И он отворил дверь, пропуская всех. За овчаркой и Баклеем ввалилась почти вся оперативная группа, оттеснив кинолога, молоденького зазевавшегося мальчишку. Минин взглянул в его потное растерянное лицо и, успокаивая, попридержал рукой:
— Не дрейфь. Баклей справится. Впервой на такое?
— Выезжал два раза, — затараторил тот, — на кражи. Но чтоб на убийство!..
— А здесь и того нет. Труп-то в морге давно, да и тут никого не было, — Минин оглядел комнату, задержал взгляд в углу на орущей перепуганной птице. — Попугай вроде жив. Давай-ка лучше закурим, Николай.
И они закурили тут же, лишь переступив порог.
Собака, побродив по углам и облаяв попугая, поджала хвост и спряталась за Минина, поближе к кинологу.
— Ну что же? Работать, работать! — покричал, попугал её подполковник, но та лишь ближе сунулась к оперуполномоченному, в самые его сапоги.
— Во, зверюга! — брякнул Минин. — Чему их учат?
— А вам особой команды? — рявкнул Баклей и протянул к капитану руку за папироской. — Не могут без кнута!
— Я у Николая стрельнул, — подтолкнул локтем Минин совсем заробевшего кинолога, но тот пришёл в себя и мигом распахнул перед подполковником весь портсигар.
— Что со льдом? — хмурясь ещё, но уже миролюбиво затянулся папироской Баклей. — Везде одно и то же. Эх, работнички, мать вашу!..
— Думаю, уже завезли, — щёлкнул каблуками сапог Минин, заодно шуганув и собаку. — Давай, бобик, давай!
— Черчиллем её! — подал голос кинолог.
— Чего? — рявкнул Баклей.
— Черчиллем её кличут! — вытянулся в струнку парнишка, заалев тюльпаном. — Породистая сука, медалистка.
— Что за бред? — поморщился подполковник. — И здесь всё шиворот-навыворот. Сука с кличкой премьера! Это как?
Не сдержался, хмыкнул и Минин, поглядывая на замначальника управления; хороший мужик Баклей Нестор Семёнович, героическая, можно сказать, личность, вроде как Котовский Григорий Иванович из кинофильма, Пархоменко или Кочубей, попал в органы ещё в конце Гражданской войны с партийной службы, а в оперативной работе, в сыске, как тогда, так и сейчас ни черта не смыслит.
— Чего искать велено? — спросил Минин и собаку погладил, та, будто домашняя, так к нему и липла.
— То же, что и вчера, — с полуслова понял оперуполномоченного Баклей, смяв папироску, не докурив, он не выносил новомодный «Прибой». — Нет ничего другого? Чёрт-те что выпускают! Уж лучше махорку.
— Да вы мне и до магазина добежать не дали, — пожаловался Минин. — Полчаса насчёт льда дозванивался, полчаса ответственного искали, полчаса объяснял что почём.
— Разболтались после войны! — прорвало и Баклея. — Быстро хорошее забывается. Куда катимся?
— Вчерась вроде я всё сам на умершем сыскал, — осторожно напомнил о своём Минин и полез за пазуху, вытащил сложенный несколько раз лист, аккуратно развернул, пригладил. — Если что-нибудь подобное, то зря тут копать. Михеич не любитель был до писем.
— Это что у тебя? — выхватил у него бумагу Баклей, но и вглядываться не стал. — Вчерашняя записка? Это ж нам как мёртвому припарка!
— Ну… припарка не припарка, — затянул Минин, мрачнея, — а последняя воля умершего, последние, так сказать, слова. Больше всё равно ничего нет.
— Это, может быть, тебе послание! — Баклей даже руками запорошил, весь взвился. — С того света!
— Почему с того? — буркнул Минин. — Жив был, когда писал.
— Ну читай десятый раз, если забыл. Я наизусть вызубрил: «Всем прощевайте, горя не знайте, птицу Степанычу отдайте. Мыл чтоб клетку, не то вернусь, с небес спущусь и сам всем распоряжусь…» Весельчак у тебя дружок был! Стихоплёт сортирный.
— Ну уж, — смутился Минин, бумагой завладел и за пазухой осторожно схоронил. — Но ещё чего другого от него ждать зря и лазать здесь гурьбой этой лишнее, в чужом добре шнырять. Михеич ничего два раза не делал.
— И ты, я вижу, для себя всё решил? Выводы сделал? — задёргался Баклей.
— Чего ж возню раздувать? С вами же вчерась ещё утром обговорили. Или в другую сторону вас разрулили? Записку Михеич оставил. У него её нашли. Чего ещё?
— Чего мелешь? В какую ещё другую сторону? Капитан Минин! Приказано, вот и исполняйте!
— Есть, — отвернулся в угол к попугаю тот.
— И чего ты записку эту с собой таскаешь? — совсем раскричался Баклей. — Почему начальнику управления не сдал? Это ж вещдок?
— Им и приказано, — поморщился Минин. — Поручено почерковеду показать. Чтоб всё, как положено.
— Не верит твоему дружку Ахапкин?
— Почему не верит? С чего вы взяли?
— Испортят записку, — будто пары спустил, утих подполковник. — Они ж, эксперты, начнут чертить, мараковать. Им только дай волю.
— Попрошу, чтоб не очень.
— Ты уж лучше здесь поусердствуй, — Баклей обвёл взглядом комнатёнку. — У него две таких?
Минин лишь кивнул.
— Жил в двухкомнатной, горя не знал.
— Хозяева раньше померли, — не разделял настроения подполковника Минин.
— Есть где развернуться, — продолжал тот, не особенно заботясь. — Что же, так он сразу в петлю и полез ни с того ни с сего? Оставил бы после себя какие-нибудь серьёзные записи. А то сочинил стишки!.. Баба-то была у него?
Минин к собаке нагнулся, пощекотал её за ухом.
— Искать надо усерднее, а не трепаться, — Баклей опять руками замахал.
Собака тявкнула в такт взмаху руки подполковника, но, не угождая ему, а на попугая, который заметно требовал внимания; пообвыкнув, он орал уже не обморочно и безнадёжно, а вполне разумно и заискивающе.
— Жрать просит Провокатор, — направился к клетке Минин.
— Кто, кто? — удивился Баклей, и оперуполномоченный терпеливо начал рассказывать ему историю брошенной птицы, заодно зачерпнув кружкой воды из кастрюли на плите.
Как и предсказывал Минин, проваландались они безрезультатно до самого вечера. Покойник не только не любил что-нибудь писать при жизни, у него и книжек не нашлось, правда, балалайка на стене висела над кроватью в спальне, но и она без струн. В углах захламляли комнаты разобранные части от разной технической аппаратуры, преимущественно автомобильного назначения, а из-под кровати общими усилиями был извлечён на белый свет разобранный трофейный мотоцикл без колёс и бензобака, по поводу которого Минин с тоской заметил:
— Он всё кумекал собрать и в свои края, под Харьков, укатить. Под отпуск всё рассчитывал.
Баклей только руки развёл.
— На барахолке этот драндулет года два назад ему загнал какой-то цыган, — бубнил своё Минин и на клетку кивнул. — И этого… пернатого в Харьков хотел свезти… выпустить. Там тепло, а здесь боялся, кошки сожрут.
Едва он притронулся, дверь отворилась сама собой без каких-либо намёков на запоры и условности. «Хорошая примета, — подумал Квасницкий и замер, прислушиваясь. — Прохора днём застать большая удача. Давай, госпожа, сопутствуй и далее».
И он шагнул за порог.
Пустая светлая комната с распахнутой форточкой в распростёртом во всю стену великолепном окне являли откровенные признаки широкой натуры и бескорыстного гостеприимства отсутствующих хозяев. Однако от туалетного уголка, который лейтенант сразу не приметил, до него донеслось то, что принято называть не просто ключом, а завидным фонтаном жизни. Голая могучая спина Жмотова, пылая жаром, заслоняла почти всё зеркало и умывальник, а из-за неё вместе с бурным фырканьем и плеском воды в коридор прорывалось пение, напоминающее то ли залихватскую частушку, то ли хулиганский марш.
Квасницкий навострил уши и различил:
— Плюнь в глаза тому, кто обличает
Нас с тобою в пьянстве и разврате —
Тот или дурак, или не знает,
Что такое женщина в кровати.
Будет ещё небо голубое,
Будут ещё в парке карусели.
Это ничего, что мы с тобою
До сих пор жениться не успели…
Последние слова повторялись с заметной чувствительностью, а потом усердно заводилось всё с начала, как на испорченной пластинке, и Квасницкий, удовлетворённо шмыгнув носом, окончательно успокоился. Ярый поклонник босяцких песен и блатного фольклора, его приятель Прохор Жмотов успел опохмелиться и пребывал в добром здравии, прекрасном расположении духа, а главное — по всей вероятности, почти трезв. Поэтому, совсем объявляясь, он лихо гаркнул приветствие и хлопнул певца по бодрому заду, затянутому легкомысленной, явно интимного происхождения простынкой.
Квасницкий слышал, что с некоторых пор приятель сменил занимаемый угол в старом разваливающемся особняке и с помощью вездесущего Баклея перебрался на новое место жительства. Хитро щурясь, замнач не сдержался намекнуть, сообщая новость, что губа у Прохора не дура, попал тот под опеку какой-то влиятельной вдовушки. Но в вихре своих забот о предстоящей свадьбе Квасницкий пропустил мимо ушей эту пикантную деталь. Сейчас, сопоставляя и принюхиваясь к щекочущим ноздри определённо женским духам, сохранившим запах в комнате, несмотря на открытую форточку, лейтенант буквально впился глазами в обстановку квартиры и тут же приметил маленькую дверцу за книжным шкафом в одной из стенок. Дверца чьей-то беспечной рукой была едва-едва прикрыта, и этого хватило, чтобы Квасницкий, сделав стойку заправского спаниеля, покосившись на спину товарища, тихо засеменил к ней.
— Кто тама? — внятно донеслось от Жмотова и тут же добавилось. — Ты, Верунь? Чего вернулась-то?
И певец снова запел:
— Пусть теперь женатый веселится,
Он своей свободою заплатит.
Мы ещё успеем пожениться,
Девушек на нашу долю хватит…
— Вот те раз! — взвизгнул Квасницкий и аж в ладошки прихлопнул. — Никак хозяйку ждал?
Жмотов прекратил тарабарщину, развернулся во всей красе и смерил гостя мутным взглядом:
— Это кто же к нам пожаловал? Ты, Игорёк?
— А вы Веру Павловну ждали-с?
— Отнюдь. Ты у меня гость желанный.
— Чую, чую.