– в тот день, когда отказался от матери, – от того единственного, что знал о себе.
– Что ж, прекрасно, Сергей. Ты – мой лучший клиент. Тебе рано умирать: боюсь, очень много «дверей» тебе еще предстоит открыть, – проговорил профессор, внимательно слушавший Сергея. – Мне же – самое время.
Вольский быстро глянул на Петра Алексеевича – не ослышался ли он?
– Леночку я уже предупредил. Она передаст тебе все наработки по моей монографии. Свой кейс ты хорошо сейчас разобрал. Единственное – в монографии, как ты знаешь, приветствуется научный язык изложения.
– Петр Алексеевич, я ничего не понимаю. О чем вы?
Вольский вскочил со стула: на самом деле он все прекрасно понял, но отказывался верить, к чему клонит профессор.
– Сереженька, голубчик, чтобы закончить монографию, я должен открыть последнюю дверь. Я – практик до мозга костей. Теоретическими гипотезами и умозаключениями тут не обойтись. Сократу, как ты помнишь, помог яд. Я же выбираю переход через глубокую медитацию, в которой планирую отыскать и открыть эту дверь. Если мне это удастся – завтра на рассвете констатируют мою смерть. Это будет еще один твой кейс. Соответствующую аудиозапись я уже сделал и переслал Леночке, она вручит тебе ее вместе с файлом монографии.
– То есть вы все уже решили? – с сожалением, но принятием неизбежного спросил Сергей. Профессор утвердительно прикрыл глаза.
– У меня к тебе будет одна просьба: попроси полицию меня сегодня не беспокоить. Как я понимаю, им уже сообщили о том, что я в сознании.
Вольский кивнул. Пожал профессору руку на прощание. Он не сомневался, что у профессора все получится, и в связи с этим ощущал легкую грусть и исследовательское любопытство одновременно. Это были совсем новые, удивительные чувства. Он понимал, что сейчас прощается с физическим телом Петра Алексеевича, однако как с личностью – мыслителем и аналитиком – ему еще предстоит познакомиться, изучая его наработки.
И как знать, к чему они приведут Сергея?
Глава 25Живая жизнь
После разговора с Соболенко Прохор попросил встречи с Вольским, который подтвердил все, что следователь сообщил ему о матери.
– Одного не могу понять: почему она мне не сказала? Я бы ее не выдал!
Было очевидно, что самолюбие Прохора задето. Вольский развел руками.
– С того света еще никто не возвращался… Видимо, и она решила не нарушать традиции. А по-хорошему, дружище, ты сам должен у нее все спросить. Понимаешь?
Прохор посмотрел на Вольского очень по-взрослому. И тому стало ясно, что это сейчас единственное, о чем парень думает и мечтает. Для себя же Сергей отметил, что, как ни крути, а заключение подействовало на Прохора терапевтически. Оно стало той самой «поркой», которую он бессознательно искал, желая быть «как все» и понимать границы дозволенного.
– Ведь это же ваших рук дело, да? Нашим бы и в голову такое не пришло… – хитро прищурив глаза, задал он, наконец, вопрос, ради которого, собственно, и просил встречи с Вольским. – Как вы докопались до истины?
– Не поверишь – буквально. Но это единственное, что могу тебе сказать. Остальное – увы – профессиональная тайна. И да, кстати, Энск – моя родина. Это к вопросу про «наших».
Вольский подмигнул Прохору, и тот оценил ловкость, с которой психолог увернулся от всех его вопросов. Но на душе у парня явно полегчало. Он понял главное – мама действительно жива! Он не сомневался, что полицейские зачем-то решили взять его на понт. Но Вольскому он верил. Пожалуй, он – единственный, кто за все эти годы сказал ему всю правду в лицо. О нем самом, о его жизни. Его страхах, ошибках и боли. Раньше это умела делать только мама. Мама… С момента «смерти» любое упоминание о ней вызывало у Прохора ощущение черной дыры, из которой сначала сочились тоска и боль; позже – раздражение и злость. Сейчас же, после короткого разговора с Вольским, при мысли о маме в его душе распускались цветы и рождалось что-то обволакивающе теплое. Он чувствовал себя живым. Да, ему хотелось жить. Просто жить.
Прохора выпустили спустя два месяца. Пока же он был за решеткой, местные СМИ упивались информацией о том, что «золотой мальчик», наконец, получил по заслугам! Ульяна с удивительным спокойствием наблюдала за всем этим площадным балаганом со стороны. В чем-то, как ей казалось, происходящее выглядело вполне закономерным. Прямо как в детских сказках, где «зло» должно быть наказано. С не менее хладнокровным спокойствием она пережила несколько судебных заседаний. По словам ее адвоката, их спасло то, что Прохор несовершеннолетний. Точнее, что они успели осуществить все положенные процедуры и форсировать бумажную волокиту до его восемнадцатилетия. Ульяна только улыбнулась в ответ. Естественно, она ведь ему именно за это и платила, и очень щедро!
Прохора Власова отпустили ровно в день его рождения. Он подписал с Ульяной обговоренный и подготовленный ею документ о вступлении в наследство, а также соглашение о выкупе у Ульяны ее доли. Таким образом Прохор стал полноправным собственником бизнеса отца. Однако, как Ульяна и предполагала, он тут же продал его через аукцион конкурентам.
Одним словом, обещание «позаботиться о Прошке», данное покойному мужу, Ульяна сдержала. В своих мыслях о Власове, жизни с ним, до него, о своем детстве и том сильнейшем трансформационном опыте, что она пережила под надзором Вольского, Ульяна поняла главное. Власов был для нее «выгодным» замужеством. Даже не с точки зрения финансового благополучия – нет, не это было ее ключевой ценностью. В потенциальном муже она искала безопасность! Взрослый (то есть сильно старше нее), сильный, влиятельный – защитит. Но расчет оказался неверным. Оказалось, защитник может умереть! И нарушенное отцом в далеком детстве чувство безопасности, когда он отказался принимать в ней девочку, а значит, не взял под защиту, оказалось нарушенным вдвойне. И именно в этот момент Ульяна встретилась со своей силой. Со своей мощью, подавляемой все эти годы. Она и сама не поняла, как у нее получилось вытянуть бизнес мужа. Этот опыт помог ей раскрыться. Обрести веру в себя. Найти опору не в ком-то внешнем, а в себе самой. Восстановленное таким образом чувство безопасности раскрыло ее как женщину.
Ульяна уехала из Энска. Сначала в Москву, а потом и из Москвы – в далекую Бразилию. Время от времени она присылала Вольскому фото, из которых он понял, что та открыла салон красоты, маленький и уютный, который быстро облюбовали русские эмигрантки. Потом начала брать уроки танго, и вскоре на ее фотках стал мелькать один и тот же кавалер.
На следующий день после сделки Прохор улетел в Петербург. Дрожащими руками купил билет в оперетту. Когда спектакль начался, он хотел и одновременно боялся увидеть Джулию. Но ее все не было и не было. Прохор уже стал тревожиться: вдруг что-то случилось? А вдруг ничего не случилось, и это просто фатальная ошибка? И она никакая не живая, а…
Джу вышла на сцену в середине первого действия. Она появилась как-то легко и, хоть он ждал только ее, неожиданно. Будто из-под земли. Оп! И уже на сцене. Сердце Прохора бешено заколотилось. Она была в парике и гриме, и можно было сомневаться, она это или нет, но как только со сцены полился ее голос… Внутри у Прохора что-то распустилось, и горячие слезы полились ручьем. Он прорыдал весь спектакль, видя мать поющей и танцующей, совершенно не следя за сюжетом. В том, что это точно она, у него теперь не было никаких сомнений! Ни стрижка, ни другой цвет волос, ни годы разлуки не смогли спрятать от него саму ее суть, которой он «вдохновлялся» и которую любил.
После окончания спектакля он подошел к сцене и протянул ей огромный букет белых лилий, которые она всегда обожала. Джу уже привыкла в каждом более-менее похожем на ее сына парне видеть Прохора. Однако в этот раз при виде молодого человека, идущего к сцене с цветами, ее сердце сжалось сильнее обычного. Джулия была на грани обморока. В гримерке они простояли, обнявшись, целый час. Молча – то смеясь, то рыдая.
Джу привела Прохора к себе домой. Жила она скромно, снимая пополам с компаньонкой двухкомнатную квартиру. Но разве это важно, когда она жива, здорова и занимается любимым делом? Все это время ее жизнь омрачало только одно – она скучала и тосковала по сыну, читая в прессе о его «гонках». Несколько раз с трудом удержалась, чтобы не сорваться и не приехать в Энск в попытке хоть как-то на него повлиять. Однако Дрозд, с которым она состояла в эпизодической переписке, снова и снова убеждал ее, что Прохор должен сам пройти свой путь и найти то, что он ищет. Сам. «Умерла так умерла. Живи!» – писал он ей.
Прохор купил в Петербурге две квартиры: маме и рядом – себе. Открыл магазин велосипедов и роликовых коньков. Он больше не гонял и вообще старался без лишней надобности не рисковать. Всех покупателей убеждал обязательно приобретать защиту. Теперь он ценил жизнь и дорожил ею.
Вольский с Олей отыскали могилку матери Сергея. Заросший травой холмик с почти стершейся надписью на покосившемся деревянном кресте. Вольский надолго замер, глядя в одну точку. Не задавая лишних вопросов, Оля пошла прогуляться. Кладбище располагалось на окраине города, откуда открывался привольный вид на Волгу. Когда Оля вернулась, Сергей уже раздобыл где-то косу с самотесанным деревянным черенком. И сражался с высокой травой.
– Какой ты у меня хозяйственный, – улыбнулась Оля.
Сергей остановился, опершись на косу. Оглядел чистый участок и сказал:
– Надо оградку заказать и памятник. Мраморный.
Так они и сделали. Пройдя весь этот процесс – надо отметить, легко и слаженно, – он испытал колоссальное чувство удовлетворения. Спустя несколько дней они с Олей снова были на кладбище – сидели на лавке внутри оградки, а с фотографии на памятнике на них смотрела миловидная женщина с добрыми и немного грустными глазами.
– Такое чувство, что я наконец познакомилась с твоей мамой, – тихо сказала Оля. Вольский кивнул. Нахлынувшие эмоции мешали говорить, и все же он произнес: