Теперь настала очередь удивляться Соболенко.
– А почему ты мне это не рассказывала? – возмутился он.
Мила пожала плечами:
– Я и думать забыла… Да ты и не спрашивал, – развела она руками.
– Что ж, вот и свидетель у твоей гипотезы, считай, есть, – заметил Соболь.
И потом, снова сложив два и два, воскликнул:
– Вольский, я говорил, что люблю тебя и чертовски рад твоему возвращению с того света?
Друзья обнялись. Ульяна тихо спросила:
– Прохор знает?
– Пока никто не знает. И я попросил бы вас всех никому ничего не говорить. Это всего лишь гипотеза. Жива ли она по сей день? И где находится? Под каким именем? Предстоит выяснить. Если информация разлетится, это может помешать расследованию. А для него теперь есть все основания.
– Я первая должна быть в курсе всех новостей, – заявила Ульяна своим привычным железно-деловым тоном
«Протрезвела», – подумал Соболенко, расслышав знакомые интонации, а вслух проговорил:
– Конечно. Думаю, тут и ваша помощь понадобится.
Довольная Ульяна кивнула.
– Как он там, кстати?
– Прохор? Мне кажется, ему все это исключительно на пользу, – уверенно ответил Соболенко. Ульяна посмотрела на него, потом на Вольского. Соболенко незаметно ущипнул Сергея, и тот одобрительно кивнул головой, соглашаясь со словами друга.
Пронзительно засвистел закипевший чайник.
Соболенко запустил фотографию «покойной» Юлии Власовой пока что во внутренний розыск. Он понимал, что дело очень резонансное и может повернуться в непонятную сторону. Поэтому докладывать о нем, не обладая исчерпывающей информацией, рано. Ключевым вопросом было: жива ли Власова?
Ответ не заставил себя ждать.
– Была Юлия Власова – стала Джулия Пигасова, отчество то же самое. Жива и с виду вполне здорова, служит в Питерском театре… Но так сразу и не узнать – перекрасилась, постриглась.
Соболенко кинул на стол перед Вольским несколько напечатанных фотографий. Они сидели в рабочем кабинете следователя. Вольский рассмотрел их внимательно. Потом откинулся на спинку стула и потрясенно поднял взгляд на друга.
– Ай да профессор, ай да сукин сын! – воскликнул Сергей и снова схватил фотографии. – И все-таки лучше проверить. Вдруг не она? А просто похожа? Спросить бы все напрямую у Дрозда…
– Это можно. Звонили из больницы. Он в сознании. Сейчас поеду к нему, хочешь со мной?
Вольский вскочил.
– Он еще спрашивает! Конечно. Только можно я первый с ним поговорю?
Соболенко пару секунд молчал, соображая.
– Ладно, тогда ты давай сейчас к нему. Я предупрежу, чтоб тебя пустили. А я тут кое-что закончу.
– Давно он так? – тихо спросил Соболенко у охранника. Тот пожал плечами.
Следователь глядел на Прохора, сидящего с закрытыми глазами в позе лотоса, в глазок одиночной камеры.
– Но не буянит, как в первый день. Тихо.
– Это хорошо, – сказал Соболенко и кивнул на дверь. Охранник отомкнул замок. Игорь вошел, но Прохор даже не шелохнулся.
Соболенко усмехнулся.
– Эй, йог, или кто ты там? Разговор есть.
Прохор продолжал его игнорировать.
– Ладно. Можно и так. Только не говори потом, что ты не слышал. Твоя мать жива.
Парень резко открыл глаза. Соболенко улыбнулся.
– Так-то лучше.
Он достал из внутреннего кармана пиджака фотографии и протянул их Прохору. Тот хотел встать, но затекшие ноги не слушались, и он упал со шконки на пол.
– Вот тебе и урок, сынок, во всем надо знать меру, – назидательно протянул Соболенко и присел рядом с ним на корточки. Полулежа, Прохор выдернул из его руки фотографии. Жадно посмотрел на одну, другую и затем поднял разочарованный взгляд на следователя.
– Что за развод? – хриплым после долгого молчания голосом спросил он.
– В том-то и дело – развод! Твоя мать всех развела. И батю твоего, и тебя, и вообще всех…
– Вся наша жизнь, когда мы смотрим на нее с позиции наблюдателя, – сплошная неопределенность Шредингера. Другое дело – жизнь с позиции того самого кота…
Профессор Дрозд говорил медленно, физически он еще был слаб, но сознание его было трезвым и ясным.
– Ты в курсе, что они вводили меня в искусственную кому?
Вольский кивнул в ответ.
– И как оно там? – спросил он.
– Ты знаешь, неплохо. Спокойно. Закольцованная картинка – белый коридор, все двери распахнуты, кроме одной. Она дразнила мое любопытство. Я предполагаю, что за ней находится, равно как и то, что обратно из нее хода нету.
– Вы о смерти? – уточнил Вольский. Он внимательно слушал профессора, боясь что-либо пропустить или не понять.
– О ней самой, голубчик, о ней. Прости, что подвел. Но ты справился. И вижу по глазам, по голосу слышу – взял по максимуму?
Вопрос был, очевидно, риторическим, но Вольский снова кивнул в ответ.
– Я благодарен судьбе, что она привела тебя ко мне. Я очень тебя ждал. После Джулии работа над монографией повисла, и вдруг такой прорыв!
У Вольского аж перехватило дыхание.
– После Джулии? Вы о Юлии Власовой? – переспросил он.
Дрозд кивнул и закашлялся, повернул голову в сторону столика, где стояла пластиковая бутылка воды и стакан. Вольский налил воды и помог профессору сделать пару глотков.
– Джу победила рак? – осторожно, но прямо спросил Сергей. Профессор бросил на него пронзительный взгляд, глаза его хитро улыбались, в них читались удивление и восхищение.
– Я в тебе не ошибся, – удовлетворенно произнес он. Вольский улыбнулся: значит, его предположение оказалось верным.
– Но как вам удалось констатировать смерть? Ведь тут речь шла не только о психотерапевтической провокации выбора жизни или смерти?
Профессор вздохнул:
– С такой идеей она пришла ко мне на следующий день после того, как я предложил ей этот метод терапии. Она не желала выздоровления при условии, что ее жизнь останется прежней. Ей хотелось вырваться на свободу. Этой свободой ее подсознанию казалась смерть, поэтому оно запустило болезнь. Но Джулия придумала, как сделать смерть дверью в новую жизнь. Это было рискованно, за гранью закона. Но, как говорил профессор Наум Балабан[1], «каждый имеет право на спасение». Джулия – удивительно гармоничная женщина. Я не знаю, где она, как живет, чем занимается. Таков был наш с ней уговор. Но уверен в одном – она жива и снимки ее чисты: опухоли больше нет.
– Наум Балабан? Вы намекаете, что ей дали так называемый яд «Ромео и Джульетты», которым он спасал своих пациентов во время войны?
Профессор улыбнулся.
– Мой мальчик, ты не перестаешь меня радовать.
Дрозд не ответил прямо ни на один его вопрос, это было правильно и понятно Сергею, как и то, что все ответы являлись утвердительными.
– Невероятно! То есть очнулась она уже в гробу, где дышала через кислородный баллон, пока вы ее не откопали.
– В теории звучит складно, но, как ты уже убедился, не всегда все идет по плану. Иногда мы оказываемся готовы к большему скачку осознанности, чем казалось. Рептильный мозг ищет стабильной безопасности, его задача – выжить. Наше сознание жаждет нового. Ему уже неинтересны комнаты, двери которых открыты, а содержание изучено и понято. Каков был твой ключевой инсайт?
Вольский задумался:
– Я осознал силу, которая стоит за выбором. Чтобы его сделать, не нужно никаких специальных условий. Это только мое решение. Если выбор сделан, а подсознание к нему не подключается, значит, что-то ему мешает. Надо это найти и изменить. Или, как было в моем случае – изменить сам выбор, осознав или приняв то, что служило препятствием в подсознании.
– Неплохо. Давай на примерах.
– Я сознательно решил отказаться от своих корней, своего детства, по сути – от себя самого, потому что все это мне казалось ущербным, лишенным любви. Но главное заключалось в том, что, как я думал, от меня отказалась мать, а до нее – отец. Отказались от меня мои создатели, отказался от себя и я. Перечеркнул все переездом из Энска в Москву и начал с нуля, из пустоты лепить себя нового, мною самим придуманного, иллюзорно-умозрительного. Так я продержался восемнадцать лет и внешне даже преуспел. Но потом в мою жизнь вошла женщина, а с ней и вопрос создания семьи. А это – резкий откат к корням, к вероятности создания себе подобного, которому мне нечего предложить в плане родовой духовности. И я сбежал. Волею судьбы – но теперь, как понимаю, моего бессознательного выбора – сюда, к своему источнику. И весь новый «я» стал быстро сыпаться, как замок из песка. Пока, ведомый вами, не обнаружил, что не мама от меня отказалась, а я от нее. Она не оправдала моих ожиданий, и я отвернулся от нее. И вот бродяги, такие же выброшенные из жизни, как и я, оказались единственными, кто смог помочь мне выбраться с того света. Это два бомжика, я познакомился с ними в заброшенном пансионате, где прошло мое детство. Они и этот пансионат – словно я сам. Но есть в нем одно живое окно. Когда-то за ним я видел маму, а утром после воскрешения я увидел в нем мою любимую. Она преодолела все свои страхи, родительские запреты и приехала сюда, чтобы найти меня.
Я понимаю теперь, что все наше движение друг к другу стало возможным через путь к себе. Я нашел себя, она – себя, и в этот момент мы увидели друг друга. Другой не может стать для нас спасением, если мы не решим спасти себя сами. Я хотел, чтобы мама забрала меня из пансионата, была со мною рядом. Но в действительности сам выбрал его для себя. Сам сделал все, чтобы остаться в нем. Цеплялся за мать, игнорируя ее просьбы и запреты. Я декларировал свою зависимость от нее, не желая видеть, что она не может дать мне то, в чем я нуждался. Свою любовь и внимание. Их не было у нее самой. Все это я мог взять в пансионате, который меня оберегал, кормил и по-своему любил. Но я его даже не замечал. Как не замечал себя самого – настоящего. Я сейчас понял, что отрезал себя от рода задолго до Москвы