— Привезли тело, — Золотнитский поджал губы. — Из города к нам привезли. И бросили. У нас народ отчаянный, но заводской. Рабочий, можно сказать, класс. До такого ума не хватит.
— У вас и братвы уголовной хватает, — не спускала Аглая Родионовна, — не хвалитесь. Ишь, пролетарии!
— Участковые Гордус с Сизовым всех в лицо знают, как миленьких, всех перешерстили, клянутся, — не наши убили и не нашу.
— Ты с каких это пор, Александр Акимович, советских граждан начал на наших и чужих делить? — Аглая Родионовна и прежде не особенно уважала этого районного прокурора (всегда тот от себя оттолкнуть заботы пытался!), а теперь загорелась вся в гневе, запылала, развернулась красным лицом к Аргазцеву и очки с носа схватила, чтобы не мешались. — Александр Павлович, разрешите закурить?
— Что? — Аргазцев о другом думал. — Нет. Потерпите, пожалуйста. Голова с утра раскалывается.
— Вы гляньте на него! — наседала Терноскутова на смутившегося районного прокурора. — То ему трупы из Приволжья везут, то городские сбрасывают. А он у нас паинька!
— У нас по убийствам снижение с начала года.
— Один этот труп все рекорды ваши бьёт! — насупилась начальник отдела. — Здесь счёт другой. Не забывайтесь, неделя заканчивается, а у вас ничего!.. Это называется раскрыть преступление по горячим следам?..
— Аглая Родионовна, побойтесь Бога! — взмолился Золотнитский. — Александр Павлович? Ну, право…
— Прекратим дебаты, — поморщился Аргазцев. — Иван Владимирович, так что же? Выходит, нам и заключения ещё не дали медики?
— Сказали на словах, — вздрогнул криминалист. — Версии строить можно.
— Интересно?
— Убийца — точно изощрённый тип, — Кузякин начал нервно ломать пальцы до хруста. — Расчленив тело, пытался сжечь его по частям. Подгорелости обнаружены на конечностях, а одну руку почти совсем спалил. И волосы на голове огнём почти уничтожены.
— Страдала грешница, — закачала головой Терноскутова.
— Огни и воды прошла, — медленно проговорил Аргазцев.
— А на медных трубах пострадала, — продолжил Золотнитский и тяжко вздохнул.
— Что? — оживился Кузякин. — Впрочем, это может быть причиной. Позавидовал кто?.. Женщины, у них не сразу поймёшь…
— Оперативникам и карты в руки. Проверили частные дома с печным отоплением? — дёрнула за рукав прокурора района Терноскутова.
— Ведётся работа, Аглая Родионовна. Я же говорю, — закивал головой тот. — Они мне каждое утро докладывают результаты. Мы этот участок у берега весь на квадраты разбили и прочёсываем.
— Это хорошо, что по плану работаете, — согласился Аргазцев. — Впредь докладывайте лично мне. Ежедневно.
— Я понял.
— Но прежде, вот, Александру Григорьевичу, — Аргазцев кивнул на Жогина. — Он парадом командовать будет. Кстати, из ваших мест. Трусовский.
Что-то невразумительное шевельнулось в тёмном углу. Это невразумительное заурчало, закопошилось и попыталось выбраться из кучи тряпья. Нескоро преуспев в своих усилиях, оно чихнуло, появившись на тусклый свет, и оказалось безобразным живым существом с огромной лохматой головой, непропорционально крошечным тельцем с кривыми ножками и длиннющими волосатыми руками. Как есть человек-паук, и глаза сверкали, словно подстерегали мух. Мух вокруг как раз было предостаточно, казалось, секунда-другая — и он начнёт их судорожно хватать и запихивать в губастый слюнявый рот.
Однако лилипут-уродец чихнул второй раз, выругался невнятно и, почёсывая небритую щёку взрослого мужика, уставился на единственное зарешечённое окошко в убогом своём жилище-норе. Его явно что-то беспокоило. Он сел на пол, раздумывая и прислушиваясь к едва различимым звукам, периодически повторяющимся и доносившимся снаружи. Скорее всего, его звали. Он напрягся, навострив, как собака, длинные уши — действительно, это были сигналы, пробудившие его.
Уродец вскочил на тонкие ножки, поковырялся в носу, чихнул в третий раз, окончательно просыпаясь, и по скрипучей настенной лестнице подобрался к потолку, там он пошарил лапой и отворил наверх дверцу. Свет ворвался в его нору, а с ним и всхлипывания, стоны и сдавленные возгласы. Его звали!
Он нырнул вверх на волю в дыру, его подстегнул злой мужской окрик:
— Где ты, Фриц! Уймёшь ты её или нет?
Имя или кличка принадлежала этому существу, потому как лилипут, выскочив в дверцу, засеменил, заковылял по комнате, в которой очутился, и застыл перед едва приоткрытой обитой дерматином дверью, осторожно просунул внутрь голову, не осмеливаясь войти. Стоны усилились. Лилипут протиснулся в дверь.
Того, кто его звал, уже не было. На широкой богатой кровати в кружевных простынях металась голая красавица.
— Зверёныш, — поманила она лилипута, — принеси вина.
— Может, чая, Нинель?
— Вина, паразит! Мне тебе повторять?
— Снова на весь день…
— Молчи, урод! Исполняй, что велено!
Коротышка исчез, но скоро появился с подносом в руках, на котором красовались чашка с холодным чаем, бутылка вина с бокалом и фрукты. Женщина в прозрачных накидках, не стесняясь, уже гарцевала на стульчике перед большим трюмо.
— Где Григорий? — уколола она взглядом лилипута, приняв с подноса бокал и залпом его опрокинув.
Служка засуетился, поставил поднос на стол, схватился за бутылку наливать ей вина.
— Где барон?
— Откуда мне знать, — не рассчитав, пролил вино на пол тот. — Я только голос его и слышал. Вы тут любезничали.
— Дерзить мне будешь!
— Но, Нинель… — взмолился лилипут.
— Молчи, гадёныш! — разрыдалась она. — Вы все меня ненавидите!
— Нинель…
— И не смей меня так называть! Я уже предупреждала! — женщина наотмашь метнула пустой бокал в служку.
Бокал угодил ему в зубы, упал на пол, разлетелся на мелкие осколки. Женщина, выхватив бутылку из рук лилипута, запрокинула над головой, сделала несколько жадных глотков и упала в кровать, завизжала, закаталась по простыням, как раненая львица. Копна золотых волос с её головы металась вслед за ней, не укрывая наготы.
— Он меня бросил! — кричала она. — Из-за той гадюки! Гришенька мой! Никому я не нужна!
Далее следовали причитания вперемежку с проклятьями и угрозами. Лилипут, видимо, привыкший к подобным сценам, отёр окровавленное лицо, убрал осколки с пола, осторожно вышел за дверь и присел на корточки тут же в ожидании, как побитая, но верная собака у ног хозяина. Ждать ему не пришлось.
— Зверёныш! — позвала она. — Ещё вина!
— Нинель… — лилипут нерешительно приблизился, дотронулся до края кровати. — Не пей больше. Тебе вредно.
— Где мой Гриша? — пьяным голосом сквозь рыдания спросила женщина.
— Я его не застал.
— Сроду ты не успеваешь. Найди! Скажи, я зову… Умру без него.
— Не станет он меня слушать.
— К чертовке той убёг.
— Что ты!
— Приманила она его!
— Подумай, что говоришь.
— Куда ж ещё?
— Ты забыла?
— Чего?
— Её ж нет.
— Нет? Как нет? Что ты брешешь!
Лилипут пустыми глазами оглядел хозяйку:
— Вы же сами… Её… неделя как нет.
— Зря мы припёрлись.
— Это почему же?
— Не станет он нас слушать. Мы его не дождёмся. А явится — соврёт.
— Это Гришка-то?
— А кто же ещё.
Два человека, лузгая семечки, сидели на табуретах у порога в просторной пустой гостиной добротного деревянного дома. На полу и стенах между большими окнами красовались дорогие ковры, посредине на столе горел ярким блеском надраенный медный самовар; больше ничего и никого в гостиной не наблюдалось. Изредка из дверей, разбегающихся в многочисленные комнатушки, высовывались разномастные лукавые мордашки цыганят, щерились, таращились на незваных гостей и прятались, лишь те их примечали.
— Барон мне обязан по гроб жизни, — поправляя ладненький костюмчик, Лёвик Попугаев сплюнул шелуху в ладошку, зажал в кулаке. — Я не раз его хлопцев выручал.
И добавил, помолчав со значением:
— С лошадьми попадались милиции.
— Всё равно соврёт, — не сдавался товарищ Лёвика, степенный, уверенный в себе крепыш в кожаной тужурке с плечами волжского грузчика. — У них, цыган, не то, что у нас, — могила. Что случись, слова не вытянуть.
— Знамо.
— Вот и знамо. Как-то в таборе убийство было. Жених невесту на глазах у всех порешил. Это у них зараз, если баба непослушная. И что б ты думал?
— Ну?
— Лягавые наутро понаехали, а табор сгинул, как и не было. Они без суда вершат свои дела.
— Им суд не нужен. Известно.
— У них свой суд. А до чужих дел у них интереса никакого. Баба ж не цыганкой была?.. Или неизвестно до сих пор?
— Калач, — Лёвик закурил, пустил струю дыма в лицо приятелю, — дошлый ты мужик, слышал я, но чтобы до такой степени…
— А что?
— Когда такое было, чтобы цыгане покойников жгли, резали на части да топили?
— Ну… всяко… Времена-то меняются.
— Дура! У них законы свои. Навек установлены.
— Известно, но…
— Ничего тебе не известно. И потом… Я тебе что же, не авторитет?
— Нет, но…
— Мы зачем пришли?
— Не сердись, Лёвик, — совсем смутившись, завозился на табурете крепыш и табурет под ним жалобно заскрипел. — Сколько уже сидим здесь? А где твой Гришка?
— Тебя в дом пустили?
— Ну пустили…
— Вот и не дёргайся. Ты думаешь, мы одни здесь? За нами глаз да глаз.
— Пацаньё, что ли?
— Они самые, — Лёвик нахмурился. — Не гляди, что мальцы. Они шустрей нас с тобой и каждое наше слово куда надо уже доложили.
— Ну?..
— Язык-то прикуси…
Попугаев не успел договорить, одна из дверей гостиной широко распахнулась, и ввалился красивый бородатый цыган ростом под потолок, размахнул ручищи и направился прямиком к ним. Они горячо обнялись и расцеловались с Лёвиком.
— Кореш мой, — представил Попугаев приятеля. — Яков Мохов.
— Как же! Слышал, — хлопнул Мохова по плечу лапищей цыган. — Доброму человеку всегда рад.
— Слышал? — тут же засомневался тот. — Откуда, не секрет?