оказалось, но зато я увидел и подобрал приклад с брезентовым ремнём (он и теперь висит у меня в пещерке). Потом стал ходить по лесу и звать Мишу.
Нашёл я его к вечеру. Он сидел у реки и, кажется, разговаривал с нею.
— Что мне делать, Миша?
— А что ты хочешь?
— Не знаю… Я знаю только то, что я не хочу всего, что у меня было прежде. Люди живут — так кажется на первый взгляд — ярко и разнообразно, но на самом деле их жизнь бессмысленна, пуста и жестока. Я теперь понял это… Помоги мне!..
— Ты хочешь попробовать, каково это — быть медведем, синицей, змеёй, деревом…? Я могу научить тебя… Не только этому, конечно, но начало твоё — с преобразований форм. Трудно и долго. Хочешь?
— Да. Хочу. Очень хочу!
— Тут есть одно условие, мальчик. Многое дозволено и — одновременно — не позволение в скользящих мирах. Мы идём по тонкому осеннему ледку, и доходит до берега только тот, кто не спускает с берега взгляда, мысли, сердца. Ищущий удовольствия бродить над бездной — бездной, рано или поздно, съедается. Ты понимаешь?
— Да… Теперь — да.
— Я могу подарить тебе многое, но сперва мне нужно понять, что я действительно имею право это сделать. Ясно?
— Да.
— Тогда слушай. Ты останешься сидеть здесь, на берегу, пока не поймёшь в чём смысл жизни.
— Для меня?
— В Бесконечности, Потапушка, для всего бесконечья проявлений, миров и форм смысл жизни один. Вот за ним и отправляйся.
— И мне сидеть здесь?
— Нуда.
— …А если я умру с голоду?
— Значит — не судьба…
И Миша ушёл.
Ну, конечно, я не умер от голода, хотя ослабел изрядно. Миша оставил мне для сидения хорошее место, очень сильное и щедрое, — оно помогло.
Прошло две недели, и когда мой Наставник появился — я уже знал ЭТО. И ещё: я знал, что ЭТО теперь останется со мной навсегда, на все грядущие жизни.
Черноярцев объяснил, как найти его на Арале. Оставалось только: вернуться в Минск, раздать всё то немногое имущество, что у меня было, по знакомым, попрощаться со всеми, собрать рюкзак и — начать новую жизнь.
С тех пор прошло двадцать лет, Севка. О-го-го — каких лет! Да.
… А Миша у меня — частый гость. И для опекаемых моих появление Ткача-праздник. Всегда!
(Лин живёт в Саянских пещерах. Он — Мастер, Мастер изумительный и редкостный. А ещё: лёгкий и крылатый человек. Мы видимся с ним не слишком часто, но всегда — с радостью и взаимным удовольствием!
У Лина мало учеников. Он очень разборчив и привередлив: жить в Саянских катакомбах — не сахар А может быть — и сахар, да только не для всякого.
Лин — солнышко, а солнышко может светить где угодно.)
ГОРОД
В Туле я безобрывно продолжил начатую в Селиванове работу, но уже без лихорадки и надрыва, спокойно. Работа давалась легко. Почти без напряжения вскрывались огромные участки прошлого; струйками, а то и целыми ручьями просачивались в меня, нынешнего, умения и знания из прежних жизней. Потянуло на экспериментальные пробы.
В числе прочего — заинтересовала (ярко, зазывно) возможность привнесения элементов некоторых мистерий в практику современного театра. Современный театр я знал крайне плохо и, решив это исправить, поступил в наиболее известный и популярный (на тот момент) в городе молодёжный театр.
Репетиция. Ничего не ладится. Режиссёр нервно и суетливо носится между рядами кресел. Актёры на сцене скучают, потихоньку рассказывая друг другу анекдоты и свежие сплетни, кто-то — забившись в уголок — заинтересованно ковыряет шпагой кулису. В дальних рядах зрительного зала разместилась стайка приблудных панков; они оживлённо переговариваются, трясут крашеными гребнями, брякают многим железом, — им интересно, с наслаждением и смаком впитывают незнакомую атмосферу театрального мирка.
Снизу, из полуподвальчика, загремели шаги, и над сценой зависла полуоблысевшая голова игривого любимца муз Серёжи Стёпина.
— Сева, там тебя какой-то охламон спрашивает.
— 1Йе он?
— В курилке. Дикий тип.
Я спустился в подвал, прошёл мимо галдящих в гримёрке девчонок и открыл дверь в боковушку перед чёрным ходом (она и служила у нас курительной комнатой).
На диване, развалясь и посасывая маленькую трубочку, сидел Миша.
В этот раз он был одет с некоторой претензией на моду: кроссовки (довольно дырявые), залихватские зелёные джинсы, линялая сине-лиловая майка с улыбчатым крупным зверем (смутной породы).
— Миша…
— Маэстро, радость моя! — Он вскочил с дивана. — Как ты оказался в этом гадюшнике?
— Ну уж прямо и гадюшник…
Мы обнялись. Уселись. Я тоже закурил.
— Нет, ну правда, у тебя прямо-таки удивительное пристрастие залезать туда, где тебе делать, в общем-то, нечего.
— Ну уж и нечего… Ты лучше скажи, где это тебя так вырядили?
— На свалке, — Миша с довольным видом оглядел свои кроссовки. — Неплохо, да? Я там помогал местным аборигенам избавиться от ночных кошмаров и несварения желудка… Ну вот — чем смогли.
В курилку вползла компания панков. Разыскивая по карманам сигареты, они так скрежетали и брякали железяковыми причиндалами, что невольно приходили на мысль рыцарские турниры.
Один из панков — Юра (милый и мягкий человек, но обличья — жуткого) — восторженно уставился на Мишину трубку.
— Травка?
— Травка.
— Конопля?!
— Табак.
— Так ты что, дядя, табак из этого половника куришь?
— Угу.
— Ну ты даёшь, дядя! Прямо с Урала какой-то…
Все панки, как один, с осуждением и укоризной посмотрели на Мишу.
— Да, я с Урала, — оживился он, — а как вы узнали?
Завязалась оживлённая беседа. Поговорили об Урале, о
латунных заклёпках, о брюнетках… За полчаса мне это здорово обрындело и я, ухватившись за лиловую майку Черноярцева, поволок его на улицу. Выйдя на улицу, Миша осмотрелся, вздохнул и сказал:
— Знаешь, Сева, всё-таки мне всегда больше нравились шатенки!
— А лысые? — ехидно спросил я.
— Ну… если они потенциальные шатенки — то почему бы и нет…?
— Так, — говорю, — весенние бациллы проникли?
— Да какие там бациллы… — он махнул рукой и хмыкнул. — Пойдём-ка лучше лавчонку какую-нибудь поищем.
Лавчонку мы нашли неподалёку, в соседнем дворике. Уселись. Помолчали, прислушиваясь к пространству вокруг нас.
— Маэстро, почитай какие-нибудь стихи… Свои…
Я прочитал.
— Ещё. Пожалуйста…
Я прочитал ещё… И ещё… И ещё несколько…
Помолчали.
— Ты знаешь, — сказал он, — я всегда мечтал быть поэтом… Но со стихами у меня не ладилось; не ладилось — и всё тут! Это я уж потом понял, что быть поэтом — вовсе не значит обязательно писать стихи… или картины… или музыку… Можно светить на тёмной дороге и иначе… А среди тех, кто пишет стихи, картины, музыку — так мало настоящего, подлинного… Ну просто уму непостижимо, до чего обильно развелось плодовитых и успешных пустышек! Тебе, маэстро, часто придётся с ними сталкиваться. Мне жалко тебя…
— Вот ещё…
— Ты сильный. Но сила твоя — стеклянная, тебя легко разбить. Ты уж поберегись…
Я молчал.
— Поэты — светлячки на Тёмной Дороге, по которой идут мёрзнущие и стенающие… Казалось бы: ну много ли от светлячка света?.. Но гаснет один из них, и сразу же очевидность — стало темней… — Миша резко развернулся ко мне: — Маэстро, я прошу тебя… У тебя впереди столько соблазнов и пакостей! столько всяческих очарований и давилен! Сохрани в себе поэта, пожалуйста, сохрани! Будь осторожней!!
Какая-то старушка, проходя мимо, в испуге шарахнулась в сторону.
— Миша, успокойся… Что ты, право… Давай лучше покурим.
Мы закурили. Черноярцев пыхтел трубкой, я — папиросой; над деревьями поднимался молодой изумрудный дым весенней зелени.
— Сева, хочешь песенку?..
— Ага… Давай…
— Когда-то я был знаком с одним человеком — вот уж двадцать лет как его нету — …с женщиной, она писала для меня песенки… Я пою их иногда…
Миша запел, вполголоса. И пока он пел, я успел докурить папиросу, а заодно и понять: совсем мне неизвестен этот человек, яркий, чудесный и очень хрупкий человек… Но мне так хочется узнать, почувствовать, прикоснуться к его огромному горячему сердцу, и всегда — всегда! — ощущать Мишино присутствие рядом, даже когда его рядом не будет.
Песенка кончилась (я поместил её в конце главы; лишь текст, а мелодия — очень проста (расслабьтесь — и она зазвучит..). Миша пел иногда и другие песенки той женщины, имя которой я не стал узнавать… Мне они всегда нравились.
…Я сбегал в театр и принёс нам по чашке чая. Чай (он это умеет!) придал нашему разговору плавный и раздумчивый характер. Черноярцев рассказал о Саянских пещерах, о Бахроме-Коридоре, где размягчается любая тяжесть и человек способен почувствовать своё отражение в любом существе, в любом мгновении. А ещё он рассказал об Аральском Песчаном Цветке…
…Раз в пятьдесят лет, на острове расцветает Песчаный Цветок. Он показывается в разных частях острова и всего на несколько мгновений, но цветёт — целый год. Цветок — ключ, но ключ этот насущен не для всякого, а лишь для того, кто упорно движется по тропинке раскрытия своего глубинного потенциала; движется и не раскрывается, не может никак размягчить закаменелых парусов своего духа (закаменелых в прежних жизнях).