– Как ты думаешь, зачем мужчина должен носить с собой носовой платок?
– Чтобы высморкаться, – предположил тогда Вольский. Мастер только улыбнулся своей хитрой улыбкой Чеширского кота, и Сергей понял, что у него есть еще одна попытка.
– Остановить кровь, перевязать вскрытые вены? – лихо фонтанировало молодое дарование, стараясь уже не столько найти правильный ответ, сколько удивить, эпатировать. Мастер засмеялся и посмотрел на часы, словно давая понять, что теряет время.
– Ладно-ладно! – спохватился Вольский и сосредоточился: «Зачем мужчина должен… Так, если уточняется, что мужчина, наверняка отсылка к женщине, а!»
– Чтобы предложить женщине? – воскликнул старательный ученик.
– Верно. Мужчина, который носит в кармане носовой платок, никогда не будет спать один. Ведь ему есть что предложить женщине! – Мастер и ученик от души расхохотались. Всерьез тогда говорил Мастер или шутил, Сергей так и не понял, но про платок запомнил хорошо.
– Петь?! – удивился Прохор.
Он хотел было уйти в защитную риторику, коей часто пользуются подростки, переспрашивая, дразнясь и высмеивая, но на секунду завис.
– Не знаю. Но мама любила. Всегда пела… – он усмехнулся. Видно, что он ее сильно любил и до сих пор скучает.
– Весело с ней было? – тихо, почти мечтательно, откуда-то изнутри себя спросил Вольский. Не он, сегодняшний, а тот – из прошлого.
– Вас не касается, – дерзко ответил Прохор и отвернулся. Сергей понял, что он пытается спрятать опять навернувшиеся слезы. А этот резкий переход на «вы» оказался уместен как никогда. Вольский и правда чувствовал, будто раздвоился: он – взрослый и он же – мальчишка лет семи.
– Ты знаешь, я тоже рано остался без мамы. Мне было тринадцать, когда ее не стало. Но потерял я ее значительно раньше.
Вольский поднял глаза и увидел включенный, заинтересованный взгляд подростка.
– Как так раньше? – спросил Прохор, и в его голосе слышалось уважение к чужим чувствам – возможно, потому что они отзывались в нем самом.
– Отец пропал, когда мне было три. Тогда жизнь резко изменилась. Мама все время плакала. Теперь я понимаю, что у нее была депрессия. И что ей можно было помочь. Но ни она этого не знала, ни те, кто были рядом. Точнее, это они подсказали маме, что если я не буду видеть ее слез, мне будет лучше. Мол, как успокоишься, заберешь сына обратно.
Прохор слушал так внимательно, что, казалось, забыл дышать.
– Сначала мама забирала меня каждые выходные. Как я их ждал! Потом через выходные… А однажды не пришла. И на следующие выходные не пришла. И через… Она не справилась.
– Покончила с собой? – спросил впечатленный искренностью незнакомого взрослого Прохор. Вольский кивнул.
– Как вы с этим живете?
Сергей задумался.
– Чтоб найти ответ на этот вопрос, я стал психологом. А как ты?
– А я и не живу! – ответил Прохор, и Сергей понял, что разговор окончен.
Они снова замолчали. С улицы доносились детские крики и собачий лай, а потом вдруг все это накрыл звук скрипки. Играл ребенок. Рука его была еще слабой и неуверенной, но за ней чувствовалось движение души – детской души, светлой и ясной…
На Оле было надето свадебное платье, оно ей божественно шло, он чувствовал это, но не видел. Оля стояла к нему спиной. Сергей обошел ее, но она прикрылась руками и закричала:
– Не подсматривай! Плохая примета – увидеть невесту в платье до свадьбы!
Она оперлась рукой о большой камень.
– Ах, какой теплый, – ласково сказала Оля.
Вольский пригляделся внимательнее – это было надгробие – старое, потрескавшееся, обросшее мягким мхом. На табличке золотыми буквами было написано его имя: ВОЛЬСКИЙ СЕРГЕЙ БОРИСОВИЧ, дата рождения, тире и пусто. Дата смерти отсутствовала. Зато изящным кеглем была выщерблена эпитафия: «А я и не живу!»
Он в ужасе посмотрел на Олю. Та по-прежнему закрывалась от него рукой, одним глазом подглядывая в щелочку локтевого сгиба, и, хихикая, повторяла:
– А я и не живу. А я не живу!
Вольского охватила мелкая дрожь. Настоящий животный страх вдруг овладел им, и, не в силах вынести его, Сергей заорал:
– Да пошла-а-а-а…
Он резко вскочил, открыл глаза.
– Ты… – договорил он фразу из сна.
– Кошмар приснился? – разбуженная его воплем, щурясь, спросила Ева. Он смотрел на нее во все глаза, соображая, точно ли проснулся или это «новая серия» сна? Солнце буднично, по-хозяйски ворвалось в комнату, где они ночевали, и расставило все точки над ё. Они спали на каком-то вонючем топчане, в полуразрушенном, заброшенном здании. Кругом почему-то валялось множество детских железных, покрытых желтой эмалью, горшков. Что и говорить, интерьер был откровенно паршивый, однако не это повергло Вольского во вселенский ужас. Эта юная девочка спала на его плече. Он быстро оглядел себя и ее – оба в одежде. «Господи, нет!»
Сергей криво улыбнулся, но, похоже, думал при этом так «громко», что она, глянув на него, расхохоталась и… Ему чертовски везет на учителей: один в один, как Мастер, Ева промолчала, давая ему шанс самому ответить на страшный вопрос: было или нет? Было или нет?!
Она посмотрела на мобильный.
– Блин, я опоздала на зачет!
– Какой курс? – Вольский, с начисто отшибленной памятью, пытался сориентироваться, на какой все это тянет срок.
– Второй, – просто ответила она и принялась зашнуровывать развязавшуюся кроссовку.
Вольский закашлялся.
– Скажи, что мы пили на этом катере? Мне кажется, это была паленка… Я вообще ничего не помню. Как мы тут оказались? – отряхиваясь от пыли и еле справляясь с головной болью, спросил Сергей.
– Конечно, паленка. Ты разве не знал? Им иначе нерентабельно, – дернув плечиком, сказала она.
Вольский замер.
– Ты знала и не сказала? – обалдел он.
– Я думала, ты в курсе, – улыбнулась она и вдруг переменилась в лице. – Ого!
Вольский оглянулся и встретился взглядом с Соболенко и Милой. Вид у них был такой, будто вышедший из человеческой плоти герой ужастиков Веном только что разинул перед ними свою пасть.
Вольский раскинул руки навстречу друзьям своей юности.
– Ребята, я начинаю к вам привыкать!
– Вы что здесь делаете? – одновременно спросили следователь Соболенко и певица Шерстнева.
Они мчались сюда как угорелые, а потом крались, как тать в ночи.
– А вы? – неожиданно дерзко, даже агрессивно спросила Ева.
Вольский посмотрел сначала на них, потом – на нее и уточнил:
– Вы знакомы?
Мила сделала шаг вперед. Артистичным движением вскинула голубую челку. Она находилась на той грани отчаяния, куража и счастья, когда дальнейшую судьбу определяет один лишь шаг.
– Пожалуй, лучше и не придумаешь: ни момента, ни декораций, ни состава участников! – начала свой монолог Мила. Казалось, за все эти восемнадцать лет она репетировала и редактировала его не единожды.
– Мил, ты че… – непонимающе протянул Соболенко, мечтавший только об одном: свалить из этого гадюшника как можно скорее, а потом уже и разбираться.
Но Мила перебила его.
– Нет, Игорь! Подожди. Я хочу прояснить ситуацию. Итак, Сергей, эта девочка… – срывающимся голосом, но все еще сохраняя торжественность интонации, продолжила она.
– Я не девочка, – огрызнулась Ева.
Вольский опасливо покосился на нее.
Мила упреждающе выставила вперед руку.
– Хорошо. Не девочка. Итак, Сергей, если ты не знал, Ева – моя дочь, – договорила наконец она. – Я искала ее почти всю ночь…
От такого откровенного лукавства Соболенко закашлялся.
– И вот ведь где нашла, здесь, с тобой… на бомжацком топчане, – не обращая на него внимания, продолжила Мила. – Слава богу, живую и здоровую.
Слезы уже рвали плотину Милкиной выдержки, но пока лишь увлажнили ее глаза. Вольский схватился за голову. Боже правый, так вот в чем дело. Ева – как две капли воды его первая любовь Милка в молодости! Это же очевидно, но как он должен был догадаться? Вольский глянул на Соболя, тот сочувствующе качнул головой: мол, ну ты, мужик, попал!
– Но и это еще не все! – воскликнула Мила.
Все уставились на нее с удивлением.
– Помнишь, Ева, я как-то говорила тебе, что ты можешь гордиться своим отцом?
Ева исподлобья посмотрела на мать.
– Ну?
Вольский и Соболенко уже понимали, к чему она клонит.
– Познакомься, Игорь Петрович Соболенко, следователь по особо важным делам города Энска и – твой отец!
Вольский с шумом выдохнул.
– Ну, Мила! Ты круче Кашпировского – голову как рукой сняло…
Его и правда вдруг отпустило, и он попытался разрядить обстановку.
– Мама, ты совсем рехнулась? Ты же говорила, что он режиссер… из Петербурга… я же к нему ехать хотела… – срываясь в обиду, проговорила Ева.
– Прости. Как видишь, он приехал сам, – тихо ответила Мила.
Соболенко все это время стоял в ступоре. В его голове щелкал калькулятор: врет Милка или…
– Сколько ей лет? – наконец тихо спросил следователь.
– Девятнадцать! – громко, с вызовом ответила она.
«Сошлось!» – подумал Игорь.
Ева и Соболь смотрели друг на друга, словно им выпал жребий играть в «дочку и папу», но они оба были не уверены, что хотят этого. Глаза Евы наполнились слезами. Вольский поднялся, достал из кармана носовой платок и протянул ей. Но Ева оттолкнула его руку.
– Да пошли вы все! – вскричала она и выбежала вон.
– Ева, стой, дочка!
Мила рванула за ней.
Вольский опустился на топчан. Потрясенный Соболенко, забыв про одолевавшую его брезгливость, разместился рядом. Они молча достали из Игоревой пачки по сигаретке и закурили в полнейшей тишине.
– Всегда о дочке мечтал, но чтобы вот так… бац, и уже невеста, – тихо проговорил Соболенко.
– Ну, это лучше, чем ничего. Я вот даже женат ни разу не был, – отозвался Вольский. – А у тебя уже, считай, три жены и три ребенка!
Друзья засмеялись. Во взгляде Соболенко вдруг проскочил счастливый луч победителя: хоть в чем-то он Серегу обскакал. И тут он словно очнулся.