– Ну, сейчас ты от них мало чем отличаешься, – буркнула она.
Вольский замер, посмотрел на Еву и громко расхохотался. Его глаза заблестели.
– Ты права! Как я сразу не заметил… – но возникший было восторг вдруг резко погас. – Все же есть ключевая разница. Они – реальные бродяги, а я – турист. Побомжую-побомжую и вернусь к обычной жизни. Не-а, не смогу я бросить свои воздушные замки, слишком много вложил в них своего времени и души.
– Все алкоголики так говорят. Но соскакивают единицы. Ты же потомственный алкаш. Твоя мать бухала, может, и отец бухал, вот и ты – по накатанной!
Ева говорила дерзко и безжалостно. Вольский покраснел от охватившей его злости. Теперь он смотрел на нее исподлобья, недобро, шумно дыша; было видно, что в нем шла борьба.
– Да плевать мне на твоих драконов! – воскликнула Ева. – Сопит он, как паровоз. Правду слышать мерзко, скажи? Не то что говорить ее другим! Вот ты тут мне душу свою вывернул, походя раскатав под асфальт мою, мои чувства и мой мир. Но даже не заметил этого. Ты ведь герой своего романа! А остальные – так, обслуживающий персонал. Я думала, ты – взрослый, а ты такой же, как и все вокруг, просто старый, да еще и злой! Я ищу зрелых душой людей и, прикинь, не нахожу! Вы все просто тупо стареете, пережевывая детские сопли и обиды, а взрослыми не становитесь. Я так не хочу и не буду. Лучше утопиться, чем быть, как вы! Прости, ошиблась. И спасибо, что сбежал, не став моим отцом. Одним разочарованием меньше. Арриведерчи!
Ева развернулась и уверенно пошла к двери. Вольский сделал вялую попытку ее остановить.
– Ева, подожди, прости, я…
Но она ушла, оставив Вольского наедине с его «драконом». А тот уже явно окреп, расправил крылья и требовал крови. Грудь Вольского распирало от обиды и боли: они давно дремали на дне его души, но сейчас требовали выхода – мощного и яростного.
– А-а-а-а-а-а-а… – заорал Вольский во все горло.
– А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а… – орал он так, словно старался вывернуться нутром наизнанку.
Наоравшись, почувствовал в животе приятную легкость. Допил бутылку и, шатаясь, пошел к сломанной лестнице, ведущей наверх. К своему месту – боевому посту, где каждый день своего детства он ждал тень, намек, бледный след того, что называют громкими словами «материнская любовь». Она была нужна ему больше самой жизни. Больше жизни ему было необходимо быть ей нужным. Быть ей нужным, важным, значимым…
Эти слова колотили по вискам, когда он цеплялся за скелет полуобвалившейся лестницы. Он почти залез на площадку второго этажа, как услышал женский голос:
– Сережа!
Сердце его заколотилось. Он оглянулся, потерял равновесие и упал вниз, подняв облако пыли.
– Ты слышал? – спросила Мила Соболенко. Тот хмуро кивнул и вошел внутрь уже порядком надоевшего ему интерната.
– Если он опять там, напишу в администрацию прошение о срочном сносе здания или о глухом ограждении из-за участившихся случаев попыток суицида в этой рухляди. Ну достало его искать, детский сад какой-то… Твою мать!
Прорезав темноту фонариком от телефона, следователь увидел человека, лежащего среди обломков в неестественной позе. Они подошли ближе.
– Ах! – Мила прижала руки к лицу. – Это же он… он что, мертвый?
Профессиональным движением Соболенко приложил два пальца к шее Вольского – туда, где должна пульсировать жилка.
– Петр Алексеевич, это особый случай, только вы сможете помочь. Он не только истощен физически и в запое, но, главное, похоже, у него затяжная депрессия… Причем с виду кажется, что у него все пучком. Дело в том, что он сам психолог, причем очень успешный, в Москве. Я в долгу не останусь, вы меня знаете! Он друг детства. Куда его в таком состоянии? Вы же понимаете, я должен сообщить в органы, а там с такими товарищами не церемонятся…
Вольскому снилась Оля верхом на драконе. Она мчалась на фоне звезд, опасная и прекрасная:
– Правду слышать мерзко, малыш, не так ли? Ты – алкоголик, признайся себе, мелкий, завистливый, насквозь лживый!
– Да он же баг, спящая особь, обременяющая мироздание. Убрать его, и одной проблемой меньше!
Это уже говорила Олина мать (как он ее сразу не заметил?). Она летела где-то снизу и одновременно делала дракону педикюр. Макала большую кисть в красный лак и мазала дракону коготь, отчего по его телу проходили крупные мурашки удовольствия. Вольский чувствовал их, словно сам был этим драконом. Приятные ощущения усиливались и становились все более отчетливыми. Вдруг Вольский понял, что проснулся, но ощущения на этом не закончились. Он приоткрыл глаза и увидел женскую голову: кто-то увлеченно делал ему минет!
Первым порывом было скинуть незнакомку с себя, но тут ощущения перешли в следующую стадию, когда воля и здравый смысл безвольно отступают назад, и оргазм невиданной силы разлился по всему телу электрическим током, аж что-то перещелкнуло в голове. И в этот момент он окончательно проснулся. Оглянулся, потрясенный, – вокруг никого не было.
Однако трусы и правда оказались мокрыми. «Только поллюций мне не хватало. С другой стороны, сколько можно… Господи, когда я последний раз звонил Оле? Какое сегодня число?»
Он быстро стал ощупывать кровать, потом увидел на вешалке свою куртку. Проверил карманы – мобильного не было.
– Твою мать! – Вольский вспомнил, что, уже изрядно выпивший, подарил телефон бродяге Вячеславу.
Взгляд его упал на графин с водой, он выпил залпом два стакана. Хотел было выйти из комнаты, но дверь оказалась заперта. Это окончательно сбило его с толку.
За окном было темно. По ощущениям – часа два-три ночи. На окне решетка, второй этаж, частная территория, высокий забор. «Неплохо устроился профессор Дрозд».
Тут он увидел стационарный телефон, а рядом, на тумбочке, приклеенную скотчем бумажку с надписью: «Леночка – 13–26». Вольского отпустило, словно он обнаружил выход из этой гостеприимной тюрьмы. Да, он может сейчас разбудить Леночку, но зачем? Свалить отсюда в гостиницу? Нет, его аж передернуло при мысли о чужом пристанище, кровать в котором окропили Соболь с Милкой. Но главное – ему нестерпимо хотелось быть с кем-то, или при ком-то, кому он почему-то нужен. Здесь профессор, за ним видна заботливая рука Игоряна. То, что ему нужна помощь и сам он уже явно не справляется, – очевидно, к бабке не ходи. Размышляя так, Вольский снова лег на кровать. Вспомнил, как проснулся во сне, при этом продолжая спать, и принялся думать: кто была та женщина? Волосы похожи на Олины, но на руке, кажется, мелькнул красный лак. Оля таким не пользуется… странно… Он не заметил, как снова заснул.
Глава 18А была ли Оленька?
«Жива». Лаконичное, но исчерпывающее сообщение, все, на что хватило Олиной совести в ответ на истеричные звонки то с маминого, то с папиного номеров.
«Спасибо! Прости, если чем обидели… И все же жестоко так поступать с родителями, которые для тебя всю свою жизнь стараются. Ни в чем тебе не отказывая, во всем потакая…»
«Этим вы меня и достали! Шагу без вас не сделать! Как собачонка на привязи. Я ЖИТЬ ХОЧУ! Я собой быть хочу!!!»
Оля усмехнулась, представив мамины глаза. На какое-то время переписка прекратилась, похоже, мама пребывала в шоке, требующем выхода в виде успокоительного, театральных поз и взволнованного кружения вокруг нее отца или подруг. Без свиты она тосковала, и, если никого не было под рукой, Оля заменяла ей всех: подай-принеси, выслушай-расскажи. Мама была королевой, и в этом своем природном качестве выглядела весьма органично. Из Оли королевы не вышло. Да и может ли подле королевы вырасти другая королева? У них не получилось. От Оли требовалось быть послушной, услужливой и удобной. Ее мнения и желания мало кого интересовали. Чаще всего они подменялись мамиными:
– Смотри, какая куколка, хочешь такую, да? Купим?
– Ага, – кивала Оля.
– Ах, какое платьице, оно так подходит к моему брючному костюму, в нем мы с тобой будем очень гармонично смотреться. Нравится? Ну, давай померим. Ах, какая прелесть, берем!
«А был ли мальчик?» – этой фразой заканчивалась каждая серия старого сериала «Жизнь Клима Самгина». И от нее у Ольги стыла в жилах кровь. Ей казалось, она смотрела весь сериал, только чтобы еще и еще раз услышать: «А был ли мальчик?»
– А была ли Оленька? – сказала она, глядя на себя в зеркало, и даже вздрогнула, услышав свой осипший, упавший на октаву голос. Перемена ей понравилась, но на всякий случай она оглядела номер: камер не видно, дверь заперта. Можно и похулиганить. Она решила послушать себя – изменившийся собственный голос давал такую возможность. Будто говорила не она, привычная и понятная, а кто-то изнутри, все это время прятавшийся и теперь, по глупейшему стечению обстоятельств, вдруг обнаруживший себя.
– Итак, тебе двадцать пять, – сказала она своему отражению, – ты залипла в предках. Твой жених кинул тебя накануне свадьбы. Родители попали на деньги и большой конфуз – объяснять, почему сабантуй отменяется. Но главное – Вольский бухает и шляется с какой-то злобной малолетней самкой!
Оля недобро засмеялась от такой концентрированной правды. Положим, первая ее часть была неприятна, но вполне решаема, поскольку Серегу мама никогда не хотела и не любила. Это был первый Олин каприз, вызов, ее истинное желание. Ради него она пошла на войну с мамой. Та быстро поняла, что лучше уступить: «Само отвалится» – так говорила она за глаза о будущем зяте. И оказалась права! За нынешнее ее ликование и победу папочка с радостью заплатит. Лишь бы его королева была счастлива!
Но вот что делать со второй частью этой мрачной картины – она совершенно не понимала. И мысли о ней вызывали препротивное чувство страха. Страха его потерять. Какая-то часть сознания уже декларировала это как свершившийся факт. Другая – нежная и романтичная, верящая в чудеса и Деда Мороза, – все еще надеялась на некий вселенский глюк, что как-то все это можно объяснить и распутать, и в итоге ее Вольский по-прежнему окажется ее Вольским. И дальше они, как герои мультика «Бременские музыканты», вскочат на тележку, возьмутся за руки и укатят в закат, распевая песнь своей любви.