…Человек вскрикнул — жалобно, тонко — и упал.
А только весь этот бред закончился — столбняка как не бывало.
Мои приятели кинулись собирать вещи. Я сказал им, что там человек, что он лежит, — может быть, ему надо помочь… На меня посмотрели, как на безнадёжно спятившего. Ничего не сказали — быстрее стали собирать, веши, а я пошёл на поляну.
Человек лежал неподвижно; как-то всё в нём было скрюченно, неестественно. А глаза… — широко распахнутые, остановившиеся, и из них — слёзы, крупные… прозрачные… Я это на всю жизнь запомнил!
Встал перед ним на колени, приподнял (обмякший он весь был), пригляделся к нему: лицо в морщинах глубоких, усталое, измятое, — старик-стариком… Я потряс его немного, пытаясь привести в чувство, да куда там: весь захолоделый, застывший будто…
Оглянулся я на своих, а уж никого и нету! Сгинули со всем барахлом: с палаткой, с харчами…; только рюкзак мой валялся в траве.
Ну что ж, они — домашние, я — детдомовский; у нас не принято в беде бросать. Страх я понимаю, он и во мне тогда сидел (а какими-то кусочками — по сей день остался…), ну и что? На то нам и жизнь дана, чтоб от всякой пакости в душе избавиться, а если не выходит — то хоть не набрать её ещё больше!
Взвалил я старика на одно плечо, рюкзак — на другое и потопал в ту деревню, где мы про поляну расспрашивали да молоко брали. Там километров десять-то всего и было, а старик — лёгкий.
Пришёл. Крикнул людей, — никто не высунулся. А деревня хоть и маленькая (домов десять всего), но — широкая: дом от дома далеко стоит. Стал стучать в окна к молочнице нашей. Та выглянула, заохала, велела старика в баню нести, и сама со мной в баню пошла — с одеялками, с подушкой.
В бане она застелила лавку — широкую, прямо двуспальная кровать! — я уложил бедолагу, прикрыл одеялом.
«Врача надо, — говорю». «Да где ж у нас тут врачи, поди — не столица! — отвечает бабка. — В лесу подобрал?» «В лесу, — говорю (а что ещё сказать..?). Делать-то что? Помрёт ведь старик!» «Нет, — отвечает бабка, — не помрёт! У нас тут свои врачи; Вера Афанасьевна-то вылечит! Мигом!» «А она кто, — спрашиваю, — знахарка?» «И знахарка, и ведунья, и всё что хочешь! У них с испокон веку вся семья такая: хоть на ноги поднять, хоть в землю вогнать. Сиди здесь, сейчас приведу».
Сижу. Мыслей в голове — никаких. Как истукан сижу.
Пришла Вера Афанасьевна. Я думал — ведьма какая дремучая окажется, но — нет: пожилая невысокая женщина, опрятная; глаза пристальные, строгие. Вошла она в баньку одна. «Поди-ка, — прямо от дверей говорит, — отсюда. Живенько поди! Мне тут одной надо». Да только не успел я выйти. Глянула она на моего старичка, подошла поближе, — и аж затряслась вся! Да! Наперёд меня из бани вылетела. Ухватилась на улице за огородку, — стоит, дышит, как загнанная лошадь, озирается. Я сразу понял: испугалась эта Афанасьевна до смерти!
Ей водицы подали; попила, отдышалась, присела на лавочку. Потом меня углядела — и прям вызверилась глазищами: «Ты откуда его приволок, ирод?!»
Рассказал я всё как было. Что помнил… У них челюсти отвисли, а молочница наша даже за сердце стала хвататься. И ты знаешь, Сева, смотрели они на меня, как давеча — приятели: мол, свихнулся, спятил дуролом сопливый!
Тут я малость рассердился: «Вы лечить-то его будете или нет!»
«Его…? Лечить…? — Вера Афанасьевна тоже схватилась за сердце. — Он сам себя вылечит… либо — не вылечит. Тут ему никто не помощник!» «А он кто?» «Не знаю, — говорит». «Но вы же что-то видели, — возмутился я. — Вы же ведунья!» «Кто я — не твоего ума дело, а кто он — не моего. То, что я видела, — я отродясь не видела! Понял?» «Нет…» «Ну и не надо тебе. Шёл бы ты лучше отсюда куда подалее…» «Нет, я не могу так… Да вы что, бабки, сдурели, что ли, — здорово разозлился! — Ему же плохо! Он же помереть может!»
«Ох, бестолочь…» — сказала Афанасьевна, и — ушла. И все ушли. А я в баню вернулся; от всего, что с утра со мной приключилось, уже мутило, хотелось не то чтобы спать, — а забиться в уголок, и подальше, и посидеть там тихонько суток трое: сидеть и ни о чём не думать…
— Что ж эта ведунья-попрыгунья — так и слиняла? Вообще никто не пришёл?
— Да навроде того… Хотя — потом — я нашёл у двери корзинку с едой и небольшое ведёрко молока. Тоже хорошо! А насчёт всего прочего — я не в обиде: каждый сам к своей совести линейку прикладывает, тут уж — кто как умеет… Да и потом: не сахар дело… Вот у тебя, маэстро, с Мишей всё просто складывается; вы с ним — ну будто б! — со времён царя Гороха друг друга знаете! А я… Я ведь в тот вечер и в ту ночь и впрямь чуть не спятил! — Пётр помолчал немного, улыбнулся: — Вообще-то, за всё, что мне тогда хлебнулось и потом (за двадцать с лишним прошедших лет) — благодарен я судьбе, всем собою благодарен! Непонятно только: как могут жить другие — все прочие, кто не встретил на пути Мишу — так, как они живут. Сберёг меня ГОСПОДЬ от такой напасти!
— Сберёг… Ты молодец, Петруша, ты — сильный, только прозрачный и ломкий до невозможности.
— Ну уж…
— Давай, рассказывай дальше. Что дальше-то было?..
— Лежал он недвижный. Глаза закрыты. Весь прямой, замерший… Иной раз лезло в голову: уж не помер ли…? Дыхания совсем слышно не было.
Чем я мог помочь? Тряпку мочил — на лоб клал… Губы смачивал… Что ещё? Вот и всё…
Ближе к ночи (я тогда задремал малость) вдруг затрясло его. Побагровел весь.
Вскакиваю. Кидаюсь в угол за ковшиком с водой: оплесну, думаю, его — может, к пользе будет, может, полегчает… Разворачиваюсь с ковшиком, а он — взмыл!
Ты понимаешь, вроде бы и лежит, как лежал, и колотит — по-прежнему, только не на кровати лежит, а — над кроватью. В полуметре, а может и больше…
Ковшик-то я выронил. Прислонился к стенке (закачало меня несколько). На него смотрю…
Смотрел не долго. Старик захрипел и бухнулся на постель. А керосинка — погасла… Мгла полнейшая.
Я за спички ухватился, керосинку принялся запаливать по-скорому. Запалил… И опять меня закачало (только на этот раз — я по стенке вниз съехал, на корточки): на постели сидел мальчишка, лет семи-восьми, голый и ел яблоко.
Он ест-хрустит и на меня смотрит…, а будто б и не на меня — сквозь меня. Маэстро, ты будешь смеяться, но — прохватило: вот яблоко он сейчас доест — и за меня примется… А я не шелохнусь, и из бани-то кинуться не могу: оторопь насквозь взяла!
Не доел мальчишка яблоко; застыл. Яблоко на пол упало; покаталось покаталось, да как-то непонятно и сгинуло. Он встал, пошёл к ведру с водой, что на табурете стояло…Поднять ли он его пытался, ну а может — другое что… только — опрокинул ведро; по всему полу растеклась вода, а мальчишка заплакал.
Тут у меня перед глазами всё завертелось: пятна… вспышки… сполохи… А как сошло — мальчишки нет, старик же лежит по-прежнему, вытянувшись. И колотит его.
Худо совсем стало с головой. Жуть навалилась. Выскочил я из бани и на земле растянулся, — отдышаться не могу. Дышу-дышу, дышу-дышу — вроде полегчело. А как полегчело — стыдно стало: «Что ж я, — думаю, — здоровяк такой, ребёнка испугался!..Да и не было никакого ребёнка. Померещилось. Бред это всё!»
Возвращаюсь; захожу осторожно; стараюсь не смотреть на постель — смотрю в пол. А на полу — за границей разлитой воды — мокрые детские следы в сторону постели… «Да что же это, — думаю, — такое!..Надо тряпку взять…, подтереть воду…» Поднимаю глаза: мальчишка! Тот же, только стал он как будто бы поменьше… в том смысле, что — помоложе, младше: года четыре, ну может — пять, не больше. И — смотрит…
Я в дверях стал, с краешку. Зайти — боюсь.
Малыш вёл себя очень свободно и легко: болтал ножками, хлопал в ладоши, что-то напевал. В такт его хлопкам — всё в бане подрагивало, а чуть погодя — стало лопаться.
Первой лопнула жестяная кружка (ну как стеклянный стакан под кипятком! честное слово!). Потом — таз, корытце, бадья, табуретка… По стенам бани прошли прошли вертикальные трещины… И — щёлк!: посреди помещения возник размытый голубоватый шар, небольшой…
Я ахнул: «Это ж шаровая молния, не иначе! Сейчас как шандарахнет!»
Малыш протянул руку к шару — шар сразу оказался у него в руке…И малыш стал его есть! Как яблоко! И ел он его с таким удовольствием, таким аппетитом!!.
…В общем: грохнулся я в обморок. Впервые в жизни. Начисто отключился.
— Ничего не расшиб?
— Да нет…
— И то хорошо… Но почему всё это так напрягло тебя, Петруш? Ты чувствовал опасность, тяжесть?..
— Нет! Наоборот: от происходящего веяло ласковостью, нежностью… Просто, для меня (тогдашнего) такое было слишком! Нереально было. Нет, не так… Было, как бред, который вдруг перестал быть бредом и, подойдя к тебе вплотную — заглянул в глаза! Вот.
— Сейчас тебя подобное уже не смущает?
Пётр рассмеялся:
— За двадцать лет общения с Мишей я столького навидался и напробовался, что смущаюсь с очень большим трудом…!
— Ага… И в обморок больше не падал?
— Да сколько раз! С Мишей не соскучишься!..
— Это верно…А знаешь, я никогда не видел его плачущим. Никогда… Вот что, наверное, по-настоящему страшно!
— Это единственное, Сева, что кажется мне до сих пор наваждением. Он же — как комочек радуги! Вот только каково ему самому достаётся быть радугой…
— Давай-ка, Петушок, рассказывай дальше…!
— А дальше… Очнулся я на травке. Да. И не рядом с баней… Вроде как луг небольшой; ручеёк рядом со мной журчит, бабочки летают… Головой потряс, сел, огляделся.
Горы вдали. Ближе — метрах в двухстах — развалины неясные, что-то вроде заброшенного здания. А невдалеке — валун, а на валуне старичок мой сидит: голову запрокинул, раскачивается, поёт.
«Эй, — позвал я, — дедушка!..» Старичок петь перестал; резво так с камня спрыгнул, — я и ахнуть не успел, как он рядом очутился.
«Очнулся, Петушок? — сказал он. — Вот и славненько!»
Гляжу на него — вроде как расправился дед, помолодел; лет сорок, много — пятьдесят.
«Где мы?» «В горах, не разглядел разве…?» «В каких горах, дедушка? — слабо спросил я». «В каменных, внучек, — ухмыльнулся, сел рядом. — Дедушки… бабушки… дяди с тётями… Меня Михаил Петрович зовут, а лучше — Миша. Договорились?» «Как же так — Миша… Да вы мне в дедушки годитесь!» «Нет, — говорит, — не гожусь я тебе в дедушки. В друзья — да, если захочешь…Я тебе, Петушок, хороший мой! жизнью обязан». «Да что там» — отвечаю, — я ж и не сделал ничего… Сами вы с хворью да болячками разобрались». «А не будь тебя — может, и не разобрался бы. Дружить будем?»