отогрели. Надо идти дальше.
Вольский внимательно посмотрел на профессора. В его глазах он заметил тот же огонь, каким горел и сам, находясь в роли психолога-провокатора, когда видел свет в конце тоннеля. Все, что в тот момент требовалось от клиента, – сделать последние несколько шагов и выйти на свет. Но именно они давались особенно тяжело, в этот момент клиенты проживали сильнейшее сопротивление. Подобное тому, когда младенцу предстоит отправиться в родовые пути, у него возникают последние торги – между этим миром и тем, другим – желанным, но пугающим, неизвестным, но манящим. Путь к нему лежит через испытания.
– Я должен побыть один.
– Разумеется.
Профессор встал. Они снова пожали друг другу руки, уже не столь восторженно, но все так же крепко.
– Леночка подойдет к вам через два часа.
– Конечно, Леночка. Куда ж мы без Леночки?
Профессор улыбнулся, разглядев поднявшееся в Вольском раздражение, а за ним и страх. Да, теперь этот страх считывался невооруженным глазом. «Это хорошо, – подумал Петр Алексеевич, – страх несет в себе заряд энергии, необходимой для реального поступка, для прорыва». В дверях он оглянулся и еще раз посмотрел на напряженную спину Сергея. Ему сейчас предстояло принять серьезное решение: идти на это испытание или нет? Однако на самом деле вопрос сейчас стоял иначе: жить или продолжать прятаться от жизни? Уже самим решением он сделает выбор в пользу жизни или смерти. Но, конечно, профессор не станет ему ничего такого говорить. Предполагая, что Вольский и сам это понимает. Как и то, что любой опыт гораздо ценнее самой красивой теории.
Петр Алексеевич спускался по лестнице и думал о Вольском как о светлой голове, перспективном и талантливом психологе, который в чем-то, быть может, сильнее его самого. Беда в том, что тот вырос без отца. Скорее всего, сейчас Сергей бессознательно «подсядет» по отношению к нему на детско-родительские качели. И, как любой ребенок, будет стараться удовлетворить волю родителя, безотчетно решив, что я хочу, чтобы он согласился на испытание. Но это должно быть абсолютно его истинное желание. Что ж, придется свергать себя с пьедестала «отца».
Вольского между тем, била нервная дрожь. Он залпом допил холодный кофе, на ходу дожевал остывший обед. И тут он услышал с улицы женский смех. Остановился, аккуратно выглянул в окно. И глазам своим не поверил: профессор – этот, как ему казалось, честнейший, прекраснейший, старомодно воспитанный человек, у той самой лавки, не стесняясь и не прячась… целовался с Леночкой! Которая ему в дочки, если не во внучки, годилась!
– Черт возьми, профессор! – тихо воскликнул Вольский. – А как же ваша профессорша?!
Он был совершенно сбит с толку, но и дрожь моментально ушла. Образ идеального профессора лопнул как пузырь. На деле герой оказался обыкновенным похотливым мужиком. Ладно он, Вольский, но профессор! А он так ему верил. В Петре Алексеевиче он бессознательно словил ощущение большой, теплой отцовской руки, за которую хотелось ухватиться. Но вдруг тот превратился в мелкую точку и растворился где-то там, за окном. Сергей почувствовал, что остался совсем один во всей огромной Вселенной.
Один на один с вопросом: быть или не быть.
Вольский знал, что все решения принимаются в подсознании в первые доли секунды. И лишь спустя еще какие-то доли уже других секунд они долетают до сознания, где и превращаются из ощущений в понятное «да» или «нет». Тут важно четко и внятно договориться с собой.
Леночка заметила отскочившего от окна Вольского, доложила:
– Готово!
– Увидел? – уточнил профессор.
– Так точно. Что, опять себя свергали с пьедестала? – усмехнулась она.
– Приятно иметь дело с опытным человеком! – весело отозвался Дрозд.
– Всегда пожалуйста!
– Как, кстати, Леночка, ваша диссертация? – с неподдельным интересом спросил Петр Алексеевич.
– Зависла! Спасибо за рекомендованную литературу. Вы оказались правы, гипотезу надо доработать, там я быстро нашла ее опровержение. Так что она яйца выеденного не стоит. Могли бы сразу сказать… – плохо скрывая досаду, поделилась аспирантка Леночка.
– Да, все-то вы торопитесь. «Окей, гугл» сказать проще, чем пойти в библиотеку, найти нужную книгу, а в ней – опровержение своей гипотезы. Вот то, что ты нырнула в первоисточник, мгновенно отсеяло тебя от огромной массы диванных экспертов. Ты же пишешь научную работу, как может быть иначе? – Петр Алексеевич посмотрел на нее, как на милое дитя.
– Вы, как всегда, правы, Петр Алексеевич. Простите. Я, конечно, сначала расстроилась, но дочитала до конца. Очень интересное исследование. Спасибо!
Поднимаясь по ступеням крыльца, профессор еще раз глянул наверх и увидел Вольского, который стоял у окна и смотрел куда-то вдаль твердо и уверенно. Петр Алексеевич удовлетворенно вздохнул и улыбнулся своим мыслям.
Соболенко толкнул дверь в «Какаду», стал глазами искать Милу. На сцене ее не было, в зале… И тут у него аж дыхание перехватило – настолько неожиданное и противоречивое женское собрание восседало за одним столиком. Кого угодно он мог представить приятельски воркующей с его Милкой, но не мачеху Прохора. Теперь он совсем не понимал, как себя вести. Соболь пришел сюда, чтобы наконец расслабиться. Но Ульяна возвращала его к проблеме, которую срочно требовалось решить. С другой стороны, может, это шанс? Он расплылся в улыбке, когда понял, что Мила его заметила, и пошел к ней навстречу.
При виде того, как целомудренно Соболенко чмокнул в щечку ее мать, Ева хмуро сдвинула брови. «Ну просто голубки!» – с раздражением подумала она. Девушка не понимала, что напрягает ее в этой ситуации больше всего. Это же типа круто, что нашелся папа. Живет рядом, можно познакомиться и бла-бла-бла. Но кое-что ее злило. Очень злило! Где он был все эти годы? Когда ее дразнили в саду? Когда приходилось отбиваться от подростков? Когда мать заносило от одиночества, и она срывалась на ней – «втихаря родившейся», «всю карьеру ей сломавшей» и «лучше б вообще ее не было!» А сейчас – будто настоящие мама и папа, тогда как она тупо его любовница. И все это «отцовство» – вилами на воде писано. И не надо рассматривать ее нос, глаза и уши, ища сходство, думая, что она ничего не замечает!
– Дядя, я что, похожа на обезьянку в цирке, чтобы так на меня пялиться? Или ты думаешь, я слепая? – с плохо скрываемым раздражением спросила Ева, когда Милу снова волной, теперь уже женского счастья, занесло на сцену, чтобы выдать шансон на а-ля французском. Ева зуб была готова отдать, что этот Соболенко ни слова не расслышал. Но Оля сидела ближе и искренне удивилась.
– Ева, ты что? Так нельзя.
– А с фига ли ему можно вести себя как вздумается, а мне – нет? Да пошли вы все! – Ева резко вскочила из-за стола и побежала к выходу. Оля поспешила за ней, успев что-то шепнуть Соболенко на ухо. Тот нахмурился и пошел за ними. Ульяна развела руками.
– Вы куда? Такая песня!
– Что? Не поняла, сколько было яблок? – скривившись, врач вслушивалась в трубку мобильного. Наконец, она не выдержала и повернулась к водителю «Скорой помощи».
– Семен, да сделай ты свою шарманку потише! Ни хрена ж не слышно!
Уставший, с трехдневной щетиной, Семен нехотя заглушил радио.
– Только давай быстрее, засыпаю, – отозвался Семен. Она кивнула.
– Итак, было восемь яблок, три съел Петя… что? Пусть Паша, неважно. И сколько осталось? Так, и мама принесла еще четыре, принесла – что это значит? Правильно, плюс. Итак, ответ? Ну, видишь, какой ты молодец, теперь запиши это. Что-что?! Восемь минус три равно пять. Пять плюс четыре равно девять. Запомнил? Все, давай. Потом фотку пришли, русский проверю. Целую… – она дала отбой и откинулась на спинку кресла.
– Как же меня задолбала эта домашка! Веришь, нет – устаю от нее хуже, чем от работы. Э-э-э, Семен! Семен!
Закемаривший на мгновение Семен вздрогнул, открыл глаза и резко вырулил вправо.
– Он что-то говорит! – послышался сзади мужской голос. Она перелезла в салон. Приблизила ухо к губам профессора Дрозда.
– Вольский на кладбище… том. В могиле. Сергей Вольский. Психолог из Москвы. Надо его достать. Кислород сломался… – договорив, он снова вырубился. Врач «Скорой» развела руками.
– Что это на хрен значит?! – воскликнула она. Сидевший рядом санитар, такой же уставший, как вся бригада, совершенно лишенный эмоций, откликнулся:
– Не думай. Просто запиши и передай в диспетчерскую. Пусть они думают. Показатели в норме. Сейчас доставим, передадим. И все – отсыпной на месте!
– Скорее бы… но если дедуля не бредит, как бы тут менты не замаячили… – пробормотала она, набирая СМС-сообщение в чат с диспетчерской. Санитар почти с ненавистью посмотрел на лежащего без сознания профессора.
Ульяна, впрочем, как и весь зал, аплодировала стоя идущей к их столику Миле.
– А где все? – Мила была неприятно удивлена.
– Ева вдруг вскочила и ушла, они – за ней. Ох уже эти подростки. Вечно у них что-то происходит. Какое счастье, когда весь этот безумный пубертат отпускает. Второй раз в возраст Джульетты – ни за что!
Мила рассмеялась, но в ее глазах была тревога.
– Пошли выйдем, посмотрим, что там происходит, и воздуха глотнем? – предложила она.
– С удовольствием, – ответила Ульяна, и они стали протискиваться среди выкидывающих коленца танцующих.
Ева курила недалеко от крыльца «Какаду», Оля ей что-то вдохновенно рассказывала. На ступенях топтался Соболенко, держа девушек в поле зрения, и говорил по телефону.
– Что, не понял? Да, знаю, конечно, – Соболенко замер. – Не понял… Медленно повтори. Слово в слово.
Выходившая из ресторана Мила увидела, как Игорь вдруг побледнел. Он посмотрел на Олю, потом оглянулся и впился глазами в Милу. Та тревожно-вопросительно вскинула брови.
Соболенко опустил телефон:
– Серега…
– Что?! – вскрикнула Мила.