— И не заметили!
Федонин развёл руки в стороны, лицом засветился, тепло от него заструилось на приятеля.
— Он мне — спасибо, чуть не целует. Вы, говорит, Павел Никифорович, с моей души тяжкой груз сняли. Теперь хоть спать буду спокойно, а то всю жизнь трясся от страха и шаги у дверей чудились. Всё будто кто-то шёл за мной.
— Ну вот и успокоил ты его.
— Успокоил, — Федонин переменился в лице, озаботился, головой закачал. — Сам теперь спать перестал.
— А ты-то чего?
— А тебе невдомёк?
— Что это?
— А сроки? Забыл? Колосухин наседает, чтобы за полгода следствие закончил, продлевать у Руденки не желает. Коленки дрожать начинают, лишь я заикнусь о продлении.
— Ну ты… как обычно… у вас тут масштабы! Тебе по каждому делу год подавай! На меньшее не согласен.
— А ты как думал?
— Тебя бы к нам, в районку, да дел с десяток, а то и два, вот запел бы! А то нянчишься с одним год и ещё обижаешься!..
— А копаю как! Вы до нашей глубины не доросли.
— Истина, она на поверхности. Видеть надо уметь.
— Да!.. — задохнулся от негодования Федонин.
— Ладно. Знаем, — дёрнул его за рукав приятель. — Кому заливаешь?
— Ты что? Забыл? — совсем обиделся тот. — Сам же здесь был!
— Притуши, притуши пыл. Шучу я, — улыбнулся Данилов. — Закипел, самовар.
— Да ну тебя… Сравнил огурец с пальцем!
— Колосухина понять можно. Достаётся ему за нас.
— Так-то оно так, но уж больно запрягает. Его наши побаиваются пуще Игорушкина. Как что, коллегией стращает.
— Это что-то новое…
— А, соберутся всем колхозом и долбят каждый по очереди, пока до самого главного не дойдёт.
— Как в курятнике.
— Вот, вот. Игорушкин на самом верху. А мне минимум год по этому гаду понадобится, — Федонин запнулся, глянул на приятеля, но не дрогнул. — Да, год на этого паразита амбарного, чтобы его авгиевы конюшни разгрести. Раньше не успею.
— Да ладно, Никифорович. Впервой, что ли? Хрен с ним. Давай выпьем, сколько уже не виделись.
Они выпили, не торопясь, закусили, по очереди вылавливая из консервной банки кильку в томатном соусе, пожевали хлеб, помолчали.
— Как он?
— Колосухин-то?
— Я с ним в сорок первом восемнадцатилетним шкетом призывался в Татаро-Башмаковке. Помню, согнали нас, бабы воют, дети под ногами путаются, татарчонок на гармошке с колокольчиками наяривает, зазноба в ногах у него валяется, не стесняясь. А мы все только со школы, лысые, худые и кривоногие, как на подбор. Самогонку тайком припёрли, а пить боимся. Отнял у нас бутыль сержантик суровый…
— Кривоногие-то что?
— Кривоногие? А я почём знаю. Тощие, может быть. Уродились такие. Зато в кавалерию всем гуртом угодили. День в эшелоне тряслись до Сталинграда, а через неделю двое нас осталось от тех… с призывного пункта. Немец-то прёт на танках, а мы с шашками на него…
— Да…
— Зато потом в артиллеристы попали. Держались друг дружку. Так до Праги пушчонку и тащили на себе, пока меня не зацепило. Думал, хана, нет, оклемался…
— Да…
Они выпили ещё. Потом по третьей.
— Как он?
— Да ничего. Хромает.
— Я не про то. На пенсию тебя не гонит?
— Меня? А я что натворил?
— Ну…
— Я, брат, здесь!..
— Ты моложе, я забыл. А меня Клавка который раз сюда вытаскивает. Как то, как сё? Про семью интересуется. Ишь, заботливые кадры у нас стали! Нужды не было, когда я свою похоронил. А сама глазищами так и рыщет по мне. Болячки отыскивает.
— Она такая.
— Постыдилась бы. Только не щупает.
— У неё не заржавеет! — Федонин сверкнул захмелевшими глазами. — Клавка, она!.. Она седых, статных да усатых, знаешь!..
Федонин озорно подмигнул приятелю.
— Да брось ты, Павел! — Данилов почти выкрикнул, покривился лицом. — Здоров я всем назло! Чего меня пытать? Раз гнать собрались, пусть так прямо и скажут.
— Успокойся, Иван, — Федонин пробежал по столу взглядом, отставил пустую бутылку в сторону, полез в сейф. — Твою-то мы скромненько убрали за разговорами. Есть, значит, сила-то! Зря нас списывать со счетов.
— Им не до нас. У них молодые на пороге. Вон мне прислали пацана.
— Выпьем моего? — Федонин сверкнул улыбкой. — Армянский коньячок!
— Чую, погонят меня первым, — продолжал Данилов, будто не слыша товарища. — Нутром чую. Присматривается кадровичка. Ты бы это?..
— Чего?
— Зашёл бы к нему.
— К Виктору?
— За меня заикнулся.
Федонин оторопел, вскинулся глазами.
— Ты не заводись, не заводись. Я хоть с ним войну всю пропахал, а когда это было? Потом, начальство всё же… А я в районке… Ты-то поближе.
Федонин покривился.
— Мне эта близость боком выходит. Зам он и есть зам. Порой такое закрутит! Я ж говорю, злей прокурора области. У него же в руках всё следствие!..
— Ты слово ему только скажи, а ответа и не надо.
— Это как?
— Сам всё поймёшь. Ты сроду глазастым был. Он перед тобой не слукавит. Как?
Данилов бережно забрал у застывшего товарища бутылку коньяка, понюхал, свинтил ласково крышку, аккуратно разлил янтарную жидкость в стаканы.
— Посуду б другую, — с надеждой заглянув другу в глаза, пододвинул тому банку с килькой. — Сходи, Павлуш…
Они помолчали. Федонин ожил наконец, полез к рыбкам в аквариум, сачком погонял их до мути, швырнул сачок.
— Что кильку-то суёшь? Там шоколадку глянь у меня. Коньяк ведь! Сам Черчилль…
— Сходишь?
— Вот черти! Жрут, будто вечно с голодухи! — Федонин опять схватился за сачок, к рыбкам сунулся. — Хоть утром им давай, хоть вечером! А я вот вечером, если переем, спать не могу. Их бы натуру да нам.
Данилов тронул друга за плечо, подал стакан с коньяком.
— Ты без слов поймёшь, Паш, что они затеяли. А поймёшь, сразу позвони. Я тогда сам в кадры без вызова явлюсь. Приду при параде. Пусть марш играют. Как там?.. Врагу не сдаётся наш гордый!..
Начав почти шёпотом первую фразу, он выкрикнул слова песни во весь голос, отвернулся от приятеля, сощурив до боли глаза, и опрокинул в себя коньяк.
— Не повезло вам, хлопчики, — пухлая физиономия Егорова плыла в кислой ухмылке. — Ни тоби захгадок, ни романтики. Труп хоть не пропавший. Свеженький. Но в следующий раз, даст Бог…
— Да что вы, Кирьян Спиридонович? Типун, как говорится! — Яшка всплеснул руками.
— Ах ты чёрт! — опомнился следователь. — Прав ты, Яша, типун, как есть типун!.. Заболтался я. Долго балакаешь, обязательно дурь сморозишь.
Толстяк Егоров даже сплюнул с досады, но опять его угораздило, едва не угодил на тряпку, закрывавшую верхнюю часть тела, покоившуюся у его ног. Потоптавшись, поморщился, оступился, невольно толкнул жавшегося к нему стажёра Белова:
— Это у меня с языка сбрехнулось. Запрел я совсем, протокол вам диктуя. Успел всё, Яша?
— Успел, Кирьян Спиридонович. Последнее повторите, пожалуйста.
— Чертей этих бессовестных, медиков, так и не дождёмся. Где Мыкола? И он запропастился…
— Звонить же побежал, — напомнил тихо Белов.
— Куда ж схгинул? До Одессы б дозвонился за это время. С Ришельевской примчались б давно. Небось хитрит, бисова душа, чаи гоняет у вдовушки.
Егорову, вопреки фамилии и паспорту, быть бы заправским хохлом — и внешностью, и характером, и даже дедом из Одессы родом, о чём внук любил принародно напоминать при случае и без, но уродился он в волжском городке сорок с лишним лет назад, всю жизнь отсюда ни ногой, однако «хекал» и «окал» пуще хохлов всамделишных.
— Яша, ты бы схгонял, что ли! Его пошукал.
— Я сейчас, закончу только, — не подымаясь с колена, задрал голову строчивший в тетрадку карандашом Рубвальтер. — Может, Влад?
— Владик? — отыскал у себя под рукой Белова следователь. — Видел, куда квартальный наш делся?
— За понятыми, — только и выдавил спёкшимися губами Белов; его тошнило давно, кисло-сладкая вонь от трупа, казалось, разъедала уже не только нос, но и все его внутренности, он едва сдерживался, не зная куда себя деть, как утаить своё постыдное состояние. — За понятыми вы участкового послали.
— Разве? Вот хгусь! Поспел бы к ночи, мы и без них уже всё отфиксировали. Мыкола! — вдруг заорал он во всю мощь своих бездонных лёгких в сумерки пустынной улицы. — Мыкола! Бис тоби в печёнку!
Но даже собак не нашлось, чтобы ответить ему…
— Вон, за углом, вроде женщина, — дёрнул за рукав Егорова стажёр Белов. — Минут двадцать за нами наблюдает, а не подходит.
— Где? — обернулся следователь.
— Вон мелькнула за забором. В чёрном вся, глядите!
— Где? Эй, гражданочка!
Но незнакомку только и видели.
— Пустошь, как есть пустошь, — горевал Егоров, — привиделось тебе, хлопчик… Во привалила удача, так привалила…
Осмотр места происшествия отвратительно затягивался, ещё не начавшись. Неприятности поджидали уже в райотделе милиции. Участковый Гребёнкин, еле-еле дозвонившись, прибыл на перекладных сам, так как из-за плохой связи ничего не смог сообщить толком: где-то труп, а что? почему?.. Дежуривший в этот день Данилов был вызван ещё с утра в аппарат, и прокурору района Мигульскому тяжело и нудно пришлось запрягать на выезд Егорова, у которого самого к кабинету высиживала длиннющая очередь свидетелей и прочего народа, вызванных повестками. Долго ожидали судебного медика, чтобы ехать вместе, однако не получилось, чуть раньше другая оперативная группа выскочила в центр поближе, «хгде орали хгромчее» — обижался Егоров, а второго эксперта в Бюро сразу не нашлось, решили отправляться без него, а тот догонит, вот и выгадали. Битых несколько часов они без толку поджидали подмогу, пока Егоров не махнул рукой, выматерился в кулак, интеллигентно отвернувшись от стажёров, и начал диктовать протокол осмотра трупа.
В этом култуке и понятых негде было сыскать. Оказалось, никто и не жил поблизости. Сразу не сообразили, а машину отпустив, догадались, но было уже поздно, к тому же вдовушку, нашедшую труп и возле него дежурившую до их приезда Румию «Ивановну» (как не отнекивалась молодушка, а Егоров ей отчество пристроил), отпустили на минутку к матери, та, болезная, без её присмотра, считай, полдня мыкалась, пока дочка по соседям бегала да участкового отыскивала с горькой вестью. Но вдовушка, обрадовавшись, умчалась, будто за ней гнались, и пропала. Участковый, отправи