Милка разошлась, выплескивая горечь всех прошедших со дня их последней встречи восемнадцати лет. Вольский расхохотался.
– Туше! Положила меня на обе лопатки! Да только наличие детей не гарантирует тебе непопадание в этот самый «дом». Вот ты – уже сама мать взрослой девушки, а повзрослеть забыла. Носишься со своими детскими обидами, как с флагом. Все тебе во всем виноваты. А то, что ты сама себе такого меня, потенциального беглеца от отношений, выбрала, не задумывалась почему?
Впервые за все эти годы ему сложно было держать отстраненную позицию, сохранять объективность. Милка знала его слабые места и била по ним наотмашь.
– И почему? Давай, удиви, чего я такого о себе не знаю? И это я-то не повзрослела? Ха!
Мила была потрясена. Со стороны они выглядели как ссорящиеся супруги. Махали друг перед другом руками, закатывали глаза и говорили слишком громко, хоть им и казалось, что они себя контролируют.
– Сколько тебе было, когда от вас с матерью ушел отец? – с вызовом спросил он.
– Ну? – осеклась Мила.
– Пять? – спросил он, хотя и так знал ответ.
– Ну? – вошла в ступор Мила.
– И? Какое ты тогда приняла решение? – тоном, не допускающим компромисса, спросил Сергей.
– Ну? – тихо, уже на автомате произнесла Мила. Слезы стали застилать ее глаза. В голове все разом запуталось, зашумело. Вдруг вспомнилось, как однажды вечером она перемыла все ботинки и расставила их в коридоре по порядку: папины, мамины и свои. Ночью, сквозь сон, ей слышались крики родителей, но так хотелось спать, что она так и не проснулась. Наутро папиных ботинок в коридоре не было. Как и всех его вещей. Как и его самого. Он не простился, не объяснился. Увидела она его однажды мельком спустя десять лет. А она его так ждала все это время! Мама сказала, что он их разлюбил и ушел.
– Я решила, что так бывает. Можно любить-любить, а потом вдруг разлюбить и исчезнуть, – сквозь слезы проговорила она. Вот что она всегда чувствовала, но никогда прежде не облекала в слова.
На Сергея это подействовало так, будто он только что сам нанес себе удар в сердце. Признание Милы угодило точно в его детскую травму. Опустошенный, он сел на лавку рядом с ней. Обнял за плечо и выдохнул:
– Две «брошенки» мы с тобой. Притянулись, погрелись друг об друга, но страх быть снова брошенными оказался сильнее.
Она уже рыдала навзрыд, Вольского тоже пробило. Какое-то время они сидели молча, проживая каждый свое.
– Тогда, в ночь перед свадьбой, мне приснился сон. Я стою в свадебном платье в ЗАГСе. Ты как бы рядом. Перед нами женщина говорит все обычные слова и потом, наконец, произносит главное: «Объявляю вас мужем и женой. Жених, можете поцеловать невесту!» Я поворачиваюсь, а тебя нет, направо смотрю, налево – нет нигде. Опускаю глаза, а рядом со мной стоят твои ботинки. А тебя нет!
Ее слова напомнили Вольскому вчерашний сон с эпитафией, прочитанной Олей: «А я и не живу!» Психосоматическая реакция не заставила себя ждать – виски тут же сдавила тупая боль.
– Думаю, ты права. Я снова хочу сбежать, – Вольский сдался малодушной мысли, которой избегал все это время. Но ведь только она и была правдой, а остальное – права Милка – слова, слова, слова…
Мила повернулась, сдула челку вверх, совсем как когда-то в юности, посмотрела ему в глаза прямо и открыто.
– Ты не хочешь сбежать, Серега. Ты уже сбежал, – с уверенностью, пробившей его до мозга костей, сказала она. Похлопала его по ноге, встала и пошла, сморкаясь и вытирая на ходу слезы носовым платком. Она не нуждалась в носовых платках мужчин, у нее были свои!
На экране мобильного появилась фотография улыбающейся Оли, зазвучала музыка из фильма Клода Лелуша «Мужчина и женщина». Она сама попросила поставить эту мелодию на ее номер. В нем поднялась волна раздражения. Вся та жизнь, которую он себе придумал и построил в Москве, держалась на костылях соответствия, желании доказать кому-то, что он имеет право на место под солнцем, признание, деньги. В том числе – и самой Оле или ее миру, а точнее – Оле-и-ее-миру: в какой-то момент он перестал их разделять. Они намертво слепились в его голове. И вот этот мир в виде благополучной улыбающейся Оли напоминал ему сейчас о себе ласковой, проверенной временем, а значит – стоящей музыкой, требуя к ответу, к ноге!
– Да, – резким голосом ответил Вольский.
Никогда прежде он не позволял себе такого тона. Как бы ни вьюжило вокруг, всегда находил в себе силы моментально настроиться на ее звонок и ответить ласково или сдержанно, пусть даже чтобы сказать, что он сейчас занят. Никогда, никогда он не разрешал внешнему контексту вмешаться в их нежные отношения. Теперь все это казалось ему враньем – ей, себе, всей своей жизни! И именно сейчас он вдруг позволил себе это честное «да», выражающее его чувства на данный момент времени, без саморедактуры и купюр.
Оля ехала в автобусе по взлетной полосе к самолету, который должен был доставить ее в Энск, город, в котором она никогда не была. Она не знала даже, в каком отеле остановился Сергей. Равно как и то, будет ли он рад ее видеть.
Перед выходом из дома ее потряхивало от мысли, что она едет одна неизвестно куда. Теперь же накрывал тяжелый туман от вопроса: к кому, к кому она летит, на свой страх и риск?.. Услышав это жесткое «да», она поняла, что дела обстоят еще хуже, чем она думала. Сергей показался ей совсем чужим, и, самое ужасное, что он даже этого не скрывал. Боже мой! Что, ну что могло случиться за каких-то три дня?! Они вместе уже почти три года!
– Привет, как дела? – Собрав всю волю в кулак, она постаралась говорить «как всегда», обойти вниманием сухое «да», найти потом этому какое-нибудь здравое объяснение. Все, что ей сейчас было важно – убедиться, что он все еще там.
– Средне, – сухо ответил он.
– Ты все еще в Энске? – как можно проще, без претензий, обиды и каких-либо намеков произнесла Оля.
– Да. Не знаю, как долго я еще здесь пробуду. Но какое-то время это займет, – хмуро ответил он.
У Оли отлегло от сердца. Главное – он там! И у нее будет несколько дней, чтобы его найти. Ура! Она почувствовала прилив сил, ушла нервная дрожь, дышать стало легче. «Я все делаю правильно!» – сказала она себе.
– Рада, что у тебя все хорошо. А то я уже начала волноваться. Ну ладно, не могу больше говорить. Созвонимся позже! – уже совсем легко и свободно попрощалась Оля.
– Ну ладно… пока, – ответил Вольский.
Он удивленно смотрел на фото Оли, пока не погас экран телефона. Его удивило ее принятие и наполненность своей собственной жизнью. Она не канючила и не требовала ничего из серии: «Ты когда приезжаешь?», «Ты же обещал еще вчера» и так далее. Такое чувство, словно она чисто по-человечески хотела убедиться, что он жив. И на этом все. Неожиданно и… приятно.
Вольский выдохнул и пошел дальше вдоль набережной. Ему больше не хотелось представлять себя залетным туристом. Он был в доску своим, местным, хозяином этой Волги и неба над ней, этого города и интерната. Ноги сами вынесли его на знакомую улицу. Что ж, может, он здесь только за этим?
Глава 15Встреча
Вольский решительно подошел к заброшенному зданию интерната, пролез сквозь гнутые решетки окружавшего его забора, вошел внутрь и увидел топчан.
– Твою мать! – выругался он.
Только сейчас до него дошло, что именно здесь он провел минувшую ночь с Евой. Утром голова гудела, потом еще эта сцена с Милой и Соболем – все это так закрутило-запутало, что он сразу и не сообразил, что к чему. Опять же, он очень торопился на встречу с Ульяной… «Значит, в бессознательном состоянии я притащился именно сюда. Круто!»
Топчан занимали два тихих бомжика. При виде Вольского один шуганулся, метнувшись в сторону, и спрятался за снятой с петель и прислоненной к стене дверью. «Так себе укрытие, – усмехнулся Вольский, – психи, что ли?!» Другой, постарше, равнодушно посмотрел на него. Было видно, что ему нечего терять, а значит, и бояться некого. Вольский отдавал себе отчет, что решительно идет к краю… «Но где, как не в Энске, можно себе такое позволить?» – подумал он и уверенно направился к этим двум «вне зоны действия…»
– Опять ты? – раздался глухой трескучий голос.
«Ага, значит, и они тут вчера были», – сообразил Сергей.
– Мы знакомы? – наивно спросил Вольский, присев на корточки и подставив руки к костру, который бомжики развели в полуметре от топчана. Старший палочкой подкатывал картошку. Та, что была в глубине дышащих жаром углей, уже вкусно пахла. К своему дичайшему ужасу, на грани душераздирающего смеха, Вольский сглотнул слюну. Руки приятно обдавал жар костра. Несмотря на знойное лето, в этом огрызке прошлого было промозгло и сыро. Но живой огонь да запах печеной в мундире картохи придавали ему ощущение жилища – дикого, но жилища.
– Не совсем. Ты ввалился сюда ночью пьяный с девкой, стал орать, что это твой дом и чтоб мы катились отсюда к чертовой матери! Хотя топчан этот мы сюда с помойки с Петрухой приволокли.
Он кивнул на совсем еще юного, но уже до смерти чем-то перепуганного парня. Вольский только сейчас его разглядел.
– Мы тебя тут раньше не видели, – продолжал бомж. – Потом ты начал ментом каким-то стращать, мы и ушли на трубы…
Картина вчерашней ночи начинала более или менее вырисовываться.
– Какие трубы? – не понял Вольский.
– Какие-какие? На теплотрассе, какие, – неожиданно передразнил омерзительно звонкий голос, полный обиды и претензий. Его подал молодой. Высовываясь из-за двери, он демонстрировал чужаку свое недоверие, но не в силах был побороть дикое желание привлечь его же внимание. Так ведут себя стеснительные, неуверенные дети. Но больше всего Вольский удивился его голосу. Старший пояснил:
– У Петрухи с детства что-то со связками. Говорят, мать его младенцем душила-душила, да не задушила, а после – с водки сгорела. Вот с тех пор он в беспризорниках и болтается. Нигде прижиться не может. Ко мне прибился где-то полгода назад… Я поначалу тоже ошалевал от его визгов-писков, сейчас уж привык… Да, Петруха?