— Ну и что?
— Как что? — даже обиделся рыжий дружок. — Кто-то отрыл яму и украл все..
— Что ты мелешь?
— Т-с-с! Это еще не главное. Красноармейцы спрятали там знамя. Так и знамя…
— Украли? — схватил Гриша своего дружка за локоть. — А не бре?..
Митька обидчиво шмыгнул носом: ему тайну открываешь, а он еще и не верит. Тоже друг ситцевый!
— А откуда ты знаешь про… знамя?
— Ольга Васильевна.
— Не бре?..
— С тобой балакать… Она брату, Саньке, рассказала… Меня мамка послала сена телке с чердака сбросить… Полез я на чердак. Вдруг слышу — в хлев кто-то зашел. А это Санька с Ольгой. Я так и прикипел около дымохода, чтобы не напугать их. И Ольга рассказала…
В Гришиной голове шевельнулась неясная догадка.
— А где та яма была — знаешь?..
Митька переступил с ноги на ногу. Молчал. Не знал или не хотел говорить. А Гриша ему все начисто — про Швыдака, про лес, Яремченко, Ольгу Васильевну… А он смотри какой…
— Военная тайна? — он дернул Митьку за рукав, и тот даже попятился.
— Ладно. Слушай. За липами-сестрами. В Дубовой роще. Да тише. А то еще Налыгачи… У них уши длинные.
— За липами-сестрами? — Гриша тихо свистнул.
— Т-с-с-с, дурень…
И Грише вспомнился осенний день, когда они с Митяем ходили в лес и встретили там Налыгача, который был весь исцарапан ветками боярышника, и одежда висела на нем клочьями; еще услышали от него обидные слова: «Смотри мне, почирикай!»
Гриша нагнулся к Митяю и дохнул ему в самое ухо:
— А где мы с тобой встретили Примака? Где он споткнулся и полетел? Вспомни. Ну?
Тот даже рот раскрыл.
— Точно, за липами… Так…
— Вот тебе и «так»… Айда к Ольге Васильевне!
Пробирались селом сторожко, чтобы проскочить незаметно, не взбудоражить собак, чтобы никто не выследил.
Вот и ее хата. Тихонько постучали в окно. Ольга Васильевна вышла в накинутом на плечи пуховом платке. От нее веяло домашним теплом, уютом.
— Это вы, хлопцы?
Хлопцы… Раньше пионервожатая не называла их так. Детьми, пионерами. А теперь — хлопцы…
Ольга Васильевна зябко повела плечами.
— Что случилось? Заходите в хату, хлопцы…
Краснощекий Миколай принес домой новость, от которой у матери начала дергаться щека.
— Окруженцы ищут знамя… — хмуро вымолвил Миколай. — Вот такие вареники. Кирилл Лантух просил передать. А еще сказал: увеличили немцы таранивский полицейский куст. Может, и Микифора в полицию?
Миколай стоял в нарочито картинной позе, выставив вперед ногу в начищенном сапоге и засунув руки в глубокие карманы штанов. В правом кармане лежал наган и холодил ему пальцы. Ждал, какое произведет впечатление на отца новость.
— Что вы скажете на это, пан староста?
— Насчет того, что у придурка Кириллы будет полицаев больше? — прищурил глаз отец.
— Я про знамя… Что вы скажете, пан староста?
— Кукиш с маком тем окруженцам. Вот так-то. И не кривляйся перед батькой, раз хватил лишнего! У кого это такой крепкий самограй?
— Здря вы, папаша.
— Что — здря? Скажешь, и не нюхал?
— Нет, выпить я выпил. В такое проклятущее время разве можно не пить? Тут выть начнешь, если не зальешь за воротник… Я говорю — насчет знамени здря, — хмурился Миколай.
Примак быстро повернулся к сыну, припечатал взглядом:
— Боишься, иродова душа?!
— Боюсь. — Почему-то дотронулся до шеи длинными, как у отца, узловатыми пальцами. — У меня одна голова. А Кирилл говорил: не сдобровать тому, кто… Это те, лесные, переказывали будто бы.
— Запугивают, — перебил Поликарп. — Под-думаешь, Антон бороду отпустил. Испугались мы его бороды. Не на таких наскочили, товаришочки… Хе-хе. Чтоб Крым и Рим пройти и медные трубы — да попасть чертям в зубы…
Помолчал Поликарп, прищурив глаз, и вдруг зыркнул на Микифора:
— Ты гляди мне — не распогань брата своего.
Миколай прыснул со смеху.
— Это вы про Микифора? Кто кого только может распоганить…
— Ну хватит болтать! — старик стукнул ладонью о стол. — Пошли перепрячем добро. Чего ты на меня вытаращился, Миколай? Говорю — надежнее перепрячем. Кому я сказал, Миколай? Завтра пойдешь в Чернобаевку. Расскажешь: шастают в лесах всякие недобитые, новой, мол, законной власти угрожают… Может, облаву, чтоб выловить тех, со шпалами и кубарями. Ну пошли! Мы быстренько, раз, два — и ваших нет. Айда!
Но все же возились долго, немало ведь имущества натаскали. Часть спрятали в огороде, в старой яме из-под картофеля, остальное рассовали в сенях, в сарае, на погребице. Уже в полночь вернулись в хату. Поликарп принес пурпурное знамя, кинул на лавку. Федора взяла полотнище, примерила к своему короткому торсу.
— Сроду в шелках не ходила, а на старость… Хорошая кохта будет.
— Ты что, белены объелась! — выругался старик. — Да нам за знамя советского полка освобонители… Правда ж, Миколай? Озо-ло-тят! Знаешь, как у них знамя ценится!
Миколай хмурился, тяжело поворачивая голову на бычьей шее, крутил цигарку.
— Правда-то оно правда…
Поликарп презрительно махнул рукой:
— Бородатых испугался?.. Да они нос побоятся высунуть из лесу. Минуло их царство.
Миколай затянулся цигаркой, повел белками покрасневших от самогона глаз.
— Это вы, батя, здря такое говорите. Не дюже они и боятся. Вон оберу врезали, а в Лемешивке на комендатуру напали. Разве не знаете.
— Не будь, Миколай, тем, кто имеет куцый хвост!
— Если вы, батя, такой шустрый да смелый, то чего третесь-мнетесь? Отнесите знамя сами. Свирид Вакумович подскажет, к кому лучше подкатиться, чтобы больше хапануть за него.
Поликарп притворно вздохнул:
— Туды к чертовой бабушке — «Свирид Вакумович подскажет…» Дурень ты, Миколай, как семь пудов дыма. Здоровьем тебя бог не обидел, шея — хоть ободья гни, кулачищем быка можешь ухлопать. А разума не дал всевышний.
— Разум — он по наследству передается, батя.
— Батя, батя, — закипал Примак, пропустив мимо ушей ехидное замечание сына. — Я и без твоего Свирида дорогу найду. А то он еще себе припишет… Я его, жмотяру, знаю, еще с тех ген-ген времен помню. За копейку родного брата продаст.
Но Миколай не унимался, продолжал бунтовать:
— Опасно, батя. Для них: есть знамя — есть полк, нет знамени — нет полка. Так что, если докопаются, каюк всем нам.
— A-а, пуганы уже. Ты лучше своей дурной головой подумай: кому лучше продать знамя — тому красавцу оберу или полковнику, а то и генералу? Кто больше даст? А?!
— Я думаю о другом — зачем окруженцы зарыли его в землю? Они, говорят, знамя всегда при себе носят… Вот заковыка…
— Какое нам дело?! Может, шли на задание, может, опасались облавы. Раз спрятали знамя, значит, им так надо было.
— Да-а-а, это ясно. Но если нас заподозрят…
Поликарп ударил кулаком по столу:
— Ну все. Будя! Тебе, Миколай, рано вставать… Микифор, ты у нас переночуешь или пойдешь к себе домой?
— Переночую.
— Ясно. Федора, где наше старое корыто?
— А вон оно, под печью. Зачем тебе?
— Тяни, морока. Сказано: здорова Федора, да дура.
— Кто это такое сказал? — обиделась Федора.
— Все говорят… Тяни, морока, быстрей тяни! А то рассусоливает.
Федора, сбитая с толку непонятным распоряжением, вытащила почерневшее деревянное корыто, треснувшее с одной стороны и выщербленное с другой. Оно было заполнено всяким тряпьем. Старик разгреб в корыте лохмотья, сгреб со стола знамя и затолкал его на самое дно, под тряпье.
— Тут же найдут! — испугалась Федора.
— Кто в такой дряни станет копаться?..
Разогнав семейство спать, Поликарп подул на лампу и кулем повалился на кровать. В темноте сладко зевнул и изрек:
— Жить плохо, ох-хо-хо, но если подумать, то кое-как можно… Так-так-так!
Федора, засыпая, промымрила:
— Ты долго еще будешь бубнить да такать? Спи уже!
— А ты, морока, помолчала б. И когда ты уже выспишься? И когда вылежишься? И так чуть не лопнешь.
На минуту замолк, чтоб позже добавить:
— Давно, видать, не нюхала кулаков моих.
Залаяли собаки. Поликарпа как волной подняло, мигом прилип к стеклу, но во дворе ничего не было видно.
— Кого это носит нелегкая? — прохрипел с тревогой.
Послышалось — будто звякнула щеколда калитки.
— Федора, спишь?
— Заснешь тут… — отозвалась с печи.
— Пойду посмотрю, кого там леший носит… Может, ворюги. Такое время… — Поликарп, взяв наган, лежавший в известном только ему одному тайнике, сунул его в карман брюк. Когда приплелся к воротам, понял, что за ними кто-то стоит.
— Открывайте, Налыгач, — услышал знакомый голос, от которого все внутри застыло.
— А у нас все д-дома… — Сунул руку в карман, ощутив холод металла. «Если один или два — пульну, не я буду — пульну».
— Принимай гостей. Давай открывай. Кончай тары-бары! — уже строже сказал голос за воротами.
«Нет, не буду пулять».
Примак кинулся к калитке, сунув на ходу куда-то под бревно наган. Откинул прикрученный проволокой крючок.
— Вы бы так и сказали, что это, как тот сказал, вы. Заходите, как тот сказал. Здрасте! Так-так-так.
Поликарп усердно кланялся, поддакивал, тактакал.
Антон Яремченко и несколько незнакомых зашли во Двор.
— Все? — Поликарп хотел выглянуть за калитку, но один, крепко схватив его за ворот кожуха, повернул назад.
— Так-так-так, — пробарабанил Поликарп, поняв без слов — ему незачем выглядывать за ворота.
Переступив через порог, он долго шарил в печурках новой печи, еще как следует не просохшей, кричал на Федору:
— Где ты шпички задевала?
Потом долго чиркал спичками, пока Михайло Швыдак не присветил карманным фонариком. Дрожащими руками Примак поднес спичку к фитилю лампы, мотнулся к шкафу, нащупал там пузатый полный графин, поставил на стол. Федоре кивнул: а ну, быстро принеси закусь.
— Чего же вы, тово… не садитесь?
Федора, слезавшая с печи, замерла на лежанке потому, что к старику решительно шагнул седой командир. Чисто побритый, шпалы в его петлицах сверкали парадным блеском, как и золотые пуговицы на шинели.