— Ты что, белены объелась! — выругался старый. — Да нам за знамя советского полка освободители… Правда, Мыколай? Озо-ло-тят! Знаешь, как у них знамя ценится!
Мыколай хмурился, тяжело поворачивая голову на бычьей шее, крутил цигарку.
— Правда-то оно правда…
Поликарп презрительно махнул рукой:
— Бородатых испугался?.. Да они побоятся нос высунуть из леса! Минуло их царство!
Мыколай затянулся дымом, повёл белками покрасневших от самогона глаз.
— Это вы, тату, зря такое говорите. Не очень они и боятся. Вон оберу врезали, а в Лемешивце на комендатуру напали. Разве не знаете?
— Не будь, Мыколай, тем, кто имеет куцый хвост.
— Если вы, тату, такой отважный да смелый, то чего трётесь-мнётесь? Надо было уже давно отнести. Свирид Вакумович подсказал бы, к кому лучше со знаменем подкатиться, чтобы больше за него выторговать.
Поликарп деланно вздохнул:
— Туды к чёртовой матеря! «Свирид подсказал бы». Дурной ты, Мыколай, как семь пудов дыма. Здоровьем тебя бог не обидел. Вон шея, хоть ободы гни. Да кулачищем можешь быка убить. А вот ума не дал всевышний.
— Ум — он по наследству передаётся, тату.
— Тату, тату! — закипел Приймак, пропустив мимо ушей ехидное замечание сына. — Я и без твоего Свирида дорогу найду! А то ещё себе припишет… Я его, шельму, знаю, ещё с позапрошлых времён помню. За копейку отца родного продаст.
Но Мыколай не унимался:
— Зря вы, тату. Для них знамя — честь солдатская. Нет знамени — нет полка.
— Это, видать, о тебе сказали люди: дурак дураком. Да ты своей дурной головой подумай: с кого буду иметь большую выгоду? Представь, если я этому красавцу обер-лейтенанту знамя продам или даже полковнику, а то и генералу? Кто больше даст? А? Ну всё. Хватит! Тебе, Мыколай, рано вставать… Мыкифор, ты у нас останешься ночевать или домой пойдёшь?
— Да заночую…
— Ясно. Федора, где наше корыто?
— Вон где, под печкой. Зачем тебе?
— Тащи сюда, морока! Сказано: большая Федора, да дура.
— Кто это такое сказал? — обиделась Федора.
— Все говорят… А ну, морока, скорее тащи! Ещё рассусоливает!
Федора, сбитая с толку неожиданным распоряжением, вытащила почерневшее деревянное корыто, расколотое с одной стороны и выщербленное с другой. Корыто было заполнено всяким домашним тряпьём. Старый дёрнул корыто к себе, разгрёб грязное тряпьё, метнулся, схватил со стола знамя и, скомкав его, засунул на самое дно.
— Тут же найдут! — испугалась Федора.
— Да кто в твои пелёнки-простыненки полезет…
Разогнав семью по лежанкам спать, Поликарп задул керосиновую лампу, потом сам бухнулся на кровать, вздыхая:
— Охе-хе-хе, жить плохо, а если подумать, то с умом можно… Так, так, так…
Федора, засыпая, промямлила:
— Долго ли ты будешь бубнить, тактакать? Спать пора!
— А ты, морока, цыть! И когда уже ты выспишься? И когда уже ты вылежишься? И так чуть не лопнешь. — Помолчал, потом кинул в темноту: — Что, давно кулаков не пробовала?
Залаяли собаки. Поликарп рванулся к окну, прижался лицом к стеклу, но ничего не увидел во дворе, прохрипел:
— Кого это черти носят?
Послышалось — будто стукнула щеколда калитки.
— Федора, спишь?
— Заснёшь… — отозвалась с печи Федора, закряхтев, спустилась с печи, зашелестела по соломе босыми ногами.
— Пойду посмотрю, кого там нечистая носит… — сказал Поликарп. — Может, злодеи… Такое время, знаете, — и только из ему известного тайника достал наган, спрятал в карман брюк, после чего не спеша пошаркал к воротам.
— Открой, Налыгач! — услышал знакомый голос, от которого всё похолодело внутри.
— А у нас все д-дома… — Сунул руку в карман, почувствовал прохладную воронёную сталь. «Если один, два — пульну, не я буду, пульну».
— А ну открывайте! Без болтовни! — уже строже прозвучал голос за воротами.
«Нет, не буду пулять».
Приймак, спотыкаясь, кинулся к калитке, на ходу запихнул наган под кругляк. Открыл прикрученную проволокой калитку.
— Вы бы сразу и сказали, как говорил тот, что это вы. Заходите, как говорил тот. Здрасьте!
Поликарп подобострастно кланялся, тактакал.
Антон Яремченко, с ним седой командир и ещё несколько незнакомцев вошли во двор.
— Все? — Поликарп хотел выглянуть за калитку, но один из незнакомцев крепко взял его за ворот кожуха, повернул назад.
— Так, так, так, — протарабанил Поликарп, догадавшись без слов — ему не стоит выглядывать за ворота.
Переступив порог, Поликарп долго шарил по передку новой печи, ещё как следует не просохшей, кричал на Федору:
— Где спички запроторила?
Найдя, он долго чиркал спичкой до тех пор, пока Михаил Швыдак не посветил карманным фонариком. Дрожащими руками Приймак поднёс спичку к фитилю, метнулся к шкафу, нащупал там пузатенький графин, поставил на стол, Федоре кивнул: а ну, сбегай, закуски принеси.
— Чего же вы того… не садитесь?
Федора застыла, потому что седой командир решительно шагнул к Поликарпу.
Чисто выбритый, кубики на петлицах блестели парадным блеском, как и золотистые пуговицы на шинели.
— Ты разрыл яму, пан староста?
— Так, так, так… Что я плету? Какая яма? А разве… т-того… она того? — забормотал Приймак. — Ни слухом ни духом не ведаем. А старостой заставили, людей спросите. Я не хотел… Насильно. Как ни отнекивался, прижали. А охвицер с перевязанной рукой, которого, наверное, вы, хе-хе, угостили, при народе и говорит…
— Где знамя?
Федора ватными, непослушными ногами ступила шаг-второй, поплелась к седому командиру.
— Чего вы привязались, товарищ начальник, зачем ругаете его? Вот же председатель, наш Антон, товарищ Яремченко, не даст соврать. Он знает Поликарпа как облупленного. Иголки чужой Поликарп не возьмёт, не то что…
— Давно святыми да божьими стали? — жёстко произнёс Антон, который до того не вмешивался в разговор.
— Это мы сейчас увидим, — седой командир кивнул Яремченко и Швыдаку. Те вышли в сени.
— Садитесь, — кивнул седой командир Поликарпу и Федоре на лавку.
Приймак и Федора неуверенно сели, руки у них дрожали, а у Федоры к тому же и щека дёргалась.
Придя в себя, Федора заёрзала на лавке.
— Спросите, говорю вам, нашего Антона, товарища Яремченка. Мы же люди свои.
— Ага, — хмуро усмехнулся тот, — свояки. Ваша тётка и моя тётка возле одной печи грелись…
Будто и не услышала Федора Антоновой реплики о родственниках, продолжала:
— Поликарп же и активистом был. Два лета зав-током назначали. И не хотел, а упросили. Один наш завтоком и по сей день где то срок отбывает, а Поликарп не попался…
Но слова эти не произвели впечатления на ночных гостей, и Федора хотела было начать с другой стороны. Но в это время послышался шорох на печи, и командир выхватил пистолет. Федора прикусила язык.
— А ну, кто там, слезай!
— То сынок мой, товарищ начальник, — привстал в поклоне Поликарп. — Сын, Мыколай. Слезай, сынок, слезай, если власть так хочет. Она же наша, советская. А мы советскую власть всегда…
С печи нехотя слез красивый лохматый верзила. Из-под густых бровей хмуро взглянул на отца: «Ну, не говорил я, что зря вы с тем знаменем связались…»
— Стань вон там, в углу! — кивнул командир.
Отворились двери, и Антон Яремченко внёс солдатское бельё.
— Это ещё давнишнее, — засуетился Приймак, — это ещё тогда происходило, Антон, когда кожаные деньги были, хе-хе…
— Весело, вижу, вам.
Поликарп смутился, стёр с физиономии ухмылку.
— Старуха нашила. Семейка у нас, Антон, сам знаешь… Чего же ты молчишь, Федора? — толкнул обалдевшую жену.
— Как же, нашила, — опомнилась Федора. А щека продолжала дёргаться.
— Ты, Поликарп, богатый, — хмурит колючие брови Яремченко.
— Как пёс блохами… Охе-хе-хе, — притворно-тяжело вздохнул Приймак. — Какое наше богатство. На ноги не могли встать после Соловков — сам знаешь.
Может, ещё бы плакался Налыгач, но вновь скрипнули двери, и, прихрамывая, вошёл Швыдак с мешком.
— А это что?
Швыдак вывернул мешок, из него выпали солдатские брюки и гимнастёрки.
Седой командир кивнул на солдатскую форму:
— Тоже старуха нашила?
Молчат Налыгачи. А что скажешь? Прав был Мыколай.
— А там что? — хотел заглянуть Швыдак в подпечье, но поморщился, не смог нагнуться.
— Тряпьё всякое. Баба стирать собралась. Скажи, Федора… Чего ж ты, того…
— А как же, стирать надо. Вши скоро заедят. Знаете же, у Советов мыла в лавке…
— Что ты плетёшь? — Поликарп прищурил глаз, обжёг им Федору. Потом повернулся к Яремченко: — Ты знаешь, Антон, моего тестя. Такой же мудрец был… Правду говорят: кто дураком родился, тот и в Киеве ума не купит.
Швыдак глазами показал партизану, пришедшему вместе с ним, на корыто: вытащи, мол.
Задвигался Мыколай, покачнулся Поликарп на лавке, ещё сильнее задёргалась Федорина щека. А Швыдак ковырнул палкой тряпьё и, не заметив ничего, отошёл в сторону.
Приймак не хотел смотреть на корыто, но оно притягивало глаза, точно нечистая сила. Когда Швыдак пренебрежительно махнул рукой на тряпьё, Приймак облегчённо затарахтел седому командиру:
— Это всё те, как его… красноармейцы бросили.
— Точно, точно, — вставила и своё слово Федора. — Знаете же, как при Советах было с товарами? Обносились.
— Ах, чтоб тебя! — вызверился старый. — Не с тобой, придурок, пьют, не говори — будь здоров!.. Так вот, — снова затарахтел Поликарп седому командиру. — Сколько здесь лю-юду прошло! Ой-ой! Идёт, просит нашу сельскую одёжку. Разве же откажешь нашей дорогой Красной Армии?.. А своё бросает. Мы нисколечки не виноваты.
— А вы, диду, случайно не из Брехуновки будете? — насмешливо щурит глаза Швыдак.
— Да чтоб меня гром разразил, чтоб меня… Я же, Антон, сам знаешь, не сопляк какой-нибудь, законы советские знаю… — И прикусил язык.
Швыдак тряхнул шинель, которую принёс партизан из сеней, и из её карманов посыпались патроны, выпал наган.