— Нам от этого не легче, — морщился Лёвик, не обращая внимания на рассудительного Тернова. — Теперь держись, братва. Чистка среди наших начнётся.
— Чистка-зачистка, — сквасился Игрунчик. — Впервой, что ли?
— Уносить когти надо, — Лёвик поглубже надвинул отымалку на глаза. — Под одну гребёнку станут закрывать. Пока не отыщут.
— И чего ж? — погрустнел Игрунчик.
— Ты вот что, — кивнул ему Лёвик и подозрительно скосился на Тёртого.
— Да свой он, — облизал губы от шелухи Игрунчик, — наш братан, с Криуши.
— Вы вот что, кореша, — склонился к ним Лёвик. — Своих-то поднапрягите.
— Чего?
— Пошукать надо самим.
— На лягавых пахать! — вытаращил глаза Игрунчик, Тёртого тоже аж повело.
— Не борзей, лопух! — Лёвик криво усмехнулся. — Совсем не сечёшь…
— Да чего ж тут?..
— Выгоды не чуешь? Сыщем, кто ведьму грохнул, многого заломить под неё у ментов можно.
— Как?
— Скумекал?
— Самим искать?
— Теребите среди своих эту закавыку. Сообразите — дайте знать. — Лёвик посуровел лицом и глаза застеклил. — А кому повезёт найти, обещаю отдельный приз.
И он хлопнул по плечу Игрунчика так, что тот присел, а Тёртого одарил жёстким прищуром, от которого тот поёжился.
С этого и пошло: ведьма она ведьма и есть. А Лёвик стал первым, который вслух произнёс это слово и охоту на неё объявил.
Вторую ночь не давали спать собаки. Одна, соседская, самая ближняя, завыла под кухонным окном, лишь Глашка уронила голову на подушку.
Так и не переставала.
А за ней и другие, да жалобно, тревожно, душу так и рвут, тоску и страх нагоняют. Одно слово — к покойнику!
И ветер злющий за окном тоже подвывает, свирепый — ставни сбивает с крючков, сорвало одну, а с ней и другая враз забухала, застучала. То ничего, а то как начнут обе! Какой уж тут сон?
Глашка встать боялась. Свет, как ей лечь, как назло отключили. Только ветер, ненастье, с погодой что, так его и отключать — повадились! Или действительно провода где-то рвёт, верно бабы судачат?
Глашка с боку на бок, туда-сюда несколько раз осторожно кувыркнулась, совсем сна нет. Ни в одном глазу. А ставни, не переставая, бухают, да как-то настойчиво, всё тревожнее, до сердца их стук достаёт. Застращалась совсем. Петра-то нет. Он в ночное дежурство, не дождавшись её, ушёл, дочка, шестилетняя Нюрка, спит без задних ног. Её сопение тихое только и подбадривает Глашку, а то небось умерла бы со страху.
К вечеру ещё вчера слух пополз по посёлку — голову отрезанную нашли в речке, а их дом на самом берегу. Из мешка, соседка бабка Митрофаниха сказала, вытащили милиционеры. Фёдорыч, участковый, по дворам весь день ходил, всё расспрашивал, не видел ли кто, не слышал чего. И у них был, только Глашки с Петром не застал, оба на работе допоздна, и сегодня Глашки не дождался, она лишь от прилавка — к подружке Ксеньке подсобить по огороду, как обещала, отправилась. Прибежала домой запоздно, бабка Митрофаниха, спать Нюрку уложив, сидит, дожидается, чайник сгондобила. Вот за чаем всё и поведала за целый день.
Да лучше бы и не слушать ей болтливой старушки! Митрофанихе лет под сто, никто и она сама толком не знает точно сколько; согнута, костлява, два передних зуба пугают встречных, и волос на голове клочьями — сущая Баба-яга, но на язык и клюку шустра, чуть что не по нраву ей, берегись. И всё помнит! Про утопшую рассказывала в подробностях разных, уже страх как будто нагоняла, но перескочила вдруг на своё детство. Вспомнила, как мать её саму, неслушницу, пугала вурдалаками. Руками размахалась по воздусьям, а потом вдруг нырк в дверь, убежала к себе, ни здрасьте, ни прощай Глашке, только её и видели.
Но успела наградить её историей муторной. История пустяшная, но запала в душу Глашке. Убили будто мужика мастерового. А злодеи поэтому и убили его, что завидовали искусству, с которым тот мебель разную починял и новую ставил. За что ни возьмётся, всё в руках горит! Вот руку-то парню и отрубили, а потом и совсем порешили горемыку.
Хватились хоронить, а руки нет, так без неё и в землю положили. А земля не принимает. То верёвок не найдут гроб спускать, то сам гроб в яму не лезет: мала оказалась, а когда опустили, спохватились, что крышку забыли гвоздями приколотить. В общем, не хотел покойник без руки на тот свет. Да что же он мог! Закопали.
А как лёг убийца-то спать, ночью рука та к нему и заявись. Он будто знал, дом-то весь закрыл, а она стучится снаружи. Он её не видит, а она бухает везде: и в дверь, и в ставни. Лишенец даже печку затвором закрыл, чтобы через трубу не заскочила ручища та!..
Глашка вздрогнула, глаза в потолок впёрла; и у неё всё стучало вокруг дома! В ставни бухали, и дверь поскрипывала, и половицы в углу, будто по ним кто прошёлся да прямо к ней! И всё ближе, ближе! Она ойкнула, а крика не вышло, сдавило горло, словно руками кто перехватил. Поперщилась, замутузило её, она закашлялась, задрожала вся. Господи, спаси и сохрани! Мать родная Богородица святая!..
Глашка и в церковь не ходила с малолетства, и в верующих не числилась, а тут откуда слова какие нашлись! Запричитала про себя всё, что не попадя.
Вроде полегчало. Прислушалась осторожно, не шевелясь, замерев. Нет, всё тихо. Ставни, конечно! Чтоб им пусто! Кто ж ещё стучать будет? Встать да посмотреть, проверить?.. Зовёт будто кто её этим стуком… Подзывает…
Митрофаниха историю свою закончила вполне сказочно, с мирным концом: как схоронили руку, так она являться и перестала. Оно чего же? Так и должно… Всему своё место: живому живое, а мёртвому — земля. А стучалась-то она, рука, затем, что душить убийцу прилетала. В сказках всегда так…
Глашка вроде успокаиваться начала, с головой под подушку забралась, сверху ещё и одеяло. Тут и Нюрка зашевелилась, чихнула, замурлыкала что-то во сне. Совсем потеплело на душе у Глашки. Нет, не дело это! Завтра Петру всё выскажет! Бросает пусть свои ночные дежурства, сторожество своё. Он там, а она здесь в страхах этих!.. Свихнуться недолго…
Отпустило. Глашке совсем полегчало. Она смелости набралась, как была, босиком по холодному полу в ночной рубашке на кухню сбегала, прильнула к окошку — точно, ставню ветер колотит. Полегчало маленько, а собаки так и не переставали, выли. Одна другой хлеще. Так и воют, так и воют…
Понеслась назад в кровать без задних ног, накрылась с головой и забылась или впрямь задремала.
Вот здесь ей и привиделась та рука…
Повисла она над ней, сама чёрная, а светится вся, сиянием неведомым горит, пальцы скрюченные, ногти длинные торчат, кровь с руки капает и тянется та рука к ней, тянется, душить собирается. И будто голос чей-то глухой. Не человеческий, звериный голос её спрашивает: «Что же ты, Глафира? Что же ты? Не страшишься меня? А я за тобой пришла!»
Заорала Глашка диким криком, рот открывает, а голоса нет. Рвётся бежать! А ноги не слушаются, не двигаются. Дёрнулась Глашка и проснулась, подскочила в постели. Бухали, стучались в окно ставни, выли собаки…
Зашлось в ужасе сердце, бьётся, вот-вот выскочит! Глашка за голову схватилась. С ума бы не сойти со страху!.. Кто же грешница та? За что её, бедную?
Не помня себя, выбежала прочь от дома, на свет, к людям. Только какие же люди? Откуда им быть? Рань, ещё спать да спать. К Митрофанихе, что ли? Поплакаться… За что ей мука такая… Нет. Спит старая. А не спит, наговорит ещё небось что. К речке, на берег, там тихо, на травку.
В куртке Петровой на плечах, так, в ночной рубашке, босая, не чуя холода, спустилась к бережочку. Тихо над речкой. Туманчик лёгонький, чуть-чуть прямо над водичкой. Волны никакой, а он стелется. Легко на душе. Вроде совсем отпустило… Тьфу на тебя, старуха проклятая! Больше на ночь и рта не позволит Глашка ей раскрыть. Муки-то такие принимать!
Опустила она голову на руки, которыми крепко сжала подобранные к подбородку колени, — ну девочка маленькая, а не баба измученная!.. И заснула как есть, сидя.
А глаза открылись враз, лишь кто-то горячий влажный коснулся руки. Дёрнулась — щенок соседский. И как он её нашёл, дурачок? Глашка потянулась всем телом, огляделась, прижала щенка к груди, заворошила ему шерсть на бестолковой мордашке. Глупышка! Вот кому всё нипочём! Ни ночь, ни ставни, ни руки летающие… Тьфу ты, чёрт!
Глашка поднялась, вроде и не замёрзла… Умыться, что ли?.. Вода-то чистая в речке, утром она совсем прозрачная, нетронутая ещё.
Сбежала совсем к бережку, нагнулась — и отпрянула. Мешок, туго перетянутый бечёвкой, торчал над поверхностью, махрами грязными высовывался. Прорезался голос у Глашки. Завизжала она в ужасе и помчалась прочь, вскинув руки.
Тихо, как-то сам собой, но разговор этот должен был родиться. Новый человек в коллективе! Как лодка по воде — без волн не обойтись, даже вроде и незаметных, а тут новый криминалист!..
Удивительно, что такая развалюха, как Кузякин, оказалась в прокуратуре, да ещё в следственном отделе! Диковат, худ, бледен, одни глаза ещё на что-то годятся, сверкает ими из бездонных глазниц, словно сыч…
Зональный прокурор отдела Яков Готляр, по своему обыкновению вытянув длинные тонкие ноги в щеголеватых жёлтых туфлях, покуривал сигарету, рассуждая вроде сам с собой, в ногтях ковыряясь, изредка поглядывал по сторонам. Ему не мешали, не перебивали, но и не поддерживали; старший следователь Федонин к сейфу спиной привалился, чуть подрёмывал: вчера опять допрашивал допоздна. Зимина будто раскрытым окошком вся увлечена, ленты дыма во двор пускала; Кокарев, как обычно, с головой в футбольной газете — перекур не перекур, так лёгкая психологическая разминка среди рабочего дня с утречка, после выходного только все и увиделись, а начальство на совещаниях.
…Талантами следственного дела да и оперативного сыска криминалист явно не блистает, брякнул кто-то, новичок в технике здорово разбирается — это верно, но вокруг не провода, болты, гайки!.. Люди! А этот — ни слова, ни полслова, взять и его шутки ядовитые… все какие-то с подтекстом…