Оба посмотрели на молодого. Это явно понравилось Петрухе, но он нарочито надул губы, нахмурился и резко отвернулся.
Старший улыбнулся. Вольский не сразу понял, что его смутило в этой улыбке. И только когда тот снова рассмеялся, до него дошло. Зубы! У старшего были здоровые белые зубы! Все бомжи, которых он когда-либо встречал прежде, были или практически беззубыми, или гнилушка на гнилушке, а тут – чуть ли не виниры… И речь вполне себе грамотная, связная, и руки хоть и грязные, но не как у работяги или грузчика… «Ряженый, что ли?» – подумал Вольский и решил узнать его получше.
– Сергей! – представился он, протягивая руку. Старший удивился, вытер ладонь о штанину и тоже протянул правую руку в ответ. Рукопожатие было крепким, хватким.
– Неожиданно… Что ж, я – Вячеслав, это Петр, но сам он себя кличет Петрухой, – неторопливо представил он их обоих.
– Давно вы того… бомжуете? – прямо спросил Вольский. Вячеслав цепко глянул на него, словно рентгеном пытался просветить истинный мотив вопроса.
– Мы не бомжуем, – начал странный бомж-не-бомж и многозначительно замолчал.
Вольский не хотел мешать движению его мыслей, поиску точных формулировок: иногда на это и правда требуется некоторое время, а у Вячеслава его, похоже, было предостаточно. Точно! Вольский, наконец, смог определить суть обаяния, исходившего от этого, на вид не старше пятидесяти лет, мужчины. Он не торопится. Он сыт жизнью, вкушает ее неторопливо, с наслаждением. Неясно только пока, почему именно в таких маргинальных условиях? И все же было очевидно, что эта неторопливость, это «изобилие временем» выглядят чертовски привлекательно! Если бы можно было, как в детстве, сказать: «Я тоже так хочу!», он бы сделал это немедленно. Вопрос заключался только в одном: обязателен ли этот очевидный отказ от благ цивилизации – ну кроме, судя по всему, зубов. Хотя, возможно, это просто наследие прошлой жизни.
– Мы бродяжничаем, – ответил наконец Вячеслав на вопрос, о котором Вольский уже успел забыть, провалившись в свои мысли-чувства.
– В чем же разница? – поинтересовался Вольский, однако, судя по тому, что Вячеслав стал ворошить костер, Сергей понял, что ответа он дождется не скоро. Петрухе, похоже, надоело бояться и прятаться, он вдруг подошел к огню и ни с того ни с сего уселся на край ящика вплотную к Вольскому. Это означало лишь одно – у парня начисто провалены границы. Такая чрезмерная близость к вонючему Петрухе напрягла его. Первым порывом было встать, но, поймав искоса брошенный испытующий взгляд Вячеслава, Сергей почему-то решил подавить в себе это естественное желание. И по еле уловимому движению бровей на обветренном, морщинистом лице Вячеслава понял, что прошел какой-то тест. Петруху, между тем, явно распирала ревность: уж слишком много внимания «его» Вячеслав уделял чужаку.
– Бомж потерял дом, место жительства, бродяга – покой. Сегодня он здесь, завтра – там, – глядя на костер, сказал Вячеслав.
– И давно вы бродяжничаете? – зачем-то снова спросил Вольский и тут же пожалел об этом. Вячеслав усмехнулся.
– В пути ты обретаешь время, в пути оно – твой спутник. Как только останавливаешься, отстаешь, начинаешь торопиться, и вовсе его теряешь.
Вольский задумался.
Потрескивающий костер, запах картошки вперемешку с Петрухиным амбре и его же возней с горячим, нежелающим сниматься «мундиром», голос Вячеслава и все это пространство, вынесшее его за пределы нормальной жизни, – неожиданно принесли успокоение его душе. Он словно вышагнул из всех своих обязанностей, ответственностей, душевных мук и оказался там, где времени много-премного. Оно плавно и текуче.
Сергей вспомнил себя на своем «посту» у окна, где, как всегда, караулил маму. Он любил туда сбегать в тихий час. Сначала с ним боролись, потом плюнули. За окном бурлила жизнь. Люди торопливо шли, иногда бежали, их поливал дождь и трепал ветер, а он сидел рядом с этой бурлящей жизнью и кемарил. Обед в его желудке переваривался быстро, снова хотелось есть, но до ужина должна была пройти еще целая вечность. Чтобы сократить эту вечность, надо было уснуть, но мысль, что вдруг, по какой-то неведомой ему причине, за окном может пройти мама, – держала его между сном и явью, не позволяя полностью расслабиться. Однажды так и случилось. Была зима, мама шла, ежась от холода, и вдруг споткнулась. Шестилетний Сережа мгновенно выпал из дремы, стал колотить по стеклу и кричать: «Мама! Мама! Она упала, помогите!» Прибежали няньки, сторож. Мама увидела за окном суету, сердито посмотрела на него, погрозила пальцем и побрела, прихрамывая, дальше своей дорогой. В выходные она не пришла, как потом ему сказали – вывихнула ногу. Совершенно точно что-то в нем в тот день переменилось… И ведь он совсем забыл про этот случай!
Вольский открыл глаза. Он не заметил, как заснул. Вячеслава и Петрухи не было, костер догорел, и только мерцающие красным жаром угли тускло освещали опустевшее пространство. Наступил вечер. Отсутствие двух бродяг его не удивило. В голове пролетело: «А был ли мальчик?» Может, они приснились ему? А костер? И запах… Петруха ушел, а запах оставил. Нет, были. Шизофрения отменяется. Он решил отыскать «свое» окно. Или хотя бы то, что от него осталось. Сергей помнил, что его группа обитала на втором этаже. Лестница была полуразрушена, местами обвалена, гнутыми ребрами торчала арматура. Мысль о том, что это может быть небезопасно, показалась ему полинявшим осколком скучного благоразумия, которое он больше не выбирал. Во всяком случаем, в эту минуту совершенно точно!
И только он шагнул в сторону лестницы – как это часто бывает, даже самый решительный порыв может остановить маленькая случайность – его мобильный, о котором он благополучно забыл, вдруг ожил. Звонила Ульяна. Этот звонок был ему искренне интересен, и потому он ответил.
Ульяна показалась ему взволнованной и одновременно удивленной.
– Вы понимаете… он поел! А мне – хотелось его накормить. Я не знаю, как это у вас получилось, но что-то явно изменилось.
Прохор подъехал к дому на своей машине. Именно подъехал. Не влетел, оглушая орущими супердинамиками своей навороченной тачки (спасибо папе). Ульяна сразу обратила на это внимание. Она ждала его уже минут сорок. Давненько с ней такого не было. Она отпустила Гульнару, потому что ей самой хотелось что-то приготовить. При ней Ульяна стеснялась – во-первых, потому, что, как ей казалось, давно потеряла навык. А во-вторых, ей просто хотелось побыть одной.
Она отварила пасту, обильно посыпала ее пармезаном. Обжарила ломтики куриной грудки в сливочном соусе и накрошила простой салат из огурцов и помидоров. Ничего особенного, но все так аппетитно пахло и словно хранило тепло ее души. И именно этим ей хотелось, искренне хотелось поделиться с Прохором.
Во время готовки она подолгу замирала, глядя в окно или на край столешницы, полностью отдаваясь проживанию того, что происходило внутри. Ей казалось, что, пуговица за пуговицей, она расстегивала сковывающий ее панцирь. Раньше он держал ее в тонусе, казался жизненно необходимым внутренним стержнем. Но теперь ее тело расслаблялось под шкворчание жарящегося лука. Это был запах детских будней, гимн самой жизни. Появилось осознание, что никакой это не стержень, а защита, броня от боли, от самой себя, а значит, и от жизни…
Ей стало бесконечно жаль себя и все те годы, что она жила с собой в разлуке. Слезы текли по ее щекам. Ульяна понимала, что никогда уже не будет прежней. Но сможет ли она, новая, другая, по сути, незнакомая – управлять компанией, решать нерешаемое, пробивать непробиваемое? Вопрос. Но еще больший вопрос – захочет ли в принципе она это делать? Счастье, которого она добивалась, создавала, искала, – оказалось не снаружи, а внутри нее самой. И вот слышала же она эту банальщину сто тысяч раз, но прожила ее смысл только сейчас. В ее душе было столько всего неизвестного, долгожданного и интересного, что не хотелось никуда бежать, никому ничего рассказывать или доказывать. Хотелось быть с этим, внутри этого, этим… В таком состоянии она стала разглядывать фотографии мамы Прохора.
– Бог ты мой! – слова сами сорвались с губ, настолько ее потрясло увиденное. Ульяна впервые разглядела на них живого человека. Перед ней открылась тонкая, легкая, нежная душа. Эти грустные глаза при смеющихся губах говорили о внутреннем несогласии. О попытках выдать желаемое за действительное. Она была словно в капкане, в ловушке, из которой нет выхода. Джулия явно смирилась.
Ничего такого Ульяна прежде и близко не видела. Ее предшественница казалась ей холодным монстром, стоящим на ее пути к счастью, – призраком, с которым ей пришлось вести долгую кровопролитную войну.
– Невероятно! – рассказывала Ульяна. – Я была словно в шорах. Но если я не видела реальность такой, каковой она была всегда, то что же я тогда видела?
– Свои страхи, – ответил Вольский. – Крайне мало людей видят других в их истинных состояниях. В большинстве случаев – словно голограмму, шоры, пелену, назовите, как хотите. В их восприятии мозг создает проекцию защитной реакции, как ответ на хранящуюся в подсознании травму. Цель у нее простая – оградить, предупредить, уберечь. Этому процессу есть в народе простое название: обжегся на молоке, дуешь на воду.
– А как научиться различать? – спросила Ульяна.
– Разделять. Где мое, где чужое. Вот вы сегодня увидели чужое, то есть Джулию – такой, какой она изображена на фото. А прежде видели только свое – то есть тень той боли, которая была у вас. Ни Юлия, ни Джулия, ни кто-либо другой здесь ни при чем. Это вы спроецировали на нее свои ожидания и именно с ними вели войну. Вот для примера: в чем секрет такой популярности селфи? Современный человек смотрит на себя в камеру и в тот же момент – видит себя на экране, но очень редко делает это искренне. В большинстве случаев он смотрит на себя чужими глазами, а значит – редактирует, то есть снова попадает в ловушку самообмана и перестает быть собой.
– Быть собой вообще непростая штука, – засмеялась Ульяна.