Марина ласково смотрела на старшенького — что ни говорите, а помощь матери растет.
— Марина, а ну поглянь, не ваша то телка потрюхкала в село? — Денисиха приложила ладонь ко лбу, всматриваясь на лесную дорогу.
— Наша! — Гриша вскочил на ноги.
— Не надо, сынок! А то в селе, может, погань та, — крикнула вдогонку мать.
— Я верну телку!
— Только ж в село не ходи!
— Хо-ро-шо, мама!
Чем быстрее мелькали Гришины пятки, тем быстрее бежала и Лыска, не подпуская близко к себе. А село уже совсем рядом.
Гриша свернул в чагарник, наперехват Лыске, и сам не заметил, как выскочил на Савкину улицу. Прислушался. Село будто вымерло. Огородами пробрался на свое подворье. Тоже тихо.
Потрогал замок на дверях хаты, зашел в сарай. Лыска, зная все ходы и выходы, уже была там, спокойно что-то жевала в яслях, помахивая хвостом. Гриша уже намерился накинуть ей на шею налыгач, как услышал с улицы шум — скрипели колеса, фыркали лошади, лопотали между собой чужие солдаты. Побежал к воротам, выглянул в дырку от сучка. Зеленовато-грязная колонна заполнила улицу. Впереди брели, устало волоча по песку ноги, автоматчики, за ними трюхал длинный офицер на гнедом коне. Хлопец не сразу узнал в нем бывшего коменданта, когда-то прилизанного, франтоватого обер-лейтенанта Франка. И очки на нем уже не золотые. И одежда мятая. Похоже, уже испробовал почем фунт лиха.
За всадником-офицером тянулись огромные, распухшие подводы, накрытые с немецкой аккуратностью пятнистыми маскировочными плащ-накидками. Устало брели за подводами серые и злые солдаты.
Раньше Гриша не видел таких: кто в грязной пилотке, кто в стальной запыленной каске, кто совсем с непокрытой головой, в расстегнутом пропотевшем мундирчике. «Здорово, наверное, наши им всыпали…»
Но вот офицер взмахнул рукою в черной кожаной перчатке, и колонна остановилась. Франк подъехал к Поликарповым воротам, заметил в окне Федору, поманил пальцем.
Федора клубком выкатилась из хаты. Растерянная, с глупой улыбкой на пухлых губах. Еще и лицо грязным платком перевязано — видать, зубы болели у бабки.
К офицеру подбежал коротконогий толстяк с огненно-красными волосами. Франк что-то крикнул ему.
— Гиде… сын? — спросил рыжий у Федоры.
— С ослобонителями, с вашими, сказать, удрали… Обое, Миколай и Микифор, — с ходу соврала Федора, потому что Микифора утащила домой заплаканная жена. Для большей убедительности Федора добавила: — Тут уже до вас драпальщиков было-о-о-о!
Слово «драпальщики» не обрадовало Франка. Он скривился, будто от зубной боли. Спросил, как проехать на Старый Хутор.
— Ты смотри! — хлопнула себя по бедрам Федора. — Пан охвицер хозяйничал в районе. Разве ж не запомнил дорог? Малый ребенок покажет, как пройти на Старый Хутор.
Рыжий перевел болтовню Федоры.
Бывшего франта перекосило, но он стерпел разглагольствование бабки и что-то растолковал толстяку.
Толстяк начал лопотать Федоре:
— Пан капитан знает, как проехать к Старому Хутору мимо леса, — лебезил перед старухой рыжий, со страхом посмотрев на север от Таранивки. — Но там уже рус зольдатен. Понимайт?
— А чего же тут не понять? Вам один путь — через лес.
— Рихтиг, матка, — оживился рыжий. — А через лес пан официр никогда не ездил, потому что рус воюют не по правилам. В лесу партизаны… Как проехать к Старому Хутору, чтобы не встретиться с партизанами? Понимайт, матка?
— Как же тут не понять? Припекло, стало быть, вам?
Рыжий скривил рожу:
— Не болтай, матка, лишнего. Говори, как проехать к Старому Хутору лесом?
— Скажу, отчего не сказать. Вы же одним духом дышали с хозяином моим, с Миколаем тоже. Стало быть, как до леса дойдете, перебредете речку — и никуда — ни прямо, ни направо, а все на левую руку, на левую руку…
Гриша удивился. Левая дорога ведет на Ревнище, где расположились лагерем таранивцы, а дальше — лесная глушь. Зачем это старостиха надумала обманывать своих «ослобонителей». Может, нарочно послала на таранивцев?!
Франк прокричал своему мрачному и грязному воинству команду, и обшарпанная колонна повернула на Савкину улицу.
Гриша осторожно приоткрыл калитку, прислушался. Что же делать? Оставаться дома стеречь Лыску или бежать к своим? Он с сожалением оглянулся на сарай, махнул рукой: не до Лыски. Несколькими прыжками перебежал улицу, нырнул во двор своей тетки и огородом помчался дальше.
Прилипчивые тыквенные плети цеплялись за ноги, кололи руки. Но он, кажется, и не замечал этого. Главное — чтоб не заметили его немцы. Вот еще несколько метров прополз в картофельной ботве, вот еще, все дальше. Только бы не заметили…
В его тревогу вплелся звук, который перекрыл и гогот на Савкиной улице, и, кажется, все другие звуки на земле. С востока на запад шли три косяка наших самолетов, спокойно и хлопотливо рокоча моторами.
Вдруг Гриша уловил голос Франка, который вел колонну. Он отчеканил какую-то команду. Солдатня мгновенно, как мыши, разбежалась по дворам, и только крупные лошади-битюги остались на улице, довольно пофыркивая, что наступила передышка.
Грише хотелось крикнуть соколам, плывшим над Таранивкой: «Бросьте хоть одну бомбочку! Видите, сколько фрицев на Савкиной улице?»
Нет, не заметили летчики вражеской колонны. А может, и заметили, да задание у них другое, поважнее. Может, они на Берлин летят?
Отгудели краснозвездные и растаяли в прозрачном сентябрьском небе. Вновь Франк бросил какую-то команду. Надо было и Грише быстрее выбираться из ботвы. Еще несколько метров — и кукуруза, а там уже недалеко кустарник. Дополз до кукурузы, перебежал ее. Раздвинул стебли, выглянул на дорогу. Колонна уже выходила из села, но вдруг почему-то остановилась. Длинноногий офицер, ехавший на лошади, что-то гавкнул. Солдаты стали шарить в подводах, а затем разбрелись по дворам, неся в руках какие-то палки.
Что они собрались делать? Гриша даже позабыл, что надо бежать к своим. Зачем они разбежались по дворам? Искать свиней? Так у них уже вон сколько хрюкает в обозе. Как бы не нашли Лыску.
Ему было хорошо видно, как вбежал во двор к тетке неуклюжий толстый немец. Чиркнул зажигалкой, и вспыхнула в его руках палка. Гриша даже ахнул от страшной догадки. А толстяк спокойно поднес факел к соломенной крыше хаты, и она, старая, сухая, загорелась, как порох.
Тут с погребицы выскочила тетка, кинулась к хате и, воздев руки к небу, закричала: «Спасите! Спасите!» Солдат с факелом удивленно оглянулся на крик. Не спеша переложил факел в левую руку, а правой, не целясь, дважды полоснул из автомата. Тетка взмахнула руками, распласталась у пылающей хаты.
Вспыхнула еще одна хата, еще одна, еще… Потом вырвалось пламя совсем близко от убежища Гриши. И нигде ни души… Нет, одна душа нашлась. Невесть откуда вылетел дед Петро с топором в руке и кинулся на поджигателя. Факельщик повалился снопом от страшного удара. А дед, плюнув на поджигателя, принес лестницу, вскарабкался на крышу и, сбросив с себя короткий пиджачок, принялся сбивать им огонь.
Ударил сухой выстрел, старик вздрогнул, выпустил из рук пиджачок и зарылся руками в соломенную крышу, застыв на ней…
Горело село, а гитлеровцы деловито, как люди, которые привыкли к такой работе, сходились на окраину Савкиной улицы, где стояла колонна, где гарцевал на коне с сигаретой в зубах капитан Франк. Он бросал довольные взгляды на Таранивку, добрая половина которой была охвачена огнем, превращаясь из красивого полесского села с высокими тополями и вязами в черное пепелище.
Офицер привычно выгавкнул какую-то команду, солдаты выстроились и двинулись к лесу.
Гриша помчал к кустарнику. Уже на самом его краю споткнулся о корягу и упал. Остро заболел разбитый в кровь палец. Но медлить нельзя. Повизгивая от боли, Гриша побежал сквозь кустарник.
Засверкала речка. Сгоряча не перебрел ее, а будто перелетел и остановился на том берегу.
Немецкая колонна выползала из села. Дорога перед ней раздваивалась: направо огибала кустарник хорошо накатанная — это на Хорошево, а прямо в лес простирался заросший спорышем чуть заметный проселок. Это к Ревнищу, где остановились люди.
«Куда пойдут? — замер в ожидании Гриша. — Должны бы на торную дорогу».
У развилки немцы остановились. Франк оглянулся на проселок, зыркнул на Ревнище. Махнул рукой. И колонна двинулась по малоприметной проселочной дороге.
«Значит, послушались проклятую Федору, — похолодел Гриша. — Скорей к своим, предупредить».
Бежал, сколько было сил, сколько хватало духу.
…В лагере уже заметили хлопца, заволновались.
Когда добежал до лагеря, схватился за молодое деревцо, а то не устоял бы на ногах.
— Горит… Наша Таранивка… горит, — глотнул густую слюну. — Подожгли, гады…
— Сохрани и помилуй, — перекрестилась бабушка Арина. — Что ты мелешь несусветное?
— И наша, сын?
Это — мать. Как бы ему хотелось отрицательно покачать головой, сказать: «Нет, мама, нашу миновали». Но пришлось сказать другое:
— И наша, мама, горит…
Бабка Денисиха стояла перед хлопцем не насмешливая, как всегда, и ее колючие глаза не были колючими. Они умоляли Гришу, чтоб сказал о их хате.
— Вашу обминули…
Дед Зубатый дотронулся до Гришиного плеча.
— А те… поганцы? Видел их? Где они?
— Идут… Сюда идут. Разве я не сказал?
— А чтоб они в преисподню пошли! — вскрикнула Денисиха. Ее глаза налились гневом. — Денис, запрягай вола! Да не чухайся, не мнись! Чтоб вас мяло день и ночь и не переставало.
Старик нахмурился, глянул в сторону Ревнища, где уже была видна грязно-зеленая колонна.
— Гриша, а ну быстренько за волом! — дед Денис заметался возле воза.
— А ты чего столбом стоишь, будто онемела? — напала Денисиха на Марину. — Бабку Арину сажай на воз, оглобли привяжи!
Подводы одна за другой катились вниз, в речку, тянулись вдоль нее по отмели, а метров за сто выезжали на ту сторону, прятались за пышным верболозом.
Только дед Денис нетерпеливо топтался на берегу, наблюдая, как Гриша на той стороне еще возился с его черно-рябым Иродом. Вол упирался, не хотел идти. Наконец Грише удалось накинуть волу на рога налыгач и дотянуть его до Ревны.