– Не поверите, но я тоже хотел у кого-нибудь стрельнуть… Боюсь покупать, давно не курил, а тут, знаете, что-то потянуло… Пойдемте, я куплю вам пачку, а вы меня угостите, идет?
Она улыбнулась.
Супермаркет располагался буквально за углом. Задуманное они провернули слишком быстро, чтобы вот так сразу снова ее потерять. «Снова…» – опять это слово.
– А не угостить ли мне вас кофе с пирожными? Я когда-то жил в Энске, но потом уехал в Москву, и вот я здесь. Второй день. Восемнадцать лет спустя! – разливался Вольский.
В юные годы он бы скорее позавидовал такому уверенному подкату, да и денег сегодня было категорически больше. Он поймал себя на мысли, что тогда, робкий и неопытный, ревновал Милку к таким мужикам, как он нынешний, – взрослым и самодостаточным. И какой кайф было сейчас, словно бы с той же самой Милкой, оказаться в роли одного из подобных ухажеров!
– Меня Сергей зовут.
– Меня – Ева, – ответила она.
Когда они уже заходили в ресторан под лихим названием «Гусарский», у Вольского запел мобильный. Звонила Оля. Недолго думая, он перевел телефон на беззвучку и зачем-то объяснился Еве:
– Не срочное. Потом перезвоню…
Глава 9Наваждение
– Не может быть! – воскликнула певичка. – Сережка!
И вдруг вся покраснела, смутилась.
– Милка? – неуверенно спросил Вольский.
– Она самая, Людка Шерстнева – первая красотка Энской школы номер один! – довольный результатом, резюмировал Соболь. – Итак, очная ставка состоялась. Подозреваемые раскололись, признали, что память у них в норме, порох – в пороховницах, а ягоды – в ягодицах.
И сам заржал, как дикий мерин, требуя срочно отметить встречу.
С каждым глотком алкоголя Вольский все глубже тонул в своих воспоминаниях. Милка – его первая любовь. Жгучая, трясучая, чуть его не погубившая. Лишь позже, постигая тайны человеческой психологии, он узнает, что первая любовь – всего лишь пробуждение чувств. Такими яркими они кажутся лишь потому, что все происходит впервые. Что это лишь признак того, что человек развивается нормально. Пришло время расти усам – растут. Пришло время пробудиться чувствам – пробудились.
Но тут есть засада. Человеку кажется, что таких чувств в его жизни больше не будет (ведь не было раньше?). Что такое случается раз в сто лет, что он везунчик и «надо за свое счастье бороться», а если нет, то и не нужен ему тогда весь белый свет. Однако если такого юнца или девицу вовремя поймать за руку и сказать: «Дай себе шанс. Это только начало! Ты будешь любить, и не раз. И твоя способность любить будет только расти и раскрываться» – разве он или она услышит? Психанет, не поверит, уйдет. И лишь спустя годы разведет руками: мол, всему свое время…
Словом, ничего подобного он тогда не знал. И порезал себе вены в ванной, решив, что Милка его разлюбила, пойдя танцевать медляк не с ним, а с Вайнером – высоким кудрявым евреем из полной, благополучной семьи. Он как-то видел его родителей. В детстве и юности он всегда залипал и терялся, сталкиваясь с картинами семейной идиллии, которых и близко не было в его жизни. Это оставалось его ахиллесовой пятой, его самым уязвимым местом. И Милка бессознательно всадила туда нож.
Впрочем, сейчас, с высоты возраста, он вдруг сообразил, что, похоже, вскрылся он тогда именно из-за этой непреодолимой ущербности, зияющей дыры, в которой не на что было опереться, которая вдруг стала решающей в его самоощущении, в предъявлении себя любимой девушке. Вольский мог достичь любых высот, но как только возникал отсыл к семье, к этому отсутствующему тылу, он тут же оказывался нищ, гол и неполноценен.
И если бы не Соболь, который в тот момент решил облегчиться и чуть сильнее дернул дверь, сорвав щеколду, не было бы уже на свете Сережки Вольского. Бедная Милка винила во всем себя, клялась в любви и верности, уверяла, что это был лишь танец… Он знал, что так оно и было. Они помирились, и покатилось все к свадьбе. Но в последний момент накрыла одуряющая трезвость происходящего…
Вольский смотрел на Милку и поражался – ничего, ничего ж не осталось от той, летящей, легкой, неземной! Все огрубело, схлопнулось, выветрилось… Он пил и не сдавался: «Ну не может же быть совсем все?! Ну хоть что-нибудь…» Сейчас он найдет, увидит, он же – великий и могучий Вольский! Но на близком расстоянии (возможно, из-за чрезмерной косметики) она вообще показалась ему старше своих лет, хотя на полгода была его младше… «Наверное, это алкоголь… надо на трезвую перепроверить», – решил он и отдался дурацким, смешным и бессмысленным воспоминаниям:
– А помните, в 5-м классе?..
– Ха-ха-ха!
– А помнишь, ты на выпускном?..
– Ха-ха-ха!
– А как мы тогда на днюхе?..
– Афигеть, я и забыл…
И пошли перебирать: кто на ком женился, кто уехал и кем-то стал или не стал. А кто-то уже и на тот свет переехал… Пока ты в одной упряжке с этими людьми, они – твоя жизнь. Все, что после, – хроника.
Вольский понял, что Соболь здесь неслучайно, он пришел за своей ненавязчиво-регулярной порцией секса, но из-за него – столичного франта – ему сегодня не обломилось. Ибо Милка – натура артистичная и впечатлительная. «А потому поскорее бы ты, Вольский, убирался в свою Москву и не ломал людям жизнь, которая и без тебя к чертям собачьим вся переломана», – думал он, глядя на своих бывших одноклассников, один из которых хотел целовать и лапать, а другой, точнее, другая – сопротивлялась, кидая на него, на Вольского, недвусмысленные взгляды, словно напоминая о былой верности. Вот только теперь она зачем? Вольский от явных намеков уходил, оставаясь в русле «дружбанов-однокашников». И тут Соболь, будто что-то уловив, но вероятнее всего – просто вспомнив, предложил тост:
– За Серегину невесту!
Вольский почувствовал, как быстрый Милкин взгляд лупанул в него, будто из крупнокалиберной двустволки, разрывными патронами, набитыми страшной смесью ревности, зависти, ярости. Он хотел, но не смог ответить ей прямым взглядом, как подобает мужчине, способному держать удар. Сейчас он был пьян, расслаблен и совсем не готов не только к войне, но даже к ее репетиции. И потому с радостью закинулся рюмкой водки за Оленьку, чьи волнующие волны, настойчиво отправляемые через телефонную связь, он сейчас все равно не улавливал, ибо зачем-то перевел мобильный на беззвучный режим.
Хотя что значит зачем? А вот за этим самым. Принцип «не мешай» хорош не только при алкогольном возлиянии, но и в отношениях. Он не хотел, чтобы в одном пространственно-временном континууме сошлись два его мира: прошлого, яркими представителями которого сейчас светились фигуры Соболя и Милки, и настоящего в форме телефонного звонка от Оли. Ни за что! Он завтра отсюда уедет и забудет все, как бредовый сон.
– Я могу тебе помочь, Соболь, я ж теперь крутой психолог, – пьяным голосом, но от души говорил Вольский. – Когда-то ты спас меня. Теперь моя очередь!
Милка слушала его с широко открытыми глазами и не понимала, как она так лихо слила в канаву свою жизнь. Он сбежал, не объяснился, не извинился, а она с тех самых пор как ботало коровье. «По-хорошему, расцарапать бы ему сейчас морду!» Она глянула на Сергея, представила эту сцену и усмехнулась. «Вот невеста обрадуется!» Но смеялась она, скорее, от злости, чем от радости.
Мила осушила свою рюмку, но не за невесту гада Вольского, а чтобы заглушить обиду. Обиду на него и себя. Потому что смотрела она на него сейчас и чувствовала, что нет в ее сердце к нему ненависти, вся она из головы. Только обида все не проходила. Тогда она вдруг разревелась, размазав под глазами тушь.
Соболенко искренне удивился.
– Милочка, что случилось? Что ты, родная? – он ее приобнял, Мила не сопротивлялась.
– Так… Волька, слезы – это по твоей части? Че делать?
– Умыть. Ее надо отмыть от этих черных рек… – решительно воскликнул Вольский.
Милка усмехнулась. И они пошли втроем: Вольский – как знаток душевных травм, Соболенко – «ага, так я вас одних и отпустил!» и, собственно, Милка. Вольскому хотелось отмыть Милку до натуральной расцветки, чтобы найти-таки в ней черты прежней любви. Умытая, она понравилась Сергею гораздо больше, но «той самой» Милки он так и не увидел. Чем разозлил бывшую первую любовь окончательно, получив от нее звонкую затрещину. Как Вольский оказался в своей гостинице и, прости Господи, даже в своем номере – до сих пор оставалось для него загадкой на грани чуда.
Ни об одном из вчерашних воспоминаний Сергей, конечно, не рассказал Еве. Он любовался ее свежестью и чистотой. Интересно, она уже или?.. Он поморщился от своих похотливых мыслишек и тут же отогнал их. Все равно что любоваться Моной Лизой и прикидывать свои шансы. Ну хоть что-то человеческое, возвышенно прекрасное должно быть в нем – пусть недолго, сейчас, пока она тянет из соломинки свой латте и заметно стесняется. Отчего милеет еще больше. Обезоруживающая энергетика ее юности окатывала Вольского негой. Сопротивляться было выше его сил. Он чувствовал, что если Ева вдруг решит прямо сейчас прогуляться, то он не сможет встать чисто физически, потому что одна неуемная часть его тела уже это сделала, игнорируя команду центра «Отбой!»
Так не хотелось начинать разговор с банальных анкетных данных – от слова совсем! Она ворвалась в его жизнь кометой Галлея, солнечным лучом, порывом свежего ветра. Ну зачем эту стихию, эту живую жизнь как-то типологизировать, заземлять, придавать форму? Он не хотел о ней знать ничего и одновременно хотел знать все: чем она дышит, что ее волнует, о чем мечтает и печалится. Было в ней что-то родное, близкое. Что-то неуловимое, что делало их похожими. Возможно, именно это и сподвигло ее принять его предложение прокатиться по Волге.
До чего прекрасен был момент! Ее белокурые волосы скользили по бархату щеки, от нее пахло сладкой молодостью. На заднем плане проплывали упругие берега, сурово сдерживающие крутой нрав матушки Волги. Вот такой он готов запомнить свою малую родину. Евины глаза блестели даже из-под полуприкрытых век.