Старик как стоял на берегу, так и вскочил в воду в серых от пыли, больших кирзовых сапогах, побрел навстречу замученному Грише, нервно дернул вола за налыгач.
— Топай, Ирод, да скорей, сухорогая ты сатана!
Ночь, лес, болото
Таранивские подводы все уже спустились вниз по Ревне, попрятались за кленами, березами, за орешником. А спаренные возы наших бедолаг еще и до брода не добрались.
Когда миновали поляну между опушкой леса и верболозом, Гриша оглянулся на дорогу, которая вела на Таранивку, и до боли закусил губу.
— Чего ты, сыночек? — встрепенулась мать, которая сидела на переднем возу и испуганно смотрела на своих детей и свекровь. Но тут же и сама увидела…
Оглянулась и бабушка. Разглядев вражеских солдат, перекрестилась. Прошептала, как молитву:
— Теперь уже, считай, капут. — И еще крепче прижала к себе Петьку.
Колонна непрошеных гостей надвигалась прямо на них.
Маленькая, сухощавая бабуся еще больше сжалась, что-то беззвучно зашептала.
Вол дотопал до воды, остановился, у него заходили ходуном ноздри — собрался пить. Старик в сердцах огрел его вожжами по хребту.
— Гей, Ирод, гей, стерва!.. — плаксиво и вместе с тем люто прошипел он.
— Дочухался! — гаркнула Денисиха, и затурканный дед вновь размахнулся вожжами, хотел было в сердцах опоясать и бабку, да Ирод, кося влажным глазом на хозяина, рванулся, вошел в студеную воду и тяжело потянул спаренные возы.
Вдруг веревки, которыми был привязан задний воз, треснули, и он застыл на месте, только успев въехать в речку.
— Дед, дед! — испуганно позвал Гриша.
Старик оглянулся и красноречиво отмахнулся рукой — тут хоть бы самому скорее до кустарника добраться — и люто заколошматил по черно-рябой спине вола.
Марина, увидев, что ее воз оторвался, так дернула деда Дениса за рукав, что тот чуть не слетел в воду, но все-таки продолжал нахлестывать вола. Марине ничего не оставалось, как спрыгнуть в воду и брести назад. Выхватила из рук свекрови захныкавшего Петьку, порывисто прижала к груди. Прикрикнула на малыша и умоляюще, беспомощно посмотрела на свекровь:
— А как же вы, мама?!
Старуха ответила, на удивление, спокойно:
— Беги сама, ради бога.
Мать сделала шаг в холодной воде, оглянулась:
— Гриша, а ты чего ж сидишь?
Паренек спрыгнул с воза, но остался стоять на месте: смотрел на бабусю, и губы его вздрагивали… Дорогая, родная бабуся… Он здоровый, быстрый, от любого фрица удерет, а она шага сделать не может. И ему не донести ее…
— Скорее отнесите Петьку, потом заберем бабусю, — сказал хрипло матери.
— Х-хорошо, — с трудом выговорила мать и быстро, как только могла, побрела через речку за кусты.
— Беги, Гриша, сам беги… — немощно попросила бабушка. — Я уже свое отжила.
И тут на поляну опасливо вынырнули передние немцы.
Гриша так и бултыхнулся в росший рядом густой ситняк. Бабушка пригнулась, закрыла глаза. Ждала — что будет, то и будет.
Затрещала автоматная очередь, зафитькали по воде пули, и Гриша, прячась в ситняке, по самую шею погрузился в студеную воду.
Тем временем немцы приблизились к берегу, их становилось все больше. Подъехал и голенастый офицер на коне. Все подозрительно сверлили взглядами неподвижно застывшую на возу бабку Арину, какую-то по-особому строгую в своей неподвижности.
Убедившись, что бабка ничем не угрожает, к ней обратился с лошади замызганный, небритый капитан Франк.
— Матка, матка, ком, ком! — играя кнутовищем с кисточкой, он поманил бабку пальцем.
Старуха медленно расправила спину, не спеша оглянулась.
— Матка… Старый Хутор. Понимайт?
К офицеру подскочил рыжий толстяк — переводчик и, перекинувшись с ним несколькими словами, более внятно объяснил старушке, что она должна проводить их к Старому Хутору.
Бабушка пошамкала губами, посмотрела на солдат, державших на животах автоматы, и ответила:
— Не могу проводить вас на Старый Хутор.
Офицер наклонился с коня к рыжему, который стоял рядом, выслушал его перевод и скривился, будто попробовал кислицу.
— Потшему?
— Упала я на ноги. Не понимаете? Как вам сказать? Ну, на тонкую нитку уже пряду. На пречистую вот уже два года будет, как ногами не могу ходить. С того самого дня, как вы моего сына убили… На самую пречистую похоронную принесли.
— Вас ист дас[9] — «пречистая»? — нахмурился офицер. — Вас ист… говориль?..
Толстяк тоже нахмурился, никак не мог понять. Кажется, у старухи паралич?..
— Дизе альте швайн ист кранк,[10] — доложил золотозубому.
Не спеша офицер расстегнул кобуру, вынул парабеллум.
— Старая швайн, — процедил сквозь зубы и гадливо сморщил лицо. — Аллес русиш — швайн.[11] Мы тебья… пиф-паф!
Гришу точно снегом осыпало.
— Что же, пахкай. Вы на это мастера, — услышал он спокойный голос бабушки. — От смерти в печи не замажешься. Так же и с вами будет: живете вы, живете, а потом черт знает куда и денетесь.
— Вас? Вас? — Офицер поднял парабеллум.
Словно кто-то выхватил Гришу из ситняка.
— Я проведу на Старый Хутор!
Бабахнул выстрел: долговязый с перепугу нажал на спуск. Пуля просвистела где-то рядом с бабушкой. Она инстинктивно наклонила голову и так какое-то мгновение сидела, думая-гадая: живая или уже мертвая?
Солдаты мгновенно направили автоматы на парня и на окружающие кусты. Кто знает, может, в каждом кусту сидит вот такой маленький партизан? Рыжий для проверки полоснул по зарослям вблизи телеги. Забулькали пули, упали и поплыли по течению ссеченные листья.
— Вылезайт! — скомандовал офицер и махнул парабеллумом.
Гриша выбрался на берег. Он дрожал как осиновый листок. С полинявших штанишек и такой же рубашки стекала вода. Босые ноги стали красно-свекольными, к ним присосалось несколько пиявок. Мальчик тер ногу об ногу, соскребая пиявки пальцами ног.
Офицер скользнул по Грише брезгливым взглядом: такой, каких тысячи в этой загадочной стране.
— Ты… проведьешь? — недоверчиво спросил он.
Гриша согласно кивнул.
— Через лес? — переспросил рыжий.
— Угу. Я в лесу каждую тропинку знаю.
Офицер слушал, мотая головой, подобно своему рысаку. Потом что-то сказал толстому. Тот лениво перевел:
— Герр гауптман говориль… ты есть хороший малтшик. — И протянул руку, чтобы погладить по голове Гришу.
— Что я, маленький?.. — ловко увернулся мальчик.
— Ты есть дикарь! — Рыжий нахорохорил свое рыхлое лицо, будто говорил: смотри, какой гордый. Дикий, как неприрученный волчонок, замурзанный, босоногий, а гордый… Кто поймет тебя, Россия? Сколько топтались по твоим просторам, сколько металла израсходовали на людей твоих, а понять так и не смогли. Прошли с огнем и мечом всю Европу, но не видели и не слышали, чтобы воевали против них не только солдаты, но старики и старухи, дети и женщины…
Рыжий толкнул прикладом автомата парня в спину:
— Форвертс![12]
Гриша чуть не полетел кубарем. Выпрямился, оглянулся на Ревнище. Солнце клонилось к сосняку, и в речке мерцали, трепеща, тысячи солнц. Бабуся Арина сидела на возу среди этого сияния и не сводила глаз со своего внука.
Гриша услышал бабушкин голос:
— Смотри же, внучек, будь осторожным. Гляди в оба, не давайся этим поганцам… Помоги тебе боже!
— Вперьед! — повторил рыжий. Он достал из кармана кусок колбасы, еще раз пнул маленького проводника в худые мокрые плечи и зачавкал.
За ними поплелись солдаты с автоматами наготове, за автоматчиками — гауптман на коне.
Гриша, стараясь согреться, шел быстро и размышлял о том, что золотозубый все же дослужился до капитана. Погубил, видать, немало люду. Не одну бабушку Феклу, не одну Олю… Говорят, недолго был он комендантом. Чем-то проштрафился, поэтому и послали на фронт. А теперь вернулся… Видите ли, не запомнил дорогу, будучи комендантом. Да и как запомнить, если он в лес и носа не показывал — партизан боялся. И сейчас боится. А через лес решил идти не потому, что ближайший путь, а нужда заставила — вокруг уже гремят советские пушки.
За гауптманом двигались повозки с пулеметами, скрипели высокие тяжелые фургоны, месили сапогами песок солдаты.
Гриша оглянулся и встретился с узкими щелями глаз своего конвоира. Рыжий подмигнул ему, глотнул из фляги шнапса и больно наступил тяжелым сапожищем на босую ногу парня.
Гриша зашипел от боли, а рыжий заржал: ему это развлечение…
Лес нахохлился, облитый заходящим осенним солнцем. Гриша обогнул поляну, где располагались на ночь таранивцы, и повел колонну с бугра по узкой дороге в сосняк. Таких дорог в лесу было великое множество — целые переплетения. По ним возили люди дрова и хворост, ходили по грибы и за ягодами. Сколько раз приходилось ему блуждать здесь, слушать баюкающий шум деревьев, любоваться зеленой зыбкой, в которой качается всю жизнь полещук,[13] как говорила им Ольга Васильевна…
Воспоминания оборвало прикосновение колючей палки к плечу. Выломав ее, рыжий теперь подгонял молодого проводника не прикладом автомата.
— Гер гауптман спрашивайт… — Рыжий подвел проводника к офицеру.
Колонна недружно, но с удовольствием остановилась. Пофыркивали кони, переводили дыхание солдаты.
— Где мы есть тут? — Золотозубый водил пальцем по карте, показывал: это Таранивка, вот речка, а вон села Хорошево, Орлово, а во-он там — Старый Хутор, цель их продвижения. По карте и дураку видно — можно пройти через Чернобаевку хорошей дорогой, прямой и надежной, и никакого проводника не нужно. Но там уже грохотали пушки. И парнишка должен показать, как лучше обойти их. Проводнику даже было позволено водить пальцем по карте — по извилинам дорог, по голубым лентам рек, по зеленым пятнам лесов.