Итак, завтра же он займётся этим, времени на раскачку нет. Он выкурил ещё одну папироску прямо у открытого окна и отправился спать.
Если бы Степан Резун был осторожней и внимательней, он заметил бы, как внизу, напротив дома под деревом шевельнулась крепкая мужская фигура в надвинутой на глаза шляпе и хрустнула ветка под жёстким каблуком тяжёлого ботинка.
Капризная штука — настроение. Теперь вот оно падало вместе с меняющейся погодой. К дождю собирались низкие свинцовые облака, к дождю стих ветер, к дождю кошки скребли душу и всю её коробило. По себе знала, это ещё не всё, ещё что-нибудь приключится.
И точно: в первые минуту на службе оправдались предчувствия — ни с того ни с сего шеф вытащил на ковёр!
— Виктор Антонович-то уже у него? — впопыхах вскинулась Зимина на прибежавшую секретаршу.
Та головой качнула, испуганно спрятала глаза:
— Ой! Зоя Михайловна! Что творится! Не в себе что-то шеф.
— А Колосухина, значит?..
— Нет его. Виктор Антонович с утра в управлении милиции. Вчера ещё предупредил.
«Значит, одну меня вызывает, — пронзила вспышка мозг. — Значит, разговор будет не сладким. Без обиняков… А, что уж там!.. Даже лучше».
По правде сказать, звонка этого она даже ожидала. Игорушкин неспроста давненько её не приглашал пред ясные свои очи, видно, надеялся, что сама явится осчастливить, так сказать, а ей идти-то не с чем… Нераскрытое убийство пуще того дамоклова меча над её головой, а ничегошеньки следователь по особо важным делам не может поделать с треклятым убийцей!.. И днём мысли эти покоя не дают, и ночью сна лишают. Она пропадала дотемна и в бюро судебных экспертиз, и у сыщиков в «уголовке» на совещаниях, и в следственном изоляторе. Себе не признавалась, что в кабинет на Аладьина ноги не идут. В общем, придумывала причины, хотя их, само собой, хватало. Мудрый Колосухин, смягчая обстановку, а попросту — спасая её, подбросил новых два уголовных дела с лицами, с доказательствами, одним словом, таких, что без особых хлопот за месяц-два в областной суд можно направить. Дела, конечно, её масштаба, оба с перспективой на «вышку». И заплечных дел мастера под стать: один жену и собственного ребёнка жизни лишил по пьянке, второй престарелую старушку с внучком из-за полтораста рублей. Надеялся-то рецидивист отпетый на горы золотые, вроде того Раскольникова, а банки с золотом не нашлось, крестик железный с шеи мальчонки сорвал, думал, стервец, что серебряный, не погнушался.
Она, принимая дела от зампрокурора, вспыхнула, на него не взглянула, всё враз поняла, едва не ляпнула в сердцах с досады, но вовремя опомнилась: «Вот характер! Кому ты в душу плюнуть-то собираешься? Он же тебя вытаскивает, выручает, чтобы видимость работы создать, а ты мурзиться!..» Дела — под мышку — и выскочила за дверь. Он её понял, тоже смолчал. Вот ситуация!..
Ну а у Игорушкина хлебнула на полную катушку. Распёк он её, как уж давно не помнит. И главное, в конце не удержался, съязвил, что, мол, вредно ей летом в отпуск ходить, мысли от жары плавятся. Как вышла, как по коридорам летела с пылающим лицом, не помнит, только очнулась у Федонина в кабинете. Он её водичкой отпаивал, папироску раскурил, она к себе порывалась бежать, пореветь, сдержал он её почти силой.
— Посиди. Спусти пары, — успокаивал. — Неужели первый раз?
Она едва сдерживала слёзы.
— Матерился, что ли?
Она дёрнулась головой.
— Тогда чего ж ты? Эх, бабочки-красавицы! Мне, знаешь, как доставалось? И ничего. Жив.
Она глубоко затянулась папироской, дым рванулся в лёгкие, закашлялась, задыхаясь. Он по спине погладил её ладошкой, лаская, приговаривал:
— Поймаешь ты того гадёныша, поймаешь, паразита, куда ему деться от тебя-то.
— И Кирилл не едет, — расплакалась всё же она.
— Кирилл? Это он-то! Что ты! Он мне каждый день звонит. Я же говорил.
— Каждый день?
— А однажды два раза барабанил. Утром и вечером. Ты в тюрьму как раз уезжала.
— Врёшь ты, Паш, — поднесла она пальцы к глазам, почувствовала на них слёзы и, застеснявшись, вскочила на ноги, отошла к окошку: — Дождь-то шпарит какой…
Ливень наяривал за окном так, что в кабинете стоял шум от падающей с небес воды.
— Что же это творится, Господи?
— Лето кончается, — Федонин подошёл, встал рядом, прижался плечом. — Я сегодня утром бежал на работу-то, первый жёлтый листочек под ногами приметил. Кленовый. Красивый, чертяка. Хотел поднять, сохранить внучке в гербарий, а нагнуться не смог.
Она улыбнулась, глянула на его объёмную фигуру, задержала взгляд на выпирающем животике, на увесистой резной палке в руке, без которой давно уже не мог он передвигаться…
— Вприпрыжку, значит?
— Ага, — хмыкнул он.
— В кафешку-то не забыл заскочить, торопыжка?
— Не без этого, — грусть стыла в его глазах. — Традиция оттого и привлекательна, что должна соблюдаться.
— Вот тебе Колосухин-то устроит нагоняй, — уже совсем приходя в себя, почуяла она от него лёгкий коньячный запашок. — С утра-то, что?
— Эх, Зойка, — покачал он головой. — Листочек-то тот из-под ног жёлтенький меня и спровоцировал. Осень на носу! И не та, что на улице, а в нашей жизни. Уйдём скоро все.
— Чего это ты засобирался вдруг? — она решительно затушила папироску в пепельнице и, не замечая, достала новую из пачки. — Чего заспешил? А работать кому?
— Молодых найдут. Вон, уже поджимают. Оглянись. Ты с делами-то своими не видишь ничего. Убийцы да Кирилл у тебя в голове…
— Кстати, Павел, — подошла она к нему и схватилась за пуговицу на пиджаке. — Ты дождёшься, я откручу тебе эту штуку.
— Что такое?
— Память у тебя дырявая. Где обещанный врач?
— Псих, что ли?
— А мне теперь хоть самой вешайся. После такой тёплой беседы у Петровича самый раз встретиться с психиатром.
— А дождь?
— Пока я соберусь, он закончится.
— Вовремя ты спросила, — Федонин полистал листки перекидного календаря на столе, выдернул один. — Вот его улица, вот его дом.
Она вгляделась в мелкий неразборчивый почерк:
— Послушай, Паш, это что? Он почти мой сосед! Что ж ты молчал, старый хитрец?
— А мне почём знать? Я у него не был никогда. И ты меня в гости не приглашала.
— От меня два квартала и на параллельную улицу. — Она сунула листочек в карман юбки и задумчиво добавила: — Телефона у него нет, сам всеми заброшенный, должно быть, старый и больной, навещу-ка я его сама вечерком.
— Вот! — заблестели глаза у Федонина. — Правильно! А то в слёзы! И Кириллу своему нос утрёшь.
— Непременно, — она уже поправила причёску, приглядываясь к отражению в стекле. — Это я постараюсь.
Вальяжную Зинаиду Викторовну, по чью душу, собственно, и планировалась вся затея, Резун сопроводил от дверей её дома, где терпеливо дежурил за углом с раннего утра, до подъезда музея, незамеченным продвигаясь следом на почтительном расстоянии. На всём этом пути через центр города ничего не подозревающую начальницу отдела экспозиций никто не перевстретил, не остановил, и она ни к кому не проявила интереса. За пять — семь минут до начала рабочего дня она как раз поспела к гранитным ступенькам парадного крыльца, взошла величаво и, занимая, видно, привычную позицию у самых дверей, небрежно раскланялась с подвернувшимся ссутулившимся интеллигентом в несвежем костюме и с мёртвой тоской в глазах. Резун было напрягся, но тут же потерял всякий интерес к этому субъекту, лишь разглядел его помятую физиономию. Мэтр музейного дела, бывший сотрудник, пенсионер Константин Казейкин был уже знаком ему и внимания не требовал. Проживая поблизости и регулярно прогуливаясь здесь по утрам, он имел странную привычку напоминать о себе начальству, каждый раз встречая у подъезда музея. Кроме того, старичок с жалостливыми глазками систематически появлялся в этих местах к полудню, спеша на обед в казённую столовую облисполкома, куда имел бесплатный талон. Подробности такого рода и другие маленькие секреты поведала Резуну говорливая библиотекарша музея Асенька, особа пятидесяти с лишним лет, с которой он познакомился несколькими днями ранее, наводя справки насчёт экспозиции «произведений бывшего узника сталинских лагерей С.З. Убейбоха», как значилось в табличке объявлений.
Полуслепой Казейкин ещё повествовал что-то Зинаиде Викторовне, хотя та, отвернувшись и поднеся к глазам ручку с круглыми жёлтыми часиками, застыла, озирая спешащую по улице публику. К этому времени Резун перебрался на противоположную сторону и, устроившись на скамейке сквера за памятником кучерявому поэту, изобразил отягощённого своими заботами обывателя, развернув газетку. Удобнее места не найти, объект перед тобой, всё на виду, и он сам, поднявшись чуть свет, мог спокойно перевести дух. Единственное, что тревожило теперь его, — с минуты на минуту мог хлынуть дождь, всё шло к тому, и он, то и дело высовывая голову из-за газетного листа, подметил для себя аптеку на углу с большими привлекательными окнами, выходящими прямо на подъезд музея. Лучшего наблюдательного пункта, если случись что, не надо.
Не отловив опоздавших, Зинаида Викторовна тем временем степенно продефилировала за двери, и Резун начал посматривать на тучи, стараясь не упустить момента, в духоту прятаться ещё не хотелось, воздух, хотя и был насыщен влагой предстоящего ненастья, а всё же дышалось благостно. Народ вокруг него был занят тем же: спешащие на службу припустились вприпрыжку, подымая воротники и опасливо раскрывая зонтики, любители литературы, до этого стайками кружившиеся возле книжного магазина, теперь осадили вход и нетерпеливо постукивали в окошко, даже пузатые голуби, ещё минутой назад лениво спихивавшие друг друга с металлической головы поэта, неизвестно куда попрятались.
И всё же, как ни ждали, ни угадывали, а крупные капли сорвались сверху внезапно и забухали, забарабанили, разрываясь пузырями и брызгами по сразу почерневшему асфальту. Мгновение — и рванул ужасный ливень. Резун, прикрываясь газетой, бросился спасаться в аптеку, куда уже образовалась очередь таких же умников. В дверях его настигла ударившая будто рядом молния и оглушил гром. Но стена воды, беснуясь и гремя, обрушилась на других, тех, кто остался позади. Резун отдышался, протиснулся к прилавку, купил бутылку минералки и, поёживаясь, двинулся вглубь, к стёклам внушительных окон, на которых плясал и неистовствовал водопад. Природа распоясалась надолго и не на шутку. Резун хмыкнул, глотнул из бутылки кисленькой и полезной для желудка водички, поводил пальцем по стеклу, дразня рвущиеся внутрь струи, и затих, не сводя глаз с дверей музея. Теперь он никуда не спешил и ни о чём не беспокоился, по крайней мере на ближайшие несколько часов.