— Это хорошо, — перехватил нить допроса Жмотов, нависнув над задержанным. — Это хорошо, что правду говоришь.
Минин осторожно до левого бока дотянулся, рукой попробовал слегка массировать, вроде помогало, он кивнул лейтенанту: продолжай, мол, я в порядке.
— Правдивые показания зачтутся, — тут же повысил голос Жмотов и совсем стул с Лазаревым к себе развернул, уставился глаза в глаза. — Скостят. Может, и семь копеек не понадобится получать[4].
— Зачем семь копеек?
— Не шлёпнут, — расхохотался Жмотов прямо в лицо Лазареву.
— Нас судить будут?
— А ты как думал?
Синь в глазах парня дёрнулась, затемнели они, начали стыть.
— Мы все думаем, что будут.
— Ты это выбрось из башки-то! Чего заладил: мы да мы? Каждый будет отвечать за своё. Каждый баран на своём крюку! Понял?
— У нас кружок…
— И ты в нём стишки почитывал?
— Были и стишки.
Превозмогая боль, Минин незаметно дотянулся до Жмотова, дёрнул того за руку: не гони, мол, лейтенант, не нагнетай, не кричи. Жмотов учуял, моргнул — всё в порядке и чуть тише, будто смиряясь, спросил:
— Твои стишки-то?
— Ну… разные.
— Вот и давай, прочти что-нибудь.
— Что-нибудь?
— Давай, давай, — ощерился Жмотов. — Что-нибудь душевное. О чём вы там втихаря, между собой делились. Выхожу я утром, снег ещё не стаял, вижу — моя мурочка спешит…
Жмотов и про Минина забыл, так песенкой своей увлёкся, за портсигаром сунулся в карман, но бледный, как мел, оперуполномоченный зубами скрипнул, будто опять знак подавая, и лейтенант прервался, поторопил:
— Давай! Чтоб за душу брало и как это у вас? Звало! На ваши подвиги!
Лазарев, всё это время не сводивший с него глаз, откинул голову, помолчал, вспоминая, и начал робко, постепенно набирая смелости:
— Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит. Летят за днями дни, и каждый час уносит частичку бытия, а мы с тобой вдвоём предполагаем жить…
— Да, да, — Жмотов вслушивался в каждое слово, изображая наслаждение, подымал бровь. — Ты прямо в тему.
— И глядь — как раз умрём, — резко завершил вдруг чтец.
— Это что ж? — выпучил глаза Жмотов.
— На свете счастья нет, но есть покой и воля, — продолжал между тем Лазарев, не обращая внимания, будто рядом и не было никого. — Давно завидная мечтается мне доля, давно, усталый раб, замыслил я побег в обитель дальнюю трудов и чистых нег.
— Ну это ты пустое, — будто предупреждая, поморщился Жмотов. — Об этом и думать зря. У вас с побегом не выгорит.
— Я не про это…
— Я верю, — Жмотов хлопнул подозреваемого по плечу. — И стишки ничего. Трогают. Душевные стишки. Твои?
— Александра Сергеевича.
— Это который?
— Пушкина.
— Наш человек. Наш. Угодил, — захохотал Жмотов.
— Смотрите, — Лазарев скосил глаза в сторону Минина. — Что это с ним?
— Степаныч? — рявкнул Жмотов, бросившись к оперуполномоченному.
Минин, уронив голову на грудь, сползал со стула.
— Что же? Это и есть ваш знаменитый гр-рад?
— Да, да. Подъезжаем, Яков Самуилович, подъезжаем.
Обух-Ветрянский уже весь упакованный: шинель, фуражка, сумка у ног, ручки, ножки сложил, у окошка устроился, всё высматривал что-то в предрассветной мути.
Поезд подбирался к конечному пункту назначения.
— Император, я вам рассказывал, Пётр Великий-то водным путём сюда наведывался, на кораблях, под парусами! Спешил к открытию Успенского собора, колокольный звон услышать, а вам судьба уготовила другую планиду.
— Вы, Ер-ремей Тимофеевич, — поморщился, но улыбнулся Шнейдер, — большими категор-риями… Большими…
— Так что же…
— Нар-род этот вр-ряд ли оценит.
— Поймут, поймут, Яков Самуилович, — толстячок захихикал. — Может, кто и с опозданием. Но это уж их дело. А я шучу. Я, так сказать, про императора-то в качестве аллегории.
— Я им устр-рою аллегор-рию.
— А вон и встречающие. Похоже, сам Ахапкин. Я его уже подзабыл. Виделись один раз, при его назначении. Забегал ко мне в кабинет. Знакомился… Да, да. Он. Сам прикатил.
— Тепер-рь познакомимся ближе…
— Вы не спешите, Яков Самуилович, они сейчас сами поспеют. Там и наш человечек, гляжу.
Обух-Ветрянский стащил с головы фуражку, упёрся лбом в мутное стекло, разглядывая встречающих:
— Там, там. Сейчас будут. Вы не спешите.
Поезд, заскрежетав колёсами, прихваченными резким тормозом, остановился. В пустом коридоре вагона застучали, заторопились сапоги.
— Здравия желаю, товарищи офицеры! — полковник Ахапкин, сияя улыбкой и погонами, при полном параде вскинул руку к околышку. — С приездом, товарищ подполковник!
Шнейдер сухо откозырял в ответ, а из-под руки Ахапкина уже проскользнул Квасницкий, подхватил чемодан и сумку приехавших и также мигом нырнул за спину Ахапкина, загремел сапожищами на выход.
— Как доехали?
— Тер-рпимо, — Шнейдер пригладил волосы на голове, проверил пальчиком струнку усов. — К вам ещё не добр-рались наши мор-розы? Гляжу, у вас осень в р-разгар-ре.
— Бабье лето, бабье лето, — пропуская вперёд подполковника, Ахапкин заулыбался как старому знакомому толстячку. — Ваше самочувствие, Еремей Тимофеевич?
— Живы, живы, — кивал тот. — Наши ребята там ещё, сзади в купе.
— Их ждут, не беспокойтесь.
— Ну и ладненько.
— Как? — Ахапкин всё же улучил момент и совсем приник лицом к лицу Обух-Ветрянского, на Шнейдера незаметно покосился.
— Так я же говорю, доехали благополучно, — не поддавался тот, нейтрально ухмыльнувшись.
— Вы нас куда опр-ределили? — Шнейдер, спустившись с последней ступеньки лестницы, фуражку снял, опять за усы принялся. — Нам бы с Ер-ремеем Тимофеевичем вместе.
— А у меня, — Ахапкин даже расцвёл. — Хоромы! Мы с дочкой вдвоём. И кухня домашняя. И, так сказать, четыре комнаты. Я вам две отведу. Мы будем счастливы с Натальей. Она уже ждёт.
— Как?
— Ко мне. А чего по гостиницам?
— Номер вот, — откуда-то выскочил Квасницкий, сверкнул очками на Обух-Ветрянского. — На всякий случай заказан. Полный комфорт.
— Но это запасной вариант, товарищ подполковник? — развёл руки Ахапкин. — Не обижайте.
— Как, Ер-ремей Тимофеевич? — Шнейдер огляделся, достал портсигар, затянулся «герцеговиной».
— Ну чего ж нам хозяев стеснять, — толстячок засуетился, поискал глазами свою сумку.
— В машине! — коротко доложил подскочивший к нему Квасницкий.
— Тем более там молодая прелестная девушка, — толстячок мило улыбнулся. — И мы в сапогах. Да со своими проблемами.
— Вот, — отставил мизинчик в сторону Шнейдер. — Р-резонно подмечено. Нет нужды загр-ружать дамочку. Давайте-ка в гостиницу.
— А в обком не зайдёте? — Ахапкин помрачнел.
— Всему своё вр-ремя. Всему. — Шнейдер слегка рукой взмахнул. — Машины далеко?
— Да у нас тут всё рядом, — бросился вперёд указывать путь Квасницкий.
Всю дорогу до гостиницы Шнейдер молчал, сосредоточенно дымя «герцеговиной» и изредка косо поглядывал на неумолкавшего Ахапкина. Тот расписывал местные достопримечательности, узнав, что подполковник никогда не бывал в низовьях Волги.
— Вы р-разве не местный? — словно вороном прокаркав, спросил вдруг Шнейдер, и Ахапкин вздрогнул.
— Нет. Я из-за Урала.
— Сибир-ряк?
— Из Томска. Я в Чека ещё с Яковом Михайловичем Юровским начинал в Екатеринбурге.
— С Юр-ровским? — Шнейдер впервые с интересом глянул на полковника.
В машине они были вдвоём, шофёр с глухонемым видом гнал автомобиль.
— Это котор-рый под великую чистку попал?.. Котор-рого Ежов шлёпнул как вр-рага нар-рода?
— Ежов за свои «ножницы» вредительские сам головой поплатился, — будто допытываясь до чего-то своего, потянулся Ахапкин к проверяющему. — И за предательство своё хлебнул сполна.
Шнейдер не ответил, скривился, словно от зубной боли.
— А Василий Васильевич как там поживает в столицах?
— Василий Васильевич?
— Чернышов.
Шнейдер пожал плечами.
— Ну как же! Мы с Василием Васильевичем до самого августа тридцать седьмого на Дальнем Востоке трубили, пока он в Москву не укатил.
— Это тот, что в Министер-рстве внутренних дел… — рассеянно вспомнил Шнейдер. — Р-разные задачи… знаете ли.
— Ну как же! — Ахапкин и руками всплеснул. — Одно же дело делаем! Я ему позваниваю.
Шнейдеру эти слова явно не доставили удовольствия, наоборот, он словно поперхнулся, однако изобразил на лице кислую улыбку.
— А я вот здесь, — продолжал, не умолкая, Ахапкин. — Знаете, как-то прижился. Эти места чем-то схожи с дальневосточными. Там, в Хабаровске, лотос цветёт, и у нас эта радость имеется. Прижились мы с дочкой, но тянет туда… — Он неопределённо махнул рукой, впервые его лицо поскучнело. — У нас южный форпост… Тихо, знаете ли…
Долго подыскивал подходящее слово и всё же повторил:
— Тихо…
Шнейдер оживился, бросил косой взгляд на загрустившего полковника, мол, чего сидишь тогда в этой дыре при таких-то друзьях?
— Да, да! — поймал его взгляд Ахапкин. — А я вот здесь. Дочь взрослая. Ей определяться самое время, так что со столицей пока погодим.
«Пустозвонит мне специально этот гусь? — ломал голову Шнейдер. — Что это он своими связями кичится? И дочку будто предлагает, расписывает… На его месте другие вопросы бы задавать, другим интересоваться… Хитрит что-то! Затевает какую интригу?..»
А вслух отчеканил:
— Я бы хотел, чтобы машина пр-ри мне была. И собер-рите сейчас личный состав. Только р-руководство и стар-рших офицер-ров.
— Есть!
— Мне понадобятся р-родственники этого?..
— Подымайко?
— Обнар-руженного повешенным.
— Майор Подымайко был одинок.
— И эти?.. Кто его нашёл пер-рвым.
— Может, завтра?
— Что такое?
— В больнице капитан Минин. Он его и обнаружил.
— Что случилось?
— Да ничего серьёзного. Сердце прихватило на работе.