– Я и не знала, что так можно, – произнесла она. Он сразу понял, о чем речь, но решил поддержать беседу.
– Что можно просто быть, не разговаривая?
Она радостно кивнула.
– Как-то необычно. И почему-то так и распирает вам… то есть тебе, что-то рассказать – что-то такое необыкновенное и стоящее, но… все, что приходит на ум, – не то…
Девочка взмахивала руками, так щедро делилась собой. Вольский был ей за это бесконечно благодарен. Он кивнул:
– Это энергия. Она пригодится тебе самой. Не торопись отдавать ее первым встречным, вроде меня, – оба засмеялись. – Попробуй на ней что-то создать. Ну, например, нарисовать картину, написать стих, или…
– Да, я поняла, – тихо отозвалась Ева.
Он поймал в ее взгляде момент озарения. Могло показаться, она поняла что-то про этот мир, но на самом деле – про саму себя. С женщинами всегда так: ты готов расписать в деталях схему процесса или алгоритм действия, а ей достаточно одного вздоха, чтобы подключиться к какой-то вселенской базе данных и оттуда напрямую, в считаные секунды, получить информацию обо всем том, что мужчина годами изучал, открывал, систематизировал. Когда он решает, наконец, сообщить о своих умозаключениях, ей остается только набраться терпения, чтобы выслушать то, что она уже узнала напрямую. Она бы и рада не знать, но уже знает. Поэтому просто слушает – ведь мужчине это важно.
Вольский сразу для себя решил, еще когда они подходили к кафе, что ничего, кроме платонического энергообмена, у него с этой девочкой быть не может. Как бы ни отзывалось тело – нет. От этого Ева чувствовала себя в безопасности и какой-то безусловной любви, исходящей от мужчины. Наверное, так любит папа. Он просто дает, ничего не требуя взамен, и оберегает. Ева не знала своего папу и потому собирала пазл опыта взаимодействия с ним, его образ, по таким вот крупицам.
Они стояли, опершись на перила, и смотрели на воду, которая переливалась оттенками сине-зеленого, местами – черного, и белой пеной в шлейфе волны от прогулочного катера.
– А ты понимаешь, что вода в реке прозрачная? Она не имеет цвета. И все эти цвета суть отражение неба, дна и всего живого, что там плавает?.. – задумчиво глядя на Волгу, спросил Вольский.
Ева улыбнулась.
– А небо – оно тоже прозрачно и, выходит, небо – это то, каким мы видим космос! – подхватила она.
Они посмотрели друг на друга. Прямо. Открыто.
– Значит, мы находимся между двух прозрачных субстанций, за которыми видим просто их глубины? – уточнил Сергей.
И оба на мгновение ощутили весь масштаб мироздания, внутри которого они были лишь двумя мелкими песчинками, неожиданно его рассекретившими. Какое-то время молчали, проживая вдруг осознанное.
– Ты веришь в Бога? – вдруг спросила она. И Вольский с улыбкой вспомнил, что в ее возрасте также любил задавать людям этот вопрос, потому что сам тогда искал на него ответ, изучая разные варианты и мнения.
– Знаешь, в чем сила этого вопроса? – спросил он.
– В чем? – заинтригованная, Ева глядела на него почти влюбленными глазами.
– В том, что в нем заключен ответ, – улыбнулся Вольский.
Ева засмеялась.
– Ты веришь в Бога? – Ты веришь в Бога. Круто! Вопрос с ответом – два по цене одного и немножечко манипуляции. Так? – воскликнула она с восторгом.
Вольский покачал головой.
– В точку! Даже я бы лучше не сказал, дай пять! – они ударили по рукам, и как-то совершенно естественно он ее приобнял, она так же естественно откликнулась на это всем своим юным телом. Они ушли с палубы. В небольшом баре прогулочного катера выбор был чудовищно скуден: пиво, водка, шампанское.
– Наши грандиозные открытия надо отметить! Тебе же есть восемнадцать? – беззаботно спросил Сергей и пропустил первый «звоночек» промелькнувшего в ее глазах разочарования. Она коротко кивнула.
– Я равнодушна к алкоголю, но ты можешь выпить, я составлю тебе компанию, – ответила Ева.
– Вот так, встречаются два человека, – разливая шампанское в одноразовые пластиковые бокалы, говорил Вольский, – из разных эпох и планет, ничего не зная друг о друге и не спрашивая, не обещая и не надеясь, а просто проживают выпавшие на их долю мгновения жизни – вместе. И я не видел ничего более прекрасного, так выпьем же за это!
Они чокнулись, Вольский залпом осушил бокал, Ева – лишь пригубила.
– А если серьезно, на твой вопрос есть хороший анекдот: «Верите вы в Бога, не верите вы в Бога – в обоих случаях вы одинаково правы». И сдается мне, назрел второй тост, – Вольский снова налил себе до краев.
Ева улыбнулась, но уже не так беззаботно, как час назад, поднимаясь на палубу этого прогулочного катера, рейс которого приближался к концу.
Она молча достала сигаретку и закурила:
– Сдается мне, ты сильно запутался.
Огни речного причала приближались. Вольский сидел согнувшись, локтями упираясь в колени, безвольно свесив кисти рук. Не поднимая головы, он молча кивнул. Психотерапевт Вольский больше не изображал из себя столичного франта, страстного Гумберта или уставшего от собственной иронии Печорина. Он сидел перед ней, нагой и пустой. Он больше не мог и не хотел ничему соответствовать или обманывать чьи-то ожидания, нести за что-то или кого-то ответственность, быть умным, успешным, обаятельным или смешным. Прямо на глазах этой чистой и светлой девочки он с гулким стуком упал на дно.
Но оно оказалось двойным…
Глава 10Мужчина и Женщина
– Аздесь ничего, а? – одобрительно оглядывая люксовый номер Вольского, отметил Соболенко. Милка выпускала сизый дым сигаретки и думала ровно о том же.
– Врут, что с милым – рай в шалаше. С милым рай в люксе!
Оба засмеялись. Они словно и думать забыли о хозяине номера – оба в белоснежных халатах, найденных в ванной, беззаботно валялись на двуспальной кровати после бурного примирительного секса.
«Может, хватит ей мстить, кому хуже делаешь?» – крутились в голове Соболенко слова Сергея. Краем глаза он посмотрел на Милу. Да, внешне она изменилась: скажи ему кто, что она станет такой, полез бы он тогда в драку? Но главное – главное, чего в ней Серега не разглядел сейчас, а может, не видел и тогда, – осталось. Рядом с ней Соболю было спокойно. Как бывает только, когда ты дома. Мама и папа рядом, пахнет вкусной едой, где-то шепчет телевизор, и так хорошо и спокойно на душе. Вот рядом с ней он всегда чувствовал это. Она была ЕГО ЖЕНЩИНОЙ. Соболь знал это с самого начала, как и то, что Соболь всегда ПОЗВОЛЯЛ кому-то ее у него забирать. Да, внешне он хорохорился, боролся, но внутренне точно знал: уйдет.
Похоже, прав Серега: все дело в мамином отъезде. С другой стороны, если мама тогда все сделала правильно, то кто я вообще такой? Вырос и ушел, а батя – ее половинка, и она поехала его оберегать. Потому что он был ЕЕ МУЖЧИНА. Выходит, мамин урок я неправильно понял. Ради своей половинки можно оставить даже ребенка, чтобы сохранить свою целостность… да для того же ребенка! Что она могла бы мне дать, случись что тогда с батей, – пустоту и горе? А так я нормально жил тогда с бабулей, на пирогах да чебуреках.
– Твою ж мать! – вынырнул из своих рассуждений Соболенко и растер руками лицо, сев на край кровати. Он распрямился, оглянулся. Милка спала, сигаретка тлела в ее руке. Игорь спохватился и аккуратно вынул ее, сделал последний затяг, потушил в пепельнице. Он смотрел на ее расслабленное во сне лицо, и нежность наполнила его сердце. «Девочка моя, я должен тебя оберегать, быть рядом. Да, это будет урок сыновьям! Быть с той, которую любишь, даже если это доставит кому-то неудобство или разочарование, включая их самих. Вырастут – поймут. Да… вырастут – поймут!»
И тут Соболенко накрыла лавина жалости к сыновьям, к себе, к Милке, к маме, к ни в чем не повинным женам, как в паутину попавшим в эпицентр его внутренней борьбы с самим собой. Но теперь-то он прозрел! Теперь-то он мужик и знает, чего хочет. И хрен кто его остановит… Да, вот только по службе… Соболенко замер, быстро вытер неожиданные слезы и стал ходить по комнате туда-сюда. «Так, горячка здесь ни к чему. Цель ясна. Я развожусь и женюсь на Милке. Утром ей все сообщу. Не поверит. Тогда сначала объяснюсь с Точилиной… Черт! А вдруг Милка даст заднюю? Нет, тогда сначала с Милкой. Да, это должно быть их, бабье, решение… Фух!»
Соболенко заметно полегчало, и он вернулся к реальности, с которой тоже творилось что-то странное.
– Твою мать! – воскликнул следователь, и чутко спавшая Мила приоткрыла глаза. – 5:36, а Вольского все нет.
– Ну что тут странного. Взрослый мужик. В командировке, последние минуты свободы…
Внезапно Мила начала смеяться. Соболенко удивился.
– Ты чего? Что? Я чего-то не знаю? – он прыгнул к ней в кровать и зарылся под мышку, ей стало щекотно, и она закатилась новой волной смеха – так смеются счастливые женщины, чувствующие, что их любят и хотят.
– А вдруг он и от этой невесты сбежал? – еле выговорила Милка. И Соболенко захохотал вместе с ней.
– Слушай, не дай бог. Если это так, то нашему мозгоправу нужен будет другой мозгоправ!
Оба снова заржали, и эта близость их душ и тел, ее молодой и счастливый смех подняли в Соболе дикое желание поделиться собою, слиться и разделиться, и пошло оно все к черту!
Ульяна еле дождалась пересменки докторов, чтобы отпроситься домой. Чувствовала она себя сносно, снимки КТ и МРТ подтверждали, что все на месте и работает. Уколы и капельницы, положенные для завершения полного курса лечения, было решено доделать амбулаторно. Единственное требование доктора, с которым она согласилась, – не садиться за руль до конца лечения. Поэтому она откинулась на спинку заднего сиденья своего автомобиля и отдыхала. Ибо, случись с ней сейчас какое-нибудь ДТП, обвинят ее, так как по предписанию врача ей положен полный покой: она еще не оправилась после сотрясения мозга и не исключены головокружения.
Они проезжали центральную площадь Энска, до дома было уже рукой подать, и тут Ульяна заметила автомобиль Прохора.