Савелий был единственным человеком, с которым Сергей поддерживал отношения после психфака МГУ, который оба окончили с красными дипломами. Как профессионально тренированному спортсмену нужны постоянные нагрузки на профильные группы мышц, так и Вольский ощущал порой неодолимый голод общения «высоким штилем». Разогнанный учебой мозг требовал напряжения решений сложносочиненных задач и логических цепочек в путанице собственного подсознания и подсознания клиентов. Правда, была между ними профильная разница, которая и мирила, и держала в конкурентном тонусе: Сава ушел в детскую и подростковую психологию, Вольский же нашел себя в провокативной. Негласным соглашением они всегда были открыты к диалогу друг с другом – в любое время суток, без лишних прелюдий и светских условностей, вроде приветствий «как дела?» или прощаний…
Вольский приятно удивился этой неожиданной ассоциации. В молчании Прохора Вольский живо вспомнил Савелия, как будто это не Прохор сейчас молчал, а его словесный дуэлянт и друг Корчной. Работая с людьми, причем довольно близко, как ментально, так и эмоционально, Вольский давно заметил, что психотипов не так уж много. Он все собирался создать свою личную классификацию, но руки пока не доходили…
– Давай я тебе расскажу, как оно есть на самом деле? Ты почувствовал сейчас облегчение, потому что увидел то, что надо было заметить давно: вы с мамой – отдельные существа, которые к тому же теперь пребывают в разных мирах. Но это облегчение тут же подняло в тебе чувство вины: свое «отделение» от мамы, пардон, через чашку ты почувствовал как предательство. Ведь перестать оплакивать ее – значит предать, ты же именно так интерпретировал женитьбу отца на Ульяне? Верно?
Вольскому не хотелось изъясняться доходчиво и просто – наоборот, он чувствовал идущий от Прохора невысказанный запрос на сложное, взрослое отношение. А каково отношение, таков и язык. Даже если он чего-то не поймет, то почувствует или просто поверит.
– Вы понятия не имеете, каким чудовищем он был с мамой! Из-за него она заболела и… Он во всем виноват. А потом еще эта! – воскликнул Прохор.
– В твоем положении обесценивать отца – правильная тактика, иначе ты от него никогда не уйдешь. Сложно уходить от хороших родителей. А они видишь, как позаботились о тебе – сами предупредительно ушли…
Вольский слегка завис от этой фразы, идущей из потока, словно она была и о нем самом тоже. «Мысленное селфи» – проскочила в его голове Севкина фраза.
– Только я их об этом не просил, – огрызнулся Прохор.
– В точку! Они сами так решили, потому что взрослые люди. Решили и сделали, – подхватил Сергей.
– Взрослый человек не станет пить не просыхая, пока не сдохнет.
Прохор вскочил и зашвырнул черепки кружки вглубь чердака.
– Как ни странно – станет, если выберет такой путь. А твой выбор – носиться с детской обидой на него за это всю свою оставшуюся жизнь или принять его решение.
Сергей проговорил это с напором, как делал всегда, когда нужно было впечатать какую-то мысль в голову клиента.
– Папа бесит, с ним ты споришь и бунтуешь, но и из его мира уйти не можешь, ведь он такой удобный, безопасный, а что там снаружи? Выживание, ответственность… наказание. Ведь именно его ты ищешь, гоняя по городу, не так ли?
Вольский многозначительно посмотрел на Прохора, будто знал его тайну. Парень ответил ему прямым, честным взглядом, не прячась. Сейчас он был настоящим и искренне нравился Сергею. Такой сильный взгляд встретишь не часто. «Интересный пацан». Блефовал он в тот момент или действительно раскусил парня, Вольский и сам не смог бы однозначно ответить, но он чувствовал, что нашел ключевую жилу, от которой душа молодого Власова выворачивалась наизнанку, затронул нечто, не дающее ему покоя и неминуемо толкающее к смерти.
– Наказание за что? За то, что мой отец держал маму, как птицу в золотой клетке, что она заболела от тоски, которую старательно скрывала? За то, что отец спился? За что? – срывающимся голосом кричал Прохор, мужественно справляясь с душевной болью, пришедшей вместе с поднятыми со дна души задавленными чувствами.
– Ты не можешь быть в ответе ни за жизнь, ни за смерть своих родителей. Это только их путь, выбор и решение. Но есть одна маленькая, почти случившаяся жизнь, точнее смерть, к которой ты имеешь прямое отношение, а значит, должен держать ответ. Но с тебя его никто не спросил, правда? Никто! А должен был бы…
В глазах Прохора мелькнуло озарение, он понял, на что намекал Вольский. Парень потрясенно посмотрел на свои руки. Они тряслись, как и все его тело, охваченное судорожными рыданиями.
Вольский держал паузу. Сейчас важно было не мешать и дать Прохору допрожить осознание содеянного им, масштаб случившегося несколько лет назад, когда в порыве эгоистичной детской обиды, злости и вселенского одиночества он толкнул скейт в сторону беременной Ульяны.
– Я не хотел, чтобы все так… Не хотел! – наконец сдавленным голосом проговорил Прохор. – Все, что мне нужно было, это немного их внимания. Не денег! А просто поговорить по душам, что ли… Просто дебильного вопроса от отца: «Как сам? Как в школе?» Он зациклился на ней и их будущем ребенке. А я сам был еще ребенок! Но я стал для него как тень. Отрыжка неудачного прошлого! Я устал быть один. Мне нужна была любовь, но все, что у меня было… долбанное одиночество и пустота.
Прохор говорил и говорил. Он сидел на полу чердака, обхватив руками колени, и беззвучно рыдал. Сергей подсел рядом и приобнял рукой его за плечи. В ответ Прохор инстинктивно придвинулся к нему, как ребенок, который больше не может сам, ему нужна рука помощи, живое объятие, которое хоть на мгновение даст передышку.
Сергей не знал, как долго они так просидели. Неожиданно он сам улетел мыслями в свое детство, проведенное в интернате, куда мать отдавала его каждое утро понедельника, чтобы забрать в пятницу вечером. Но пятницы эти постепенно сокращались и сокращались, а он ждал ее и ждал. Ему казалось, что он обнимает сейчас не Прохора, а себя, проводящего часы у окна в ожидании, когда мама пройдет мимо, ведь работала она в соседнем здании. И все что ему оставалось – ее силуэт за окном и надежда, что она оглянется и увидит его. А значит, помнит и любит! Ведь это его мама единственная на всем белом свете…
Вольский открыл глаза. Солнце садилось и лупило прямо ему в лицо сквозь чердачное окно. Он не заметил, как заснул, да и неудивительно – после бессонной ночи и всех этих энергозатратных разговоров. Но такое с ним случилось впервые! «Психотерапевт уснул на сеансе с клиентом», – Вольский улыбнулся при мысли о том, каким сарказмом одарил бы его Савка, расскажи он ему об этом. «Так, а клиент где?» Прохора на чердаке не было; вставая, Сергей почувствовал, что держит в руке записку. Он развернул ее. Красным карандашом на листке было нацарапано: «Спасибо». Вольский улыбнулся: что ж, кажется, все не так уж плохо?
В чердачном проеме появилась голова Гульнары, она хотела спросить, долго ли еще Сергей тут намерен быть и не нужна ли помощь?
– Нужна, – твердо ответил Сергей. – Вы давно здесь работаете?
– Давно, – удивившись вопросу, ответила Гульнара. – Я поступила, когда Прохору было шесть лет.
– Прекрасно! – обрадовался Вольский, – вы-то мне и нужны.
Глава 8Первая любовь
Чувствуя удовлетворение от того, что в работе наконец случился сдвиг и завтра, скорее всего, он действительно сможет все закончить и вернуться домой, Вольский лег на диван в гостиной люксового номера, любезно снятого для него Ульяной, с намерением отдохнуть и осознать все случившееся и пережитое им за последние два дня, как в дверь постучали. Сказать, что в данный момент он не хотел никого видеть, слышать и тем более разговаривать, – ничего не сказать. Поэтому он решил не подавать признаков жизни: авось пронесет? Но в дверь стали уже долбить. Послышался голос Соболенко:
– Волька, открывай, я знаю, ты здесь!
Обреченно вздохнув, он встал, понимая, что в Энске отдохнуть ему не светит, равно как и побыть одному. Увидев Соболя, Сергей удивленно вскинул бровь и даже слегка присвистнул:
– Ого, а вечер перестает быть томным.
Соболь выглядел как после хорошей драки: рубашка разорвана, лицо исцарапано, сам весь взъерошенный, расстроенный и злой одновременно. Шутку Сергея Соболенко не поддержал, а наоборот, как-то отчужденно и с нескрываемой ненавистью посмотрел на него. Сергей нахмурился. Он понял, произошло что-то серьезное, и сразу мобилизовался.
– Что-то случилось? Все живы?
Соболь был на редкость неразговорчив. Оглядев номер, он нашел что хотел – мини-бар. Открыл его, долго смотрел, соображая. Наконец достал миниатюрную бутылку водки. Залпом осушил ее. В собутыльниках сегодня он не нуждался. Заинтригованный Сергей вновь уселся на диван и стал ждать, когда друг детства наконец заговорит. Соболенко же, оседлав стул напротив Сергея, вдруг упавшим голосом произнес:
– Не дала!
Вольский ждал чего угодно: погони, перестрелок, схваток с бандитами, – но…
– Впервые, – весомо добавил Соболенко. Поднял глаза на Сергея и добил, словно выстрелом в упор. – Из-за тебя!
С нескрываемой злостью Соболь ткнул в него пальцем. Вольский понял, что друг не за помощью явился, а за возмездием. Интересно, за что?
– И зачем ты только приехал?!
С этими словами следователь резко вскочил и бросился на Сергея. Они схватились и стали мутузиться на диване, потом на полу.
– Да что случилось, Игорь?! – зажав Соболенко между полом и диваном, заорал Вольский. – Кто не дала? Чего не дала?
Он пытался достучаться до здравого рассудка друга. И тут Игорь сдался, весь обмяк и зарыдал. «Так, опять работаем!» – пролетело в голове Сергея.
Он встал, налил стакан воды и вернулся к вытирающему сопли Соболенко. Тот жадно осушил его и судорожно вздохнул. «Кажется, стадию агрессии миновали», – отметил про себя Вольский.
– А теперь валяй, спокойно и по порядку, – сказал он, в который раз опускаясь на диван. Соболь послушно кивнул.