— А чего? Ты-то не проскочил? — прищурился хитрым глазом охранник. — А у них и выбора нет. Не идёт к ним никто. Платят мало, а все ночи одному с покойниками ты бы взялся к примеру?
— На войне и не такое бывало, — отмахнулся Жогин. — Спали с ними чуть не в обнимку, пока земле предашь.
— Воевал?
— Как все.
— А я вот здесь…
Они помолчали.
— Так как же? — Жогин закурил третью, угостил деда, но тот отказался. — Как сюда попал? Где они тебя такого отыскали?
— Ты не смейся, выбора у них не было, я ж тебе сказал. Охранник, что до меня был, усердием не отличался да и попивал. Придёт, бывало, их главный внезапно сам среди ночи проверять, а Никодимыч, это сторожа того так звали, вдрызг, аж пузом кверху. И вокруг — бери, что хошь, все двери настежь.
— Заливаешь.
— Случалось и почище.
— Да что же хуже?
— Приключилось с ним. За то и турнули. Только я тебе ничего не говорил.
Сторож развернулся и собрался уходить.
— А что же такое?
— Вырвалось у меня. Так, забудь.
— Нет уж. Ты, давай, рассказывай.
— А-а-а! — махнул рукой старичок. — Семь бед, один ответ. Упёрли у него какое-то барахло или тряпки с покойника.
— Не может быть! Вещественные доказательства!
— Ну это уж не знаю. А, может, и не спёрли. Только пропажа случилась. Медичка-то болеет, до сих пор не очухается. Начальник ей выволочку закатил, вот она и слегла… женщина, видать, интеллигентная. А ты говоришь…
Старичок только рукой опять помахал для пущей доходчивости.
— А Никодимыча турнули взашей. Стращали, что судить могут.
— Что же пропало?
— Я ж тебе сказал.
— Не мешки? — холодея, спросил Жогин и язык прикусил, само вылетело.
— Не знаю, — старичок почесал затылок. — А может, и мешки. Мне почём знать. Я тебе ничего не говорил.
— А где ж сейчас тот пьянчужка?
— С чего ты взял, что он пьянчужка?
— Сам мне сказал!
— Ты меня не подводи, — старичок ясными голубыми глазами взирал на Жогина. — Вроде умный человек…
— Ладно, дед, извини.
— Забегал он тут, интересовался я, естественно, — старичок оживился. — На кладбище он пристроился. И на выпивку хватает, и с работой нет отбоя.
— Это как?
— Там паспорт не нужен. Днём копает могилы, а по праздникам ещё и подают.
Жогин махнул рукой сторожу на прощание и поспешил наверх.
— Ты не искать его собрался?
— Видно будет.
— Про меня ни слова.
— Помню.
— Вечерком его шукай. Как стемнеет.
— Это чего ж?
— Посвободней. Днём с могилами едва управляется, — посетовал старичок, но тут же позавидовал: — Зато заработок.
После глубокой попойки с лихим дружком Лёвиком барон приходил в себя у шалаша на бережку тихой речки. Под уху с лёгкой рюмочкой да с бодрящим купанием здорово помогало и ласково отдыхалось.
Барон не слыл, конечно, отпетым романтиком, не отличался тонкостью манер, но здесь было мирно, просторно, никто не досаждал, а свободу и спокойствие горячий цыган Григорий Михайлов любил и ценил пуще всего.
Вечер прощался с багровым диском, река постанывала, шелестела гребешками волн, дуб над головой слегка потрескивал ветками от застревавшего в них ветерка. Дремалось сладко. Изредка пугал, вспыхивал костёр, будто вздрагивал, выстреливая искры вверх, засыпал или тоже пугался вместе с человеком. Барон встряхивался, просыпался, поругивал нечистую силу, бормоча про себя. Лёжа на высоких подушках, на лоскутных ярких одеялах, вытянув ноги в кожаных сапогах и закинув могучие руки за голову, он лениво щурился на служку, копошившегося у костра. Лилипут, весь поглощённый своим занятием, пробовал вытаскивать из-под головёшек обуглившиеся чёрные картофелины — любимое яство хозяина.
— Готово? — не выдерживал барон и чертыхался.
— Скоро. Скоро теперь.
— Чёй-то аппетит у меня разыгрался. Когда ж ты?
— Как готово, так всё.
— У тебя сроду так, — беззлобно пожурил барон лилипута. — Всё без толку.
— Быстро только кошки…
— Ты у меня, Фриц, ни рыба ни мясо, — философствовал, потянувшись, барон. — Последнее время всё из рук валится.
— А что?
— Да всё. А мне доделывать. Весь в отца.
Лилипут шмыгнул носом, сунул картофелины назад в угли, нахмурился. Не любил он вспоминать родителей. Да и было отчего. Выпустив его, уродца, на белый свет, ни здоровья, ни радости они ему не дали. Откуда им быть? Сплошь страдания! Отец, пленный немец, копался в земле на строительстве железнодорожного моста через Волгу, здесь же и был закопан где-то в общей безвестной могиле вместе с другой немчурой. Никто и имени его не знал, фриц он фриц и есть, так и уродца нарекли. Мать, блудливая татарка-побуришка, пригревшая пленного, после его смерти ещё народила троих или четверых невесть от кого и все сгинули от голодухи, сама пропала без вести, ходили слухи, что замёрзла или утопла. А впрочем, её никто и не искал. Чего ж после этого жить уродцу? Потешался над ним всяк, кому не лень, допекала пацанва, шпинал кто ни попадя, сгинул бы и он, но прибило его к цыганам. У них и выжил. Был он придурковат, но по малолетству забавен, научился картам, ловко клянчил милостыню, ему подавали изрядно, убогих всегда отличали в народе и не скупились. Как попал к старому барону, так и остался при нём, а уж когда Григорий табор возглавил да приметил уродца, приблизив к себе, прикипел сердцем к нему и больше никого не признавал, окромя его и его зазноб. Григорий Михайлов смолоду слабость большую имел к красоткам и менял их одну за другой, но Фриц по наивности своей успевал привязываться за короткое время к каждой, потому как сам цепенел и терялся перед женской красотой. Особенно задержавшаяся Нинель пленила его до крайности, как и хозяина; за ней он бегал, как собачонка, неизвестно кого боясь и любя, её или барона. Появившись в таборе случайной подружкой, эта женщина в отличие от остальных задержалась надолго, через полгода она оплела и околдовала барона ласкаючи так, что тот потакал всем её причудам и капризам, сам превратившись в игрушку в её руках. Попервой в пьяных сполохах хватался за кнут, гонял вокруг себя кого ни попадя, но стоило Нинель подняться с ложа и глянуть колдовскими чёрными своими очами на цыгана, пропадал цыган, падал кнут из его рук, безропотно исполнял он любые её повеления. И уж робкая молва по табору пошла: ветреной любовницей зашла в покои барона Нинель, а сошла с ложа королевой цыганской. Никто и не заметил, как все нити правления перешли в её руки. Метался Григорий Михайлов, в загулы уходил, буянил, с девками пробовал, как по-прежнему бывало, а лишь трезвел, попадал ей на глаза, и грозный цыган падал мальчишкой нашкодившим в ноги. Стихали его гулянки, смирялась буйная цыганская натура, пришло время — не узнать стало барона. Какую девицу случайным ветром заносило в его объятия, так наутро пропадала из табора. А если задерживалась на другой день, Нинель выжигала землю под её ногами, и бежала та, проклиная всё на свете.
— Жалко, а отсель уезжать надо, — не дождавшись ответа, крякнув, сам с собой продолжал разглагольствовать барон, привыкший к молчаливой покорности слуги; видно, он давно размышлял над крепко засевшей в его голове какой-то тяжёлой, неприятной думой и она не давала ему покоя. — А чего делать? Нинель сама разберётся. У неё ума хватит. Она эту кашу заварила. Ей и хлебать.
Карлик, затолкав наконец недопечённые картофелины в угли, повёл глазами на хозяина.
— Чего таращишься? — выругался тот. — Чего зенки вылупил? Из-за тебя все хлопоты! Не допетрил?
— А что я?
— Смотреть надо было за бабой.
— Вам ли говорить? Нинель же бешеная в гневе. Сущая ведьма!
— Сгинь с глаз моих!
— Я ж повинился.
— А толку? Я вот кумекаю теперь. Те зачем приходили? Не догадался?
— А чего?
— Лёвик, этот чертяка так просто не заявится. Он же в розыски пустился. Выведывать пришёл ко мне, вынюхивать.
— Чегой-то?
— Помощи просил, — барон хмыкнул. — Найти… Кто её на тот свет спровадил.
— С лестницы его в три шеи!
— Зачем же?
— Гнать его надо было.
— Нет. Я его, наоборот, успокоил, — барон потянулся сладко, хрустнув суставами. — Мне тоже интересно. Не понял я, не верится, что Лёвик на лягавых работать начал. Задаром он ничего не делает. Откуда интерес?
— Сам попался где-нибудь, вот и ползает у них на карачках.
— Лёвик — он башковит. Если прижмёт, батьку родного сдаст.
— Чего ж ты с ним лобызался?
— Эх! Кабы всё знать про завтрашний день…
Они оба замолчали, слышно было, как ветер баловался среди ветвей дуба. К вечеру разгуливался, скликая непогоду.
— А куды собрался тикать-то? — отчуждённо спросил карлик, видно, за живое его задели слова хозяина об отъезде.
— Не боись, вас всех здесь оставлю, — хмыкнул барон. — Отлучусь ненадолго. Проведаю родню и дам знать.
— Возьми и меня.
— А зачем ты мне? За Нинель кто присмотрит?
— Она справится.
— Тебе здесь делов полно.
— Да чистый я. Всё сделал как велено.
— Ты мешки-то забрал у Никодимыча?
— Сжёг уже.
— Не так, как прежде?
Карлик поджал губы.
— Ну, ну, не ерепенься. Знаешь, почему. Сам виноват.
— Он пацана прислал намедни.
— Это с чем? Почему не знаю?
— Да спал ты. А тот прибежал. Никодимыч просил навестить его. Есть известия кое-какие.
— Что передал?
— Пришёл чтоб вечерком. И всё.
— Никодимыч зазря не позовёт… Ты сходи.
— Знамо дело.
— Только Нинель предупреди. Скажи про Никодимыча-то.
— Это ж к ней бежать надо!
— Не убудет с тебя.
— Время потрачу.
— Ничего. Сгоняешь.
Не успел Жогин войти в кабинет, его будто ждали — телефон затрезвонил по-сумасшедшему, не иначе разыскивают. Точно, Золотнитский на проводе. «А ещё думал домой заскочить, перехватить что-нибудь вместо обеда», — мелькнула мысль.
Прокурор кричал, от слов слова не отрывая, ну, прямо, пожар да и только, заискались его, ждут в районе.