— Ты разрыл яму, пан староста?
— Так-так-так… Чего я плету? Какая яма? А разве… тово, она то-во? — залепетал Примак. — Ни слухом ни духом не ведаем. А старостой принудительно, людей спросите. Я не хотел… Насильно. Как ни отбивался. А охвицер с перевязанной рукой, которого, может, вы, хи-хи, угостили, при народе и говорит…
— Где знамя?!
Федора тяжело спускалась с лежанки, ватными, не своими ногами ступила шаг, другой, поплелась к седому:
— Чего вы привязались, товарищ начальник, за что вы ругаете его? Вон же председатель наш, Антон, товарищ Яремченко, не даст сбрехать. Он знает моего Поликарпа как облупленного. Иголки чужой не возьмет, не то что…
— Давно святыми да божьими стали? — молвил Антон, который до этого не вмешивался в разговор.
— Это мы сейчас увидим. — Командир кивнул Яремченко и Швыдаку. Те вышли в сени.
— Садитесь, — показал седой Поликарпу и старухе на лавку.
Примак и Федора неуверенно сели, руки у них дрожали, а у Федоры к тому же и щека дергалась.
Освоившись, старуха заерзала на лавке.
— Спросите, говорю вам, нашего Антона, товарища Яремченко. Мы же люди свои.
— Ага, — кивнул седой, — свояки. Ваша мама и его мама возле одной печки грелись…
Будто и не слышала Федора реплики о свояках, продолжала:
— Поликарп же и активистом был. Два лета завтоком назначали. И не хотел, а всунули. Один наш завтоком и сейчас где-то срок отбывает, а Поликарп не попался…
Эти слова не произвели впечатления на ночных гостей, и Федора хотела было начать с другой стороны. Но послышался шорох на печке, и командир выхватил пистолет:
— А ну, кто там, слезай!
— Это дите мое, товарищ начальник. — Поликарп прокашлялся. — Сын, Микола… Слезай, Микола, когда власть велит. Она же наша, советская. А мы советскую власть всегда…
С печи нехотя слез красивый, кудлатый верзила. Из-под густых бровей хмуро глянул на отца. Тот тяжелый взгляд говорил: «Ну, не я ли предупреждал, что зря вы с тем знаменем связались. Что угодно можно было уворовать, только не его… Да за знамя они…»
Командир показал верзиле: встань вон там, в углу.
Скрипнули двери, и Антон Яремченко со Швыдаком внесли солдатское белье.
— То еще за царя Гороха. То еще тогда было, Антон, когда кожаные деньги ходили, хе-хе-хе…
— Вам, вижу, весело.
Поликарп съежился, стер с постной физиономии подобие улыбки.
— Старуха нашила. Семейка же у нас, Антон, сам знаешь. Чего же ты молчишь, Федора? — дернул за кофту обалдевшую бабу.
— А конечно же, нашила, — опомнилась Федора. Ее щека продолжала дергаться.
— Ты, Поликарп, богат, — хмурил брови Яремченко.
— Как пес блохами… Ох-хо-хо, — притворно тяжело вздохнул Примак. — Какое наше богатство? Не выпячивались после Соловков, сам знаешь.
Может, еще плакался бы Налыгач, но опять скрипнул дверьми и вошел, прихрамывая, незнакомый Поликарпу солдат, держа в руках мешок.
— А это что?
Швыдак вывернул мешок, и из него вывалились бриджи и гимнастерки.
Седой кивнул на военную форму:
— Тоже бабка нашила?
Молчали Налыгачи. А что скажешь? Миколай был прав.
— А там что? — Михайло хотел было заглянуть под печь, но скривился от боли, не в силах наклониться.
— Тряпье всякое, Федора стирать собирается. Скажи, баба… Чего же ты, тово…
— А то как же? Стирать надо. Нужа скоро заест. Сами знаете — у Советов мыла в лавке…
— Ну что ты плетешь? — Поликарп, прищурив глаз, сердито сверлил свою придурковатую Федору. Потом повернул постное лицо к Яремченко: — Знаешь же, Антон, моего тестя? Такой же «мудрый» был, как и Федора. Оно и правду говорят: кто дураком родился, тот и в Киеве разума не купит.
Швыдак кивнул партизану, который пришел вместе с ними, на корыто: вытаскивай, посмотрим.
Зашевелился Миколай, энергичнее задергалась Федорина щека. Поликарп, пошатнувшись на лавке, и не хотел смотреть на корыто, но глаза упрямо косили в ту сторону, будто нечистая сила кружила белками: «А ну, Примак, смотри на корыто. Хоть одним глазом, а посмотри». Когда Швыдак, ковырнув палкой тряпье, с отвращением отвернулся от корыта и махнул рукой, Примак облегченно вздохнул и оживленно залепетал седому:
— Все это те, как их… красноармейцы побросали.
— Тошно, тошно, — вставила и свое слово Федора. — Знаете же, как при Советах было с материей?.. Обносились.
— Глупому что бы ни говорить — лишь бы не молчать, — вызверился старик. — Не за тебя пьют, не говори на здоровье… Я же и говорю, — вновь затарахтел седому. — Сколько тут лю-ю-ду прошло! Гай-гай! Идет, просит одежды селянской. Разве ж откажешь нашей дорогой Красной Армии?.. А свое бросают. Мы нисколечки не виноваты.
— А вы, дядька, случайно, не из Брехуновки родом? — насмешливо прищурил глаза Швыдак.
— Да чтоб меня громом ударило, чтоб я провалился… Я же — вот Антон не даст сбрехать — не сопляк какой-нибудь, не вахлак, законы советские знаю.
И тут же прикусил язык: Швыдак тряхнул шинелью, которую внес из сеней партизан, и из нее выпали наган и патроны.
— А это что?.. Да, ты здорово знаешь законы… Не попался на току… А оружие тоже бросали красноармейцы?
— Были такие — бросали, — не моргнув глазом, соврал Примак.
Он напряженно думал-прикидывал: за обмундирование не очень-то накажут лесовики, за оружие — больше (сколько тех патронов, карабинов и теперь валяется на местах боев). Но если не найдут знамени — пронесет.
— Последний раз спрашиваю — где знамя? — Седой вплотную подошел к Налыгачу.
— Вот тебе раз, снова за рыбу деньги, — вырвалось у Поликарпа.
— Смотрите, найдем — плохо будет, пан староста, — предупредил командир. — Очень плохо. Тогда уж ничто не поможет. Советские законы гуманны, но не к врагу.
— Да какой из меня враг? Всю жизнь в навозе вожусь. Сначала на тестя проклятого, а теперечки… — Но, споткнувшись на слове «теперечки», переменил пластинку. — Вот вам святой крест. — Набожно поднес дрожащую руку ко лбу, размашисто перекрестился. — Можете искать.
Миколай стоял насупленный, спиной подпирая печь и засунув руки в карманы брюк. Швыдак заметил движение рук в широких карманах, неожиданно крикнул:
— Руки вверх!
И не успел верзила опомниться, как Швыдак поспешно вытащил у него из кармана парабеллум.
— Со смертью играешь, шкура! — процедил Михайло.
— В лесу подобрал. — Миколай стоял бледный.
— А ну, собирайся!
— Антон, за что вы его?.. — кинулась к Яремченко Федора. Нечаянно зацепила толстыми ногами корыто и опрокинула его.
Поликарп боком-боком придвинулся к корыту, хотел как-то закрыть тряпье. Но перепуганная Федора нарочно или нечаянно плюхнулась на него всем телом.
Швыдак брезгливо скривился, а седой сурово сказал:
— Знаем — гниды вы, враги. И ты, — кивнул он на побледневшего Поликарпа, — и ты, — на Миколая.
Верзила вобрал голову в плечи. И сразу стал похож на свою обрюзгшую матушку. Скривились, задрожали его красивые губы, перестав быть красивыми. Заикаясь, промямлил:
— А чем я в-виноват?.. Ну, нашел пистолет. Их сейчас у каждого хлопчика…
— Так-так-так, — пробарабанил Поликарп.
— Уразумел, пан староста? — Седой направился к дверям.
Поликарп заискивающе поклонился, стуча зубами:
— Пойнял, усё пойнял…
— Ничего он не «пойнял», — хмуро передразнил Яремченко, направляясь вслед за седым.
— Ну смотрите, — сделав ударение на слово «смотрите», сказал седой с порота. — Не сносить вам голов, если сделаете недоброе против наших людей.
— Пойнял, усё пойнял, — твердил Налыгач и льстиво кланялся. — Усё пойняли, товарищ комбриг.
Когда партизаны ушли, в хате еще долго висела тишина — мертвая и стылая, как на кладбище. Боялась пошевелиться на корыте Федора, прилип к стенке очумелый Поликарп, остолбенел возле печки взлохмаченный Миколай.
— Да-а, — процедил Миколай, — переплыли море, а на берегу чуть не утопли. Нашли бы знамя — уже толкли б собаки на нас чеснок.
Старик вдруг спросил:
— А где Микифор? Он же домой не пошел…
— Микифор, где т-ты? — запинаясь, кликнула Федора.
Из-под печки высунулась вся в перьях и соломе голова.
— Гы-гы-гы, — придурковато смеялся Микифор. — А меня не нашли.
— Выхолил детину в добрую годину, — плюнул Налыгач.
Миколай подошел к столу, налил из графина полный стакан самограя. Пил долго, жадно, даже постанывая при этом. Потом вытер рукавом рот, глухо выдохнул:
— Значься, батя, началась?
— Ч-что… н-началась? — запинаясь, вызверился старик.
— Веселая жизнь.
— Уже в штаны наложил? Сам же сказал, что полицейский куст увеличили добродетели… Ну усё! Спать! А завтра что-нибудь придумаем. — Помолчав, раздумчиво проговорил: — Что бы ни говорили лесовики, как бы ни угрожали, а в Таранивке наша власть! Наша! — повторил Налыгач и потянулся к графину с самограем.
И снова будет полк…
Гриша вышел во двор, и на него дохнуло терпкой свежестью. На востоке робко занималась заря, бледно отражаясь в стекле замерзших луж.
Приближалась зима. Надо позаботиться о дровах. И Гриша принялся готовить подводу. Ведь больше некому…
С улицы донесся резкий окрик. Подбежал к калитке, выглянул. По улице брел с завязанными за спиной руками, качаясь, окровавленный человек. Его подталкивал в спину прикладом черношинельник Кирилл Лантух, переваливаясь с ноги на ногу, точно утка. У Кириллы губы были вытянуты, будто он все время дул на горячее, да еще так, что выглядывали зубы, как у зажаренного поросенка.
Гриша узнал окровавленного сразу. Это же тот партизан, который чистил под сосной возле дозора котелок. Черная борода, взлохмаченные брови, слегка сутуловатая спина. Он, конечно он!
— Тпру-у! — Лантух схватил своего пленника за шиворот и так рванул, что ветхий воротник кожушка разлезся, обвис на шее.
Партизан только заскрипел зубами и выплюнул сгусток крови.
А Кирилл пьяно заржал и крикнул в сторону Примакового двора: