Нержин-персонаж ничего не знает о человеке, звонившем в американское посольство. О нем знает Нержин — скрытый автор романа «В круге первом», Нержин, поэтически угадавший неизвестного, наделивший его именно такой биографией, такими семейными связями, такими чувствами и думами, увидевший в нем своего «брата». Он делает неведомого дипломата своим ровесником: Нержин празднует тридцатилетие, Володин на Лубянке трижды отвечает на протокольный вопрос: «Год рождения? — Тысяча девятьсот девятнадцатый» (665, 671, 680). Володин буквально «рожден революцией»; о происхождении Нержина в романе не сообщается, но стоящий за героем Солженицын, безусловно, понимал, что мезальянс его родителей (пусть не столь разительный, как у матроса и барышни из хорошей семьи, пусть выросший из истинной любви, а не из большевистской нахрапистой причуды) если не прямо обусловлен бурей 1917 года, то многим ей обязан (этот мотив ощутим в «Апреле Семнадцатого»). Как и Нержин, Володин в 1949 году сирота. Для того чтобы искупить грех отца, потребен не разрывный отказ от него (что может быть передано примерно так: «я не отвечаю за это погубившее мою мать и мою родину чудовище»), но глубокое сыновнее чувство. Не меньшее, чем у тех, кому посчастливилось родиться в достойной семье, а платить досталось только лишь за грехи отечества (от которых, как известно, тоже совсем нетрудно отмахнуться). Приводит же Нержин угаданного (сотворенного) им Володина к провалившемуся, но наделенному огромным духовно-историческим смыслом подвигу своим путем — через восстановление связи времен, воссоздание и осмысление истории семьи, слитой с историей страны. Той продолжающейся истории, узловую (поворотную) точку которой автор романа «В круге первом» смог разглядеть в застывшем безвременье 1949 года. Весьма вероятно, что благодаря неизвестному, которого должны были выявить узники «круга первого». Пройдя гулаговский ад, Нержин тоже выявляет этого неизвестного — воскрешает писательским словом того, кто, казалось бы, бесследно сгинул в бездне. И это не отступление от заветного замысла (книги о русской революции), но внутренне необходимый шаг к его воплощению. Роман «В круге первом» строится на сложном переплетении нержинской (автобиографической) и володинской (созданной писательским воображением) линий, рассказов о том, как люди, «рожденные революцией» и оставшиеся сиротами, историю ищут, восстанавливают и стремятся вывести из якобы предопределенного небытия. Не прихоть автора, спешащего «проговорить всё», но внутренняя логика текста — его смыслообразующая тема и рожденная ею поэтика — обусловливает постоянное появление в романе «В круге первом» ключевых проблем, мотивов, психологических, исторических, философских контраверз и даже (в какой-то мере) героев «Красного Колеса».
И последнее. Уже не о «колесе в круге», но о «круге в колесе».
Пути последнего ночного провожанья часто ложились через Александровский сад.
Как-то Ксенья сказала:
— Здесь я люблю гулять. Во время самой революции тут гуляла.
А уже вот недавно, изменясь голосом:
— Я здесь… мечтала… Смотрела на маленьких детишек, и…
Призналась.
Но ведь и Саня хотел — именно! именно сына!
И открылось говорить о нём — как уже о сущем.
О непременном нашем…
Помолившись в Иверской часовне Божьей Матери о соединении «прочно и навсегда», юная чета вновь идет мимо Александровского сада:
И опять — о том же, о нашем.
Как они будут жить — для него.
Как будут его воспитывать. Вкладывать всё лучшее. Доброе.
‹…›
Война, — но от любви, от веры в продолжение жизни — такая крепость!
Есть ли что-нибудь на свете сильнее — линии жизни, просто жизни, как она сцепляется и вяжется от предков к потомкам?
Завершая «Красное Колесо» роковым «Апрелем Семнадцатого», писатель ввел в этот Узел мотив чаемого рождения сына Ксеньи Томчак и Сани Лаженицына. Думаю, здесь позволительно, нарушая литературоведческие приличия, сказать: Солженицын написал о своем будущем рождении. О рождении мальчика, которому не дано будет увидеть отца, у которого будет совсем не такое детство, что грезилось его родителям, которому выпадут все главные злосчастья русского XX века. Этот мальчик впитает то доброе, чем держится могучая линия жизни, и поведает миру историю своей семьи и своей страны — напишет «Красное Колесо». Мне видится здесь отчетливая перекличка с романом о том, как этот (в «Апреле Семнадцатого» еще не родившийся) выросший и много горя изведавший мальчик в непроглядной советской ночи обрел свой путь — покинул «круг первый», чтобы стать писателем.
Глава VI. Девять этюдов к монографии о повести «Раковый корпус»
По сюжетной организации «Раковый корпус» резко отличается от романа «В круге первом» (написанного раньше, но обретавшего окончательную редакцию по завершении работы над повестью — 1968). Если в романе сцепление историй никогда не видевших друг друга Нержина и Володина строит собственно сюжет, то контрастные линии главных героев повести — Костоглотова и Русанова — идут строго параллельно. Испытывающие взаимную неприязнь персонажи многажды резко спорят, но сюжетного взаимодействия между ними не происходит, ни тот ни другой не вмешиваются в жизнь антагониста (так, Русанов, владея «материалом», дважды не доносит на Оглоеда, то есть снимает возможный сюжетный ход). Столь же автономно протекают более или менее подробно представленные истории примерно двух десятков персонажей: больных (Поддуев, Дёмка, Вадим, Федерау, Шулубин, Сибгатов, Ахмаджан, Прошка, Азовкин, Ася — единственная из женщин-пациенток, что наделена именем и биографией) и врачей, медсестер, санитарок (Вега, Зоя, Елизавета Анатольевна, Нэля, Мита, Лев Леонидович, Орещенков; Донцова принадлежит обеим группам, по ходу действия перемещается из второй в первую; среди больных преобладают мужчины, а среди врачей — женщины[160], что, вероятно, мотивировано не только житейской реальностью). И в этих случаях сюжетное взаимодействие отсутствует: персонажи спорят, советуются, выражают друг другу сочувствие, но не влияют на жизнь окружающих. (Ясно, что вмешательства медицинские — операции, облучения, уколы и т. п. — носят иной характер: это не личные действия — независимо от чувств врача к пациенту.) Понятное исключение — истории любви (треугольник Костоглотов — Вега — Зоя; история Аси и Дёмки), но и здесь сюжетность ослаблена. Соперничество Веги и Зои обозначено, но не развернуто. Отношения «детей» между знакомством и после(пред)операционным свиданием не описаны; продолжение их любви в принципе возможно, но автором не обещано — как, впрочем, и расставание персонажей.
Повесть Солженицына напоминает цикл рассказов, основанный на единствах места («раковый корпус», расширяющийся в главах о врачах и двух финальных до большого среднеазиатского города) и времени. Истории персонажей разрезаны и — при соблюдении хронологического порядка — перетасованы. Такое построение предвещает, с одной стороны, композицию «Красного Колеса» (особенно в личных линиях как вымышленных, так и исторических персонажей), с другой же — «двучастные рассказы» (1993–1998). Согласно записи автора в «Дневнике Р-17» от 8 декабря 1968, зерно «Ракового корпуса» — наметившийся в пору пребывания в ташкентской клинике (1954) замысел рассказа «Два рака» (450; цит. по комментарию В. В. Радзишевского). Если в порядке эксперимента извлечь из повести истории пребывания в больнице Костоглотова и Русанова, мы получим этот «двучастный рассказ». Сходный результат даст другой эксперимент: монтирование вычлененных из повествования главы «Дети» и финальной части главы «Всюду нечет» даст «двучастный рассказ» о любви пораженных недугом подростков.
Ослабленная сюжетность и связанная с ней центробежность повествования не превращает, однако, «Раковый корпус» в собрание отдельных историй. Поэтическое единство повести обусловлено непрестанным варьированием уже знакомых читателю ситуаций, этических коллизий, мотивов в меняющихся контекстах, неожиданными сопряжениями повествовательных фрагментов (от главы до фразы), зачастую далеко отстоящих друг от друга. Эпизод, характеристика персонажа, реплика, сперва воспринимаемые как служебные или фоновые, по мере продвижения по тексту обретают новые — более сильные — смыслы; сложившиеся представления о персонажах, их проблемах и перспективах, подвергаются корректировке; позднейшие ситуации бросают новый свет на представленные ранее. Для понимания «Ракового корпуса» необходимо одновременно видеть (или, скорее, слышать) весь текст. Парадигматика здесь не менее значима, чем синтагматика. Если не более.
В предлежащей работе я пытаюсь показать высокую внутреннюю связность солженицынского текста, выявить взаимоотражения эпизодов, коллизий, высказываний персонажей, отнесенных автором к разным фрагментам одной главы (сцепленность близко соседствующих элементов текста далеко не всегда бросается в глаза) и/или разным главам, нередко входящим в разные (первую и вторую) части повести. Анализируются, по мере надобности — комментируются и интерпретируются «при свете целого» небольшие фрагменты девяти глав, как отчетливо маркированные (зачин главы «Вообще не рак», то есть всей повести), так и при беглом чтении кажущиеся проходными. Восемь глав были выбраны без умысла — это начальные главы повести. Завершает работу анализ фрагмента последней главы первой части — «Тени расходятся». Как я пытался показать в других работах, «промежуточные финалы» объемных произведений Солженицына (романа «В круге первом», четырех Узлов «Красного Колеса») по огромной смысловой нагрузке сопоставимы с собственно финалами. Меж тем о вершащем «Раковый корпус» диптихе («Первый день творенья» — «И последний день») подробно говорится при анализе фрагментов первой части.