Жестом показал, что все хорошо. Как загипнотизированная, Гульнара закивала в ответ и попятилась назад в свое укрытие, откуда продолжила вести наблюдение. Вольский усмехнулся и подмигнул ей, заметив блеснувший в щелочке глаз.
Между тем смех сменился рыданиями: Ульяна отпустила себя по полной программе. Катарсис есть высвобождение зажима. Он может выражаться по-разному: слезы – самый часто встречающийся; смех – проявляется чуть реже и, наконец, – оргазм. Нередко эти способы чередуются, сменяя один другой. Тут главное не мешать. Позволить эмоциям быть прожитыми сполна, как бы долго это ни продолжалось. Потому Вольский просто тихо сидел рядом, наблюдал. Работа шла хороша, глубокая. Любо-дорого посмотреть.
Наконец, она затихла, вздохнула глубоко-глубоко.
– Что ты чувствуешь сейчас? Опиши пространство вокруг тебя? – тихо попросил Вольский.
Регрессия – частый спутник катарсиса. Он не мог не попробовать усилить результаты блестящей работы, не направив клиентку в самую глубь, в архаичное детство.
– Я не знаю, сколько мне лет, – Ульяна заговорила глухим, осипшим от рыданий голосом, – но судя по тому, что я лежу на спине в кроватке и не могу сама повернуться на бок, – несколько месяцев, а может, недель.
Точно в такой позе, лежа на полу на спине с закрытыми глазами, Ульяна делилась своим самым ранним воспоминанием. Вольский обратил внимание – говорила она в настоящем времени, словно все происходило с ней прямо сейчас.
– Я чувствую, что плачу, как это делают младенцы, и не могу остановиться: плачу, плачу… Слышу мамин голос – любящий, но очень усталый. Она шепчет что-то типа: «Не понимаю, что не так? Накормила, сухая… а плачет и плачет».
– Родила бы пацана, такого бы не было. Теперь терпи ее всю жизнь, – отвечает другой голос. Он не любит меня. Я его разочаровала. Со мной что-то не так. Поэтому я и плачу. Я чувствую, что люблю его, именно его, этот голос, а он меня – нет!
Тихая легкая слеза выскользнула из уголка ее правого глаза и покатилась вниз по щеке. Вольский слушал, затаив дыхание. Как же прекрасен человек, плывущий в глубинах своего подсознания! Его охватил какой-то вселенский восторг и любовь ко всем людям сразу. Ульяна своей силой и смелостью удивила его в очередной раз.
– И эта песня… Да, я слышу эту песню! Это Эдит Пиаф… «Же не ре дорьян». Первый приступ удушья у меня случился в пять лет, тогда эта песня как раз звучала по радио. Теперь я поняла, именно она звучала, когда я лежала в кроватке. Но я этого не помнила. Думала – совпадение… Став старше, я заставляла себя ее слушать и слушать, чтобы освободиться, но в итоге загремела в «Скорую». Мне поставили диагноз: «астма». И долгое время я жила с баллончиком в сумочке. Но что-то странное случилось, когда я встретила Власова. Астма… я просто забыла про нее… даже когда потеряла ребенка… ничего! Но баллончик на всякий до сих пор ношу… И тут бац! – эти фотки… Честно говоря, так сильно было впервые, я думала, все – моя песенка спета. А тут ты, как черт из табакерки. Поджидал?
– Поджидал, – откликнулся Вольский. – Но если бы знал, что реакция будет такой, – выбрал бы способ помягче.
Ульяна засмеялась в ответ.
– Ну и каков будет ваш диагноз, доктор Вольский? – Ульяна открыла глаза и посмотрела на Сергея.
– А вот какой, – без тени иронии или юмора серьезно и сосредоточенно начал Вольский. Он видел уже всю картину целиком и понимал дальнейший путь клиентки. – Отец хотел сына, родилась дочь. Отец не принял свершившийся факт и ментально отрекся от дочери. Дочь, для здоровой самооценки которой нужна любовь отца, старается ее заслужить. Без нее она везде чувствует себя чужой, не имеющей права БЫТЬ. Удушье – как способ уйти из жизни, на которую не имеешь права.
Почему именно удушье? Возможно, тогда, в кроватке, от долгих рыданий у тебя перехватывало дыхание, сопли, идущие в паре со слезами, блокировали дыхание носом. И тело сформировало это как способ лишения себя жизни в минуты острого самоотрицания, связанного с неприятием отцом. Музыка – прекрасный аудиальный якорь, который в моменты сильнейшего стресса, в том числе положительного, именно так и работает – подключает психосоматическую реакцию. Вычистив из дома все следы бывшей жены Власова, ты словно отодвинула мать и заняла ее место, рядом с отцом. То есть ты вышагнула из цепочки «дочь – отец», обрекавшей тебя на исчезновение, и встала в цепочку «мать – отец». Как бы стала женой своему «отцу», роль которого выполнял Власов.
Неслучайно он был в два раза старше тебя. Так же идеально было и то, что он вдовец! Заняв место покойной жены, читай – своей матери подле отца, и сделав его своим, ты обрела право БЫТЬ, ЖИТЬ так, как тебе хочется. Поэтому не было никакой нужды в твоей «астме», вот она и не проявлялась. Увидев фото Джулии, ты словно вывалилась из созданного тобою безопасного мира в свой прежний. И никуда не девшееся бессознательное предписание «не живи» – сработало как триггер.
Вольский остановился и вопросительно глянул на Ульяну. Та слушала его очень внимательно.
– Продолжай! – потребовала она.
– Когда твой муж умер, возник новый вызов – в виде партнеров и коллег по его бизнесу, которые вдруг снова актуализировали старую рану, что ты «не имеешь права здесь быть», «ты не мужчина», «тебе здесь не место».
Ульяна слушала и кивала головой, все это попадало точно, картинка складывалась, становилось легче дышать, наступала ясность.
– И ты стала, как сама говорила, пахать! Доказывая всем и вся, что ты не просто имеешь право на это место – ты словно для него родилась. Все спорилось в твоих руках. Твои монстры отступили, знаешь почему?
Ульяна кивнула в ответ.
– Я заняла его место! Я стала им! – тихо, впечатленная своим инсайтом, ответила она.
– Да, ты заняла место отца, Бога, Зевса! Теперь тебе ничто не угрожало, кроме одного – пасынка, который по праву рождения наследует его трон, это место. И ты вызвала меня.
– Все верно! Теперь я вижу, что ты реально стоишь этих денег. Браво! Но что дальше?
– У меня есть гипотеза, но я не хочу торопить события. Все идет хорошо. Давай поживем день-другой… И продолжим этот разговор – точнее, сеанс?
Ульяна улыбнулась.
– А интересная у тебя работа.
Вольский кивнул:
– Не то слово!
– И как ты это круто… – и Ульяна вдруг стала хохотать, будто только что покурила дурман-травы, и еле закончила свою мысль, уже подвизгивая. – Вы… выдыхай… «Бобер, выдыхай!» – процитировала она, наконец, финал бородатого анекдота. И Вольский захохотал с ней на пару.
– Гульнара, выходи, цела твоя хозяйка и даже вполне себе счастлива! – крикнул Сергей и подмигнул Ульяне, вытиравшей выступившие от смеха слезы. Из-за двери буквально на полусогнутых вышла совершенно растерянная домработница, не понимающая, плакать ей или смеяться.
– Ульяна Юрьевна, как же я перепугалась. Очень рада, что все хорошо. Вы простите меня. Но я не могла себе места найти, видя, как вы рыдаете, а потом так страшно… смеетесь, простите меня, пожалуйста.
Ульяна засмеялась опять.
– Это нормальная реакция, Гульнара. У вашей хозяйки только что высвободилось приличное количество давно подавленной энергии, что часто имеет такой побочный эффект – безудержный продолжительный смех. Не обращайте внимание. Все хорошо!
– Гуленька, дорогая, я рада, что ты оказалась свидетелем всего, что здесь произошло. Значит, мне все это не привиделось. Я даже не буду брать с тебя клятву о молчании: почему-то мне совершенно все равно, узнает кто-то или нет. Доктор, это нормально? – все еще посмеиваясь, спросила она, обернувшись на Вольского.
– Более чем! Это называется свобода, Ульяна! Кроме как поздравить тебя с этим, мне сказать нечего, – ответил Вольский и поднялся.
– Вот и славно. – Приняв протянутую Вольским руку, что отнюдь ей, всегда доказывавшей, что «она все может», «все сама», не было свойственно, она тоже встала. Вернее, даже вскочила от переполнявшей ее энергии. Вольский молча поставил плюсик этому, казалось, незначительному нюансу, которому сама Ульяна не придала никакого значения. И только потом чуть поморщилась от боли в межреберье, напомнившей о недавней аварии.
– Дико хочу кушать, Гуля, мечи все, что есть! – воскликнула Ульяна, потирая руки. – Позавтракаешь с нами? – спросила она Сергея.
Тот посмотрел на часы – 11:43, во рту с утра ни крошки. Предложение было заманчивым, но своим присутствием он боялся нарушить запущенную им только что конфигурацию провокативного метода. Поэтому, сглотнув слюну при мысли о кулинарных способностях Гульнары, не зря проработавшей в этом доме столько лет, он отказался. И ретировался, взяв обещание с Ульяны держать его в курсе любых необычных деталей или мелочей в поведении Прохора.
Вольский вышел во двор, усыпанный звездами и именами главных действующих лиц этой истории, и всей грудью вдохнул воздух. «Фу-у-ух!» – удовлетворенно выдохнул он. Водитель Ульяны помахал рукой, напоминая, что он по-прежнему находится в его полном распоряжении.
– В самый дорогой ресторан в этом городе! – попросил Вольский.
Ему хотелось, чтобы вокруг было как можно меньше людей. Он давно подметил закономерность: где больше денег, там меньше людей, и наоборот. Водитель посмотрел с интересом, но ничего не сказал. Не было у него таких полномочий, но желание было. И сильное. Он видел, что с приездом этого московского товарища в доме творится что-то невообразимое. Вольский чувствовал это, но сейчас ему важен был только он сам. Может быть, потом, при случае… хотя ладно, черт с тобой.
– Как дела? – приветливо спросил он.
Водитель встрепенулся, поняв, что пассажир не прочь поболтать.
– Да вот, жив, и то слава богу. Не боитесь в Ульянеюрьевной тачке ездить? – приятным баритоном залпом выпалил он.
«Смело!» – подумал Вольский, а вслух сказал:
– Намекаешь на перестрелку?
– Да весь город гудит, – охотно подхватил водитель.
– И о чем же, если не секрет? – за всеми этими психоделическо-психотерапевтическими событиями он, кажется, обо всем забыл.