Ровно сто двадцать пять ботинок 43-го размера, если поставить их встык носок к пятке, составлял периметр одиночной камеры, куда поместили Прохора. Его домашняя ванная была в два раза больше. Воняло нестерпимо. Он старался абстрагироваться. Превозмогая брезгливость, Прохор сел на шконку и уткнул нос в край футболки, чтобы хоть немного отфильтровывать воздух. Он закрыл глаза и стал вспоминать маму.
Прохор всегда спасался детскими воспоминаниями, когда на него нападала хандра. Он почти не помнил маминого лица, все чаще его замещали ее образы на фотографиях. С ней было легко, уютно и весело. Она умела обращать любые промахи и неудачи во что-то важное и полезное. С ней мир имел цвет и значение; жизнь после ее ухода превратилась в кошмарный сон.
После встречи с психотерапевтом на чердаке что-то в нем перещелкнуло, он хотел найти время, чтобы это осознать, прочувствовать, но не успел. И вот теперь, похоже, момент настал. Да, мама так бы и расставила акценты. «Ну наконец-то ты угомонился и сможешь спокойно обо всем подумать, – прозвучал в его голове голос Джулии. – Конечно, можно было поступить иначе. Но какое это теперь имеет значение. Имеем то, что имеем. И главное – умеем этому радоваться. Ура! Мы – беспроигрышные счастливчики…»
– Ма, ну, что это за имя такое? Все детство меня дразнили – порох, или хоррор. Хотя, ладно, хоррор – еще куда ни шло. Ну зачем весь этот выпендреж? Андрей или Саня, да хоть Сережа – меня вполне бы устроило, – спросил он однажды Юлию.
– Что ты! Прохор – потрясающее имя. Оно означает «первопроходец», зачинатель, тот, кто ведет за собой людей… Ты родился, чтобы творить большие и хорошие дела. Я верю в это. Разве может быть иначе?! – воскликнула она.
– М-да. Все мамочки по-любэ втирают своим чадам такие байки, – с кислой миной пробубнил в ответ подросток.
– Ладно – подумав, тихо ответила она. – Так звали моего одноклассника. Он мне нравился. Я ему, видимо, тоже. Потому что, несмотря на подзатыльники от своей мамы, он все время срывал чернобривцы с клумбы у главного входа в школу и дарил мне. Однажды мы играли с бездомной собакой. И вдруг она выбежала на рельсы, где ходили электрички. У нее застряла лапа. Все кричали собаке, чтоб она убегала. И только Прошка пролез через забор и освободил собаке лапу. Она успела убежать, а он – нет. Мы были во втором классе. Я тогда поклялась себе, что никогда его не забуду. И если у меня родится сын – он будет носить его имя.
Прохор смотрел на маму: она улыбалась, хотя из глаз у нее капали слезы.
– Мама-а-а-а… – сын смотрел на Юлию во все глаза. – Вот это история! Что ж ты мне сразу про него не рассказала? Тогда это круто. Я – Прохор!
– Я люблю тебя, – ласково сказала Юля и обняла своего юного любознательного бунтаря.
Из воспоминаний Прохора вернул к жизни громкий лязг засова. На пороге стоял Соболенко. Прохор знал, что он придет. Теперь важно, смогут ли они договориться.
– Ну? – начал Игорь, исподлобья глядя на Прохора.
– Что «ну»? – ответил Прохор.
– Ты мне дятла-то не включай. Говори, какого черта тебе надо? – с напором спросил Соболенко.
Прохор тяжело вздохнул, посмотрел на свои руки.
– Вы не скажете ей, что их нанял я. В общем, мы с Ульяной… подружились. Все изменилось. И я бы не хотел сейчас ничего испортить. То в прошлом было. Понимаете? – примирительным тоном проговорил Прохор.
– А кто тогда их нанял? Инопланетяне?
– Почему? У Ульяны куча врагов, конкурентов. Да мало ли! – парень усмехнулся.
– «Да-мало-ли» – это фамилия? А имя, отчество, год рождения, адрес не подскажешь?! – еле сдерживаясь, воскликнул Соболенко. – Она же по-хорошему предложила все решить там, у вас дома. Ты же притащился сюда. А теперь все – отчеты, рапорт, результаты нужны. Кто виноват? Кого штрафовать, наказывать? Теперь без публичной порки никак, а иначе все начнут, как в 90-е, стрельбой проблемы свои… с мачехами решать.
– Ладно, я вас понял. Давайте, закатывайте меня на зону. Только тогда вместе пойдем. Мне одному скучно будет. Я там никого не знаю, – снова встал в позу Прохор.
– Ничего, познакомишься. Может, еще авторитетом станешь, коли такой борзый. Если уцелеешь. Вот только выкручиваться тебе придется одному. Компанию, извини, я тебе не составлю, – съязвил Соболенко, но в животе у него похолодело.
– Что так? – Прохор перешел в наступление.
– Доказательств у тебя нет. Составы преступлений твои старые, расписаны как пустяшные. Под гражданские штрафы, и баста! Видеозаписи твоих гонок стерты, все шито-крыто, сынок. А свою маляву прибереги. Срать захочешь – пригодится!
Соболенко, достав из кожаной папки, смял и швырнул в лицо Прохора его признание. В котором тот подробно описал все случаи, когда Соболенко брал приличные взятки, закрывая глаза на совершенные Прохором нарушения. Глядя на скомканный листок у себя под ногами, парень усмехнулся:
– Да, правды у вас не найти.
– Что? Правды? Ты даже знаешь такое слово? Вах, не зря столько денег влили в твое образование. Да тебя весь город ненавидит. Ты пешком начни ходить – столько правды о себе узнаешь. Сколько ты людей сбил, покалечил. Да, Ульяна всех подлатала и умаслила бабками. Но калеками они быть не перестали! Молчаливыми, да. Не сиди ты здесь сейчас, гнал бы по улицам Энска… Как знать, может, мы спасаем прямо сейчас чью-то жизнь, держа тебя тут? А?!
Соболенко разошелся не на шутку. Охранник уже пару раз заглядывал в окошко. Но Игорь махал на него рукой, мол, исчезни, работаю.
– Да завязал я с этим, слышишь ты меня?! – вскочив, заорал ему прямо в лицо Прохор. – Завязал, все! Я, может, сам сдохнуть хотел, разбиться, но все никак не получалось…
Прохор отвернулся от некстати накативших слез. Соболенко с шумом выдохнул.
– Ладно, посиди тут еще денька два. Подумай. Думать вообще полезно. А мы поразмыслим, что с тобой делать.
Прохор не шелохнулся. Соболенко махнул рукой и вышел. В коридоре охраннику шепнул, чтоб парню выдали матрац, одеяло и крышку для толчка.
– Кажись, идет на поправку.
– Слушаюсь, – взял под козырек сержант.
Глава 22Решение
Отказаться от матери – все равно что отказаться от самого факта своего рождения, а стало быть – и от самой жизни. Получается, ровно с того самого момента он будто замер в своем решении жить. Это решение человек, сознательно или нет, может принять когда угодно – да хоть в утробе матери. Не говоря уже о таких потрясениях, как ощущаемое ребенком равнодушие к нему той, которая по природе самого материнства призвана любить. Почему такое происходит с ней самой – тема для отдельного разговора. И у этого, как и у всего на свете, есть причины. Но дети, как правило, не смотрят дальше своих собственных ощущений.
«Стало быть, не она отказалась от меня. А я сам. Круто! Выходит, все эти годы я долбился не в ту дверь. Ларчик, как обычно, просто открывался», – рассуждал Вольский, глядя на остывающий кофе.
– Как вы себя чувствуете? – спросил профессор, предварительно постучав в дверь и тут же приоткрыв ее.
– Как самый обыкновенный «живой труп», – не сводя глаз с постепенно угасающего над чашкой пара, ответил Сергей. Профессор улыбнулся.
– Как раз об этом я и хотел с вами поговорить.
Дрозд потирал руки. Вольский посмотрел на него, жестом пригласил сесть. Он уже знал, что для этого профессору требуется специальное дозволение – таковы правила его воспитания.
– Благодарю, – кивнул профессор и присел на край стула.
«Торопится куда-то», – отметил про себя Сергей.
– Но прежде хочу уточнить, не боитесь ли вы ездить в лифте?
Профессор ждал ответа. Сначала Вольского это удивило, однако он тут же сообразил, к чему ведет Дрозд.
– Вы хотите знать, не страдаю ли я клаустрофобией? – ответил вопросом на вопрос Сергей.
– Именно. Нисколько не сомневался в вашей проницательности!
Вольский отрицательно помотал головой. Петр Алексеевич вздохнул с явным облегчением, даже повеселел.
– Тогда я хотел вам предложить пойти дальше, учитывая все, что мы сегодня выяснили. В традициях уважаемого вами провокативного метода – прожить ритуал смерти. Ведь именно ее вы выбрали тогда… Полагаю, вы уже досконально все проанализировали и в интерпретации не нуждаетесь?
Вольский опять помахал головой. Профессор кивнул:
– Так я и думал. Вы – особенный клиент. КПД нашей с вами работы чрезвычайно высок, мы существенно экономим время и силы на анализ и когнитивные процессы, съедающие большие ресурсы у неподготовленного клиента. Порог освоения новой информации о себе очень низок. Вы готовы к переменам. Время на торги и принятие минимальны. Поэтому я и предлагаю вам сразу следующий этап терапии.
– Вы предлагаете… меня похоронить?
Сергей даже со стула вскочил, чуть не пролив остывший кофе.
– Я это называю – прожить факт своей смерти. Разве не это вы проделываете со своими клиентами, максимально достоверно погружая в сердцевину их травмы?
– Да, но… Того же эффекта можно добиться и симуляцией этого ритуала. Я не раз проводил тренинги, предлагая людям представить свою смерть, похороны…
– Если вы проводили такие симуляции с другими, значит, не раз проходили их сами! Верно? – перебил Вольского профессор. Сергей кивнул в ответ.
– И? Помогло? – улыбнулся своей милейшей улыбкой Петр Алексеевич.
Вольский пару раз прошелся по комнате мимо профессора. Потом остановился и прямо спросил:
– Когда?
Профессор Дрозд посмотрел на свои наручные часы:
– Через два часа.
Вольский расхохотался.
– Профессор, извините, но вы бредите. Подобные вещи так быстро не решаются. Где вы меня закопаете? Здесь, на вашем участке?
– Зачем же! На кладбище, все как полагается, – с улыбкой парировал Петр Алексеевич.
– Вы шутите? На слабо меня берете, да? – прищурившись, недоверчиво спросил Вольский.
Профессор мило улыбнулся и развел руками.
– Сколько лет назад ты принял решение не жить? – неожиданно он перешел на «ты». – Придумал новую версию себя, поверил в нее, заставил поверить других. И все годы это работало. Но ты настоящий, тот самый живой, который все эти годы хочет жить, кричит о жизни, о том, что он существует, – замер тогда. Сегодня мы его нашли и