[5], — тихо продекламировал Гриша.
— Какая революция?
— Это я стихи вспомнил. Разве забыл?
— Почему забыл?.. «Хай чабан», — уси гукнули…» Не забыл.
Бывало, на колхозные собрания готовились, наряжались, шли с шутками. А теперь будто на похоронах — молча, согнувшись. Вон баба Зубатая стоит в толпе. Раньше где она — там хи-хи да ха-ха, а теперь у бабы губы сжаты, брови нахмурены. Что-то шепчет про себя, глядя на гитлеровцев в серо-зелёных куцых шинелях, и сморкается в платок. Увидела Поликарпа, увивающегося возле офицера, и вылинявшего панка, не выдержала:
— Вытактакует чин. Вот тебе и тихоня. Значит, ждал своего часа.
На неё зашикали.
— Гляди, гляди, — раздался в толпе чей-то голос. — И Лантух пожаловал, давненько в наших краях не по являлся.
Люди заволновались.
Между тем офицер поднял руку — призывал к молчанию. Потом заговорил. Голос был у него сухо» и трескучий. Когда он замолчал, панок откашлялся, взглянул на офицера, на Налыгача и перевёл слова гитлеровца, которые сводились к одному — надо выбрать старосту.
Мужчины и женщины топали, хукали на красные от холода пальцы, молчали. Гриша обернулся, посмотрел на толпу и неожиданно встретился взглядом со своей учительницей Екатериной Павловной. В стареньком сером платке, в поношенных валенках, она выглядела старше своих лет.
На площади воцарилась тишина. Люди не смотрели друг на друга, неловко было… Дожили! Как отару овец согнали прикладами на площадь…
Тишину нарушил вылинявший панок:
— Герр обер-лейтенант великой армии великого фюрера просит назвать, кого мы пожелаем избрать старостой.
Молчат люди на площади, долго, безнадёжно долго молчат.
— Почему же вы молчите? Языки отнялись? — начинает горячиться панок.
Но оцепенелая толпа не шелохнулась.
— Раньше большевики подсовывали вам своих голодранцев в сельсовет, а теперь новая власть разрешает — выбирайте кого пожелаете. О!
Тишина стала ещё гуще.
Золотозубый офицер поигрывал тростью, нетерпеливо поглядывая на ручные часы. Наконец не выдержал, что-то гаркнул безбровому панку. И тот сразу выпалил:
— Герр офицер думает: подойдёт нам Поликарп Налыгач. Хозяином был до Соловков.
— Вас ист дас Соловки? — наклонился к панку офицер.
Панок коротко объяснил, офицер заржал, как конь. Даже похлопал по плечу Налыгача.
— Гут! Гут!
Приймак неумело вытянулся, пошатнулся и чуть (было не шлёпнулся в лужу. Если бы панок не поддержал, лежать бы кандидату в старосты в грязи. Не рассчитал Поликарп, угощая гостей и себя самогоном, на радостях лишнее опрокинул.
Выпрямившись, Поликарп благодарно кивнул панку и выставил худую грудь, подобострастно глядя в рот «новой власти». А «новая власть» изрекла:
— Поликарп Налыгач — старост…
После чего панок выкрикнул:
— Начальником таранивской полиции назначается пан Кирилл Лантух!
Зашевелились люди на минутку — и снова тишина. Приймак так Приймак. Кирилл так Кирилл. Видно, пришло время подонков разных. Лишь баба Зубатая не выдержала, кинула:
— Чтоб над тобой командовала верёвка с тугой петлёй! Чтоб тебе то командование боком вылезло! Чтоб в твоих печёнках-селезёнках командовали всякие болячки!..
Лантух этого, конечно, не слышал. Стоял надутый, красный, приземистый. Бычий его загривок налился кровью.
— Сейчас пан Лантух прочитает приказ немецкого командования, — подал голос новоиспечённый староста.
Но Лантух и читать толком не умел. Жил он где-то на далёком лесном кордоне и в школу почти не ходил. Они с отцом тайно промышляли лесом. Перед войной исчезли, спасаясь от суда. А теперь вот снова объявились.
— Поняли? — взвизгнул Налыгач после Кириллова бекания да мекания. — Вопросов не имеется?
Какие же тут вопросы, всё было ясно. Не выполнишь приказ немецкого командования — расстрел. За связь с партизанами — расстрел. За предоставление ночлега незнакомым людям — расстрел.
Баба Зубатая тихо сказала:
— Дожили, конокрады теперь будут верховодить… Ах, чтоб ты не знал ни пути, ни доброй стёжки…
На неё люди снова зашикали. Ой, бабы, держите теперь язык за зубами, можете лишиться его вместе с головой.
Но баба никак не могла успокоиться.
— Испугалась я каких-то конокрадов! Чтоб они все передохли!..
Уже давно стемнело. Бабуся и Петька спали, мать мыла посуду на лавке. Гриша сидел на припечке и от нечего делать перелистывал старую книжку о полесском разнотравье, когда-то привезённую отцом и Чернобаевки.
Кто-то тихо постучал в окно.
— Кого носит в такую пору? — встревожилась мать.
Гриша прижался лбом к стеклу. Со двора смотрели на него знакомые монгольские глаза. Рукой Митька звал друга из хаты.
— Кто там добивается? — вновь спросила мать.
— Митька.
— Чего это ему приспичило ночью?
— Откуда я знаю…
— Секрет?
— Чи-исто…
— Нет, вижу, не очень чисто.
— Да что вы, мама!
— Ладно уж, иди, иди, — усмехнулась она «хозяину». — Только смотрите.
— И-и-и, — пропел Гриша и шмыгнул в сени. На улице строго спросил Митьку: — Ты чего?
— Тут такое дело, Гриша…
— Тихо.
— Я и так тихо.
— Ну?
— Красноармейцы закопали в лесу оружие и своё солдатское имущество.
— И что?
— Что? — будто даже обиделся рыжий Митька. — Кто-то отрыл и всё забрал.
— Что ты мелешь?
— Т-с-с! Это ещё не всё. Красноармейцы спрятали знамя. Так и знамя пропало.
— Украли? — схватил дружка за локоть Гриша. — А не врёшь?..
Митька обидчиво шмыгнул носом. Ему тайну открываешь, а он ещё и не верит. Тоже друг!
— А кто тебе говорил… о знамени?
— Ольга Васильевна.
— Не врёшь?..
— С тобой говорить… — опять шмыгнул носом Митька и объяснил: — Она брату рассказала, Сашку… Меня мать послала в хлев, чтобы я телёнку сена скинул с чердака… Полез я. Вдруг слышу — в хлев кто-то вошёл. А это Сашко с Ольгой. Я быстренько влез назад, чтобы не испугать их. И Ольга рассказала…
В Гришиной голове мелькнула неясная догадка.
— А где яма была, знаешь?
Митька переступал с ноги на ногу. Молчал. «Не знает или не хочет говорить? Ведь я ему всё рассказал — про Швыдака, поездку в лес, про Яремченко, Ольгу Васильевну… А он видишь…»
— Военная тайна? — и так дёрнул Гриша Митьку за рукав пиджака, что тот даже покачнулся.
— Да ну тебя! Знаю.
— Так чего же юлишь?
— За липами-сёстрами. В Дубовой роще. И не кричи! А то ещё Налыгачи подслушают…
— За липами-сёстрами?!
— Т-с-с…
И Грише сразу вспомнился осенний день, когда они с Митькой в лес за грибами ходили.
Гриша склонился к Митьке, задышал ему прямо в ухо:
— А где мы с тобой встретили Приймака? Где он кувырком полетел? Ещё он меня чуть с ног не сбил! Вспомни! Ну?
Митька от неожиданности даже рот открыл.
— Точно, за липами… Так…
— Вот тебе и так… Айда к Ольге Васильевне!
Пробирались мальчишки по селу осторожно, старались проскочить никем не замеченными, чтобы никто не выследил, куда они спешат.
Вот и её хата. Тихонько постучали в окно. Ольга Васильевна вышла в накинутом на плечи пуховом платке. От неё веяло домашним теплом, уютом.
— Это вы, хлопцы?
«Хлопцы»… Раньше пионервожатая не называла их так. Детьми называла. А теперь — хлопцы…
Ольга Васильевна зябко повела плечами.
— Что случилось?.. Заходите в хату, хлопцы…
Мыколай принёс домой весть, от которой у матери начала дёргаться щека.
— Окруженцы ищут знамя… — хмуро произнёс Мыколай. — Вот такие пироги. Кирилл Лантух просил передать. А ещё сказал: будут увеличивать немцы таранивский куст полицейский. Может, определить и Мыкифора в полицию?
Мыколай стоял в нарочито картинной позе — выставил ногу с начищенным сапогом вперёд, руки засунул в глубокие карманы брюк. Ждал, какое впечатление произведёт на отца такая весть.
— Что вы скажете на это, пан староста?
— Насчёт того, что у того придурка Кирилла полицаев будет больше? — прищурил глаз отец.
— Я о знамени… Так что вы скажете, пан староста?
— Фигу с маком этим окруженцам! О! А ты не выкобеливайся перед батьком, раз хватил лишнего! У кого это такой крепкий самогон?
— Зря вы, тату.
— Что зря? Скажешь, не опрокинул?
— Нет, выпить я выпил. Разве же в такое проклятое время не выпьешь? Тут выть начнёшь, если не зальёшь… Я говорю — со знаменем зря, — хмурился Мыколай.
Приймак быстро повернулся к сыну, прожёг глазом:
— Боишься, иродова душа?!
— Боюсь, — зачем-то коснулся шеи длинными, как у отца, узловатыми пальцами Мыколай. — У меня одна голова. А Кирилл говорил: несдобровать тому, кто… Это те, лесовики, передавали будто бы…
— Пугают, — перебил Поликарп. — Под-думаешь. Антон бороду отпустил. Испугались мы его бороды..-
Не на таких наскочили, товаришочки… Хе-хе. Чтоб Крым, Рим и медные трубы пройти да попасть чертям в зубы…
Приймак помолчал, прищурил глаз, потом вдруг кивнул на Мыкифора:
— Ты гляди мне — не распоганивай брата своего!
Мыколай прыснул:
— Это вы про Мыкифора? Кто кого только распоганит…
— Ну, хватит! — стукнул ладонью по столу старый. — Пошли перепрячем добро. Чего ты так вытаращился на меня, Мыколай? Говорю — надёжней надо перепрятать! Всё! Завтра пойдёшь в Чернобаевку, расскажешь: шастают по лесам всякие недобитки, новой законной власти угрожают… Может, облаву того… Выловят тех, с кубиками… Ну всё, пошли! Мы быстренько: раз-раз — и ваших нет. Айда!
Но всё же пришлось повозиться долго, ведь немало добра всякого натаскали Налыгачи. Часть спрятали в огороде, в старой яме из-под картошки, кое-что рассовали по углам в сенях, в сараях, в погребе. Лишь в полночь они сошлись в хате. Поликарп внёс алое знамя, кинул на лавку. Федора взяла полотнище, примерила к своему короткому торсу.
— Сроду в шелках не ходила, а под старость… Хорошая кофта будет.