Баба Денисиха стояла не такая, как обычно, ненасмешливая. И глаза не были колючими. Они умоляли: почему же ты про нашу хату не говоришь?
— Вашу не тронули…
Дед Зубатый коснулся Гришиного плеча.
— А тех… иродов видел? Где они?
— Идут… Сюда идут. Разве я не сказал?
— Ах, чтобы они кувырком пошли! — вскрикнула баба Денисиха. Её глаза налились гневом? — Денис, беги за быком! Да не мнись, не мнись! Чтоб вас день и ночь мяло и не переставало!
Дед Зубатый нахмурился, глянул на Ревнище — туда спускался добрый десяток подвод. Люди в лагере уже и сами видели: движется грязно-зелёная колонна.
— Гриша, а ну шкоренько жа волом! Ведь тут, доложу я вам, такая штукенщия выходит… — забегал дед Денис возле подводы.
— А ты чего стоишь как каменная? — накинулась баба Денисиха на Марину. — Навеки хочешь здесь остаться? Оришку на воз посади, оглобли привяжи… Да не летай, говорю, как кукушка по капусте. Одно дело сделай, затем второе. Несите Оришку на воз. Вон с хлопцем несите…
Подводы одна за другой катились вниз, в речку, двигались вдоль неё бродом, а метров за сто выезжали на ту сторону, прятались в густом верболозе.
Дед Зубатый нетерпеливо топтался по берегу, глядя, как мальчишка бьётся на том берегу с его чёрно-рябым волом. Тот упирался, не хотел идти. Наконец Грише удалось заарканить его и повести.
Дед Зубатый как стоял, так и вскочил в воду в серых от пыли больших юфтевых сапогах, побрёл навстречу измученному Грише, рывком схватил вола за налыгач.
— Топай, да пошкорее, шухорогий ты чёрт!..
НОЧЬ, ЛЕС, БОЛОТО
Таранивские подводы все уже спустились вниз по Ревне, спрятались в зарослях клёнов, берёз, лещины. А спаренные возы наших бедолаг ещё и до брода не добрались.
Когда проезжали поляну меж опушкой и верболозом, Гриша осторожно глянул на дорогу, ведущую в Таранивку, и закусил до боли губу.
— Что ты, что? — встрепенулась мать, сидевшая на передней подводе сзади и испуганно глядевшая на своих детей и свекровь.
— Вы посмотрите…
Первой обернулась баба Оришка, поглядела на приближающихся врагов и перекрестилась. Прошептала, как молитву:
— Теперь уже, считай, капут. — И крепче прижала маленького Петьку к себе.
Колонна непрошеных гостей двигалась прямо на них. Тщедушная, сухонькая баба Оришка ещё больше сжалась, что-то беззвучно зашептала.
Вол дотопал до воды, остановился, у него заходили ходуном ноздри — собирался пить. Дед Зубатый в сердцах огрел его вожжами по бокам.
— Гей, шухорогий чёрт, гей! — плаксиво и вместе с тем злобно, сквозь зубы, прошипел он.
— Дождался! — крикнула баба Денисиха, и ошалелый дед размахнулся, хотел было и бабу огреть вожжами, но «сухорогий чёрт» рванулся, вошёл в студёную воду. Кося влажным глазом на хозяина с вожжами, тяжело потащил спаренные возы.
Неожиданно верёвка, которой были связаны возы, порвалась. Мовчанов воз остановился.
— Дед, дед! — испуганно позвал Гриша.
Дед оглянулся, красноречиво махнул рукой: тут, мол, хотя бы самому быстрее к лозе добраться, — и яростно заколошматил по чёрно-рябой спине быка.
Марина тоже оглянулась и так дёрнула деда Дениса за рукав, что тот едва не свалился в воду. Но и ухом не повёл дед, продолжая осатанело колотить быка. Марина спрыгнула в студёную воду, побрела назад. Выхватила из рук свекрови Петьку, порывисто обняла. Глаза застлал туман. Петька захныкал:
— Хочу к бабе…
Марина цыкнула на ребёнка, умоляюще спросила свекровь:
— А как же вы, мама?!
На удивление спокойно бабуся ответила:
— Беги сама, ради бога!
Мать сделала шаг в холодной воде, обернулась.
— Гриша, а ты почему сидишь?
Мальчишка соскочил с воза и застыл на месте. Смотрел на бабусю, и губы его вздрагивали… Дорогая, родная бабуся!.. Он здоровый, шустрый, от любого фрица удерёт, а она шагу ступить не может.
— Отнесите Петьку и приходите — бабусю заберём… — хрипло сказал Гриша матери.
— Х-хорошо, — выдавила одно-единственное слово Марина и быстро, как только могла, побрела речкой за кусты.
— Беги, Гриша, беги!.. Я уже своё отжила, — зашевелились побледневшие бабусины губы.
И тут на поляну осторожно вышли немцы. Гриша шмыгнул в густой камыш. Бабуся пригнулась, закрыла глаза. Ждала — что будет, то будет. Застучали пули по камышу, и Гриша по самую шею окунулся в воду.
Тем временем офицер на коне подал команду, и солдаты потопали к речке, стали на берегу, недалеко от воза, на котором сидела неподвижная и строгая баба Оришка. Солдаты держали автоматы наизготове, подозрительно пронизывали взглядами бабу Оришку, кусты верболоза. В этой стране случаются всякие неожиданности. В этой стране и старая женщина может оказаться партизанкой. Вот сидит буд-то парализованная, а может пошевелиться и из пулемёта — тра-та-та…
Убедившись, что старуха не собирается «трата такать», подъехал на коне небритый, грязный обер-лейтенант.
— Матка, матка, ком, ком, — играя поводком, усмехаясь, поманил бабу Оришку пальцем офицер.
Баба Оришка медленно распрямила спину.
— Матка… Старый Хутор. Понимайт?
К офицеру подскочил рыжий толстяк — переводчик. И они начали переговариваться вдвоём. После этих переговоров рыжий спросил немного понятливее.
Баба Оришка спокойно ответила:
— Понимаю. Пан офицер хочет, чтобы я провела вас в Старый Хутор лесом? Так?
Офицер оживился, даже оскалился.
— Я, я… Провожайт… Карош матка… Лесом…
Он замялся, потом, оттопырив губы, загудел:
— Дз-дз-дз… — Ещё и облизался.
— Мёду дашь? Угадала?
Баба Оришка хотела ещё спросить, где украли мёд, но удержалась.
— Я, да… Мйод, много мйод… Вставайт, матка карош. Вставайт, вставайт.
Баба Оришка пожевала губами, посмотрела на солдат, опустивших автоматы и с интересом прислушивающихся к разговору.
«Вишь, сначала стрелял, окаянный, — подумала баба Оришка, — а теперь сладкий стал, хоть в рот клади. Видать, здорово наши поколошматили фюлера».
— Не могу вас провести в Старый Хутор.
Офицер наклонился с коня к рыжему, стоявшему рядом и уминавшему колбасу, выслушал перевод и скривился, будто только что съел кислицу.
— Потшему?
— Упала я на ноги. Не понимаете? Ну, как вам сказать проще? Вот уже два года, как ногами не хожу. С того времени, как вы моего сына убили… Как раз на пречистую похоронку принесли.
— Вас ист дас [9] — «речистая»? — нахмурился офицер. — Вас ист… говориль?..
Рыжий переводчик тоже нахмурился, потому что и он ничего не понял. Может, у старухи паралич?
— Дизе альте швайн ист кранк [10], — доложил офицеру.
Не спеша офицер расстегнул кобуру и брезгливо сморщился.
— Аллее русиш — швайн [11]. Мы тебя — пиф-паф!
Гришу будто снегом обсыпало. А на бабусином бледном лице не дрогнула ни одна чёрточка.
— Что ж, пахкай. Вы мастера на это. От смерти нигде не спрячешься. То и вас ждёт: живёте вы, живёте, а потом чёрт его знает куда и денетесь.
— Вас? Вас?
— Не радуйся, говорю, чужой беде — своя впереди! Понимаете?
Офицер положил палец на спусковой крючок. Гришу будто кто выхватил из камыша.
— Я проведу в Старый Хутор!
Бабахнул выстрел. Офицер с перепугу нажал крючок. Пуля просвистела в каком-то сантиметре-втором от бабушки. Та инстинктивно наклонила голову и так сидела какое-то мгновение, раздумывая: жива ли она?
Солдаты мигом направили автоматы на мальчишку и кусты вокруг. Кто знает, может, под каждым кустом сидит вот такой маленький партизан?
Рыжий для проверки дал очередь по камышу, по воде. Забулькали пули, упали срезанные стебли, поплыли по течению.
— Вылезайт! — скомандовал офицер и махнул парабеллумом.
Гриша выбрался на берег. Он дрожал как осиновый лист. С полотняных вылинявших брючонок и такой же рубашонки стекала вода. Босые ноги покраснели от холода, к ним присосались пиявки. Мальчишка тёр ногу об ногу, сдирая пиявки пальцами.
Офицер окинул Гришу брезгливым взглядом. Такой же, как и тысячи других замурзанных, маленьких дикарей в этой дикой стране, которая даже воевать не умеет по классическим правилам.
— Ты… проведёшь? — с недоверием взглянул переводчик на мальчишку.
Гриша кивнул.
— Лесом? — переспросил рыжий.
Гриша кивнул.
— Да. Я в лесу каждую тропинку знаю.
Офицер слушал, мотая, как и его рысак, головой.
Потом что-то быстро затарабанил толстяку. Тот лениво перевёл.
— Герр гауптман [12] говориль… ты есть хороший малтшик. — Он хотел погладить Гришу по голове, но Гриша ловко вывернулся.
— Что я, маленький…
— Ты есть дикарь!
Рыжий сморщил своё веснушчатое лицо — смотри, какой гордый! Дикий, как неприрученный волчонок, замурзанный, босой, а гордый… Кто тебя поймёт, Россия?
— Форвертс! [13]
Выпрямился Гриша, оглянулся на Ревнище. Солнце клонилось к сосняку, и в речке дрожали тысячи солнц. Баба Оришка сидела на возу в оранжевом сиянии и не сводила глаз с внука. И, уже подталкиваемый рыжим, услышал бабушкин голос:
— Смотри же, дитя моё, будь осторожным. Эти ироды могут так отблагодарить, что родная мать не узнает… Боже, помоги!
— Вперёд! — повторил рыжий. Он достал из кармана кусок колбасы, ещё раз толкнул маленького проводника в худенькие мокрые плечи и зачавкал.
За ними потопали с оружием наизготове автоматчики. За автоматчиками офицер на коне.
— Герр гауптман, — обратился к офицеру рыжий.
Герр гауптман… Значит, этот голенастый на коне уже не обер-лейтенант, а гауптман — капитан. А за что? Погубил, наверное немало людей. Не одного Петра Сидоровича, не одну Олю… Говорят, недолго он был комендантом. Чем-то проштрафился, послали на фронт. И вот вернулся… Вишь, не запомнил дорог, будучи комендантом. Да и как бы он их запомнил, если в лес и носа не показывал — партизан боялся. И сейчас боится. Лесом решился идти не потому, что так ближе. Нужда заставила — вокруг уже гремят советские орудия.