— Говорят, нас всех к концу года распустят! Просто упорно говорят! — Некрасивое лицо её сразу помилело, как только она заговорила об этом слухе.
— А кого — нас? Вас?
То есть, значило — спецпереселенцев, нации.
— Да вроде и нас, и вас! Вы не верите? — с опаской ждала она его мнения.
Отвечая на вопрос Костоглотова, лучше ли на родине, куда Мита чает вернуться, чем здесь, она «прошептала»: «Сво-бо-да». Вопросительно-скептическая внутренняя реплика Костоглотова (едва ли автора, но двусмсленность здесь есть): «А верней-то всего — в своём краю надеялась она ещё замуж выйти?» (389) — ничего не меняет[164]. Возможность семейного счастья и домостроительства связана (хоть и не однозначно) с естественным бытием человека — свободой и жизнью на родине. А планирует ли «некрасивая» Мита замужество — бог весть. Красивая Вера Гангарт не планирует — по крайней мере, в начале повести, когда она непроизвольно обманывает Костоглотова.
Здесь читатель оповещается о тайне героини. (Почему невозможно признаться в девичестве? Причины могут быть разные. От трагических до фарсовых.) Разгадке (глава 25-я «Вега», подготовленная главой 24-й «Переливание крови») предшествует проговорка в главе 17-й «Иссык-кульский корень». Вера Корнильевна отвечает на совершенно немедицинский вопрос Костоглотова: «Скажите, как вас в школе звали?» (201). Движение мыслей героя, приведшее к этому вопросу, прямо не описано, но легко реконструируется. Врач находит в тумбочке больного настойку иссык-кульского корня; для него это спасительное средство, для нее — смертельный яд. (Правы оба.) Вера долго уговаривает Костоглотова так или иначе ликвидировать настойку. В конце концов он соглашается: «Шут с ним, с флаконом, не жалко и отдать, дома у него ещё вдесятеро этого аконитума» (200). Герои направляются во двор, дабы вылить зелье. Костоглотову это кажется забавной игрой — особенно из-за того, что Гангарт идет «вполне серьёзно, как бы делать важное дело. Ему стало смешно» (201). Незаметно выстраивается ассоциативный ряд: игра — детство (когда играют серьезно, играют в идеализированных взрослых) — школьное имя (игровая кличка). Невольно (усмешливостью Костоглотов пытается преодолеть уже овладевшую им любовь — но тщетно) не имеющий значения (реплика Веры) вопрос оказывается самым главным.
Несколько шагов она прошла молча, чуть пристукивая по плитам. Её газельи тонкие ноги он заметил ещё в первый раз, когда лежал умирающий на полу, а она подошла.
— Вега, — сказала она.
(То есть и это была неправда. Неполная правда. Её так в школе звали, но один только человек. Тот самый развитой рядовой, который с войны не вернулся. Толчком, не зная почему, она вдруг доверила это имя другому.)
О «развитом рядовом» доктор вспоминает выше — после истории Костоглотова о том, как он из-за приверженности демократии не стал офицером: «У меня один близкий человек, — сказала Гангарт, глядя в одеяло, тоже имел такую судьбу: очень развитой — и рядовой. — Полпаузы, миг молчания, пролетел меж их головами, и она подняла глаза. — Но вы и сегодня таким остались» (191).
Вера Корнильевна говорит о погибшем на войне женихе. Их история досказана в главе, носящей имя героини, где говорится: «Этот мальчик и придумал звать её Вегой» (293). В главе «Иссык-кульский корень» Вега трижды (хоть и не отдавая себе в том отчета) сближает его с Костоглотовым: отмечает сходство погибшего и выжившего; доверяет Олегу имя, которым одарил ее «мальчик»; отменяет «неправду» о своем замужестве, оброненную в главе «Тревоги врачей». Существенно, что о том разговоре она помнит; отсюда: «…и это (как и „то“, сказанное раньше; курсив мой. — А. Н.) была неправда». Точнее — тоже «неполная правда». Что и обращает нас к разговору в «Тревогах врачей». Вера не носит фамилию мужа, она живет с именем, полученным от жениха. Намек на то дается читателям (и Костоглотову!), когда героиня снимает формально обоснованное недоумение собеседника (являющего себя здесь не лучшим образом):
— Вега? В честь звезды? Но Вега — ослепительно белая.
Они остановились.
— А я — не ослепительная, — кивнула она. — Но я — ВЕ-ра ГА-нгарт. Вот и всё.
Это значит: я была Гангарт и в школе, а мужа у меня нет. Есть мертвый жених. И ты. Но договорить до конца не только «неприлично». (Ср. внутренний крик Веры после шутливого — или провоцирующего? — предположения Костоглотова о том, что и у нее дома кто-то может яд случайно выпить: «Кто! Кто выпьет дома?.. Она жила одна. Но сказать это было сейчас невозможно, неприлично» (200); реплика дана в скобках.) Вега не только сейчас, но и позже (даже после переливания крови!) не может признаться себе самой, что любит Костоглотова. Как и Костоглотов долго не позволяет себе того же признания. Читатели представляют себе чувства героев раньше и тверже, чем они сами, хотя Солженицын последовательно избегает того, что называется авторским комментарием.
Перекличка глав «Тревоги врачей» и «Иссык-кульский корень» не сводится к коррекции первого диалога (о фамилии) вторым (о детском имени; ср. окончательное открытие Костоглотовым в Веге «девочки его детства» (287) в главе «Переливая кровь»). В обеих описывается первая встреча героев — в «ненастный январский день», когда доктора Гангарт позвали унять неведомого «безобразящего» больного (59). Первая версия мучительно напряженного знакомства (в корпусе нет свободных мест; странный больной резко грубит ищущему решение врачу — всё это в призме воспоминаний Веры) позже «расширяется» и «комментируется» Костоглотовым, кроме прочего, сообщающим:
— Теперь (оформившись в комендатуре. — А. Н.) еду… не к вам ещё, в центр. По афишам вижу, что идёт «Спящая красавица».
— Ах вот как! Так вы ещё — по балетам? Ну, знала б — не положила б! Не-ет!
— Вера Корнильевна, это — чудо! Перед смертью последний раз посмотреть балет! Да и без смерти я его в своей вечной ссылке никогда не увижу. Так нет же, чёрт! — заменён спектакль! Вместо «Спящей красавицы» пойдёт «Агу-Балы».
Взамен свидания со «Спящей красавицей» (скрытая надежда на целящую силу искусства) Костоглотову дана встреча с новой ипостасью героини балета Чайковского, со своей Спящей красавицей, которую умирающий «принц» не может с первого взгляда распознать. История Веги и Костоглотова повторяет сказочный (балетный) сюжет: после переливания крови, в свой счастливый вечер, уже пробужденная к жизни (хоть и не вполне понимающая, что же случилось), героиня ставит пластинку с сюитой из «Спящей красавицы»:
Шло адажио, потом «Появление фей». (Конечно, не названы номера третьего акта. Солженицын применяет здесь прием, остроумно названный «недоцитатой»[165]. — А. Н.)
Вега слушала, но не за себя. Она хотела представить, как должен был это адажио слушать с балкона оперного театра вымокший под дождём, распираемый болью, обречённый на смерть и никогда не видавший счастья человек.
Она поставила снова то же.
Психологическая зарисовка обретает символический (мифопоэтический) смысл. Сюжет сказки дается в двух — накладывающихся — вариантах: рокированном и прямом. В январский вечер умирает (почти мёртв) мужчина, вернуть жизни его должна женщина с небесным именем (Аврора-заря балета, оборачивающаяся звездой Вегой в реальности повествования). Но одновременно формально не свершивший назначенного ему подвига, не поцеловавший Спящую красавицу (ср. «И сейчас я без разрешения[166] целую их» (444). Это последняя строка письма Олега возлюбленной. Целует он губы.), сперва «изменивший» (история с Зоей), а потом покинувший заколдованный замок «принц» (бывший зэк, «вечный» ссыльнопоселенец) все же ее пробудил.
Именно сегодня новый законченный смысл приобрела её многолетняя верность.
Почти верность. Можно принять как верность. В главном — верность. (Вспомним «неправду» и «неполную правду» в диалогах с Костоглотовым. — А. Н.)
Но именно теперь она ощутила умершего как мальчика, не как сегодняшнего сверстника, не как мужчину — без этой косной тяжести мужской, в которой только и есть пристанище женщине. Он не видел ни всей войны, ни конца её, ни потом многих тяжёлых лет, он остался юношей с незащищёнными чистыми глазами.
Она легла — и не сразу спала, и не тревожилась, что мало сегодня поспит. А когда заснула, то ещё просыпалась, и виделось ей много снов, что-то уж очень много для одной ночи. И некоторые из них совсем были ни к чему, а некоторые она старалась удержать при себе до утра. (До чаемой «окончательной» встречи с Костоглотовым, которая будет отменена «разляпистым голосом»: «Вот этот лохматый ‹…› — как ночное дежурство, так Зойку, медсестру, тискает!» (299). — А. Н.)
Утром проснулась — и улыбалась.
Мотив «Спящей красавицы» поддержан отсылкой к двум другим сочинениям ее автора. «Доносилась эта музыка из парка, Олег слышал её — но и не её, а как будто Четвёртую симфонию Чайковского, звучавшую в нём самом, — неспокойное трудное начало этой симфонии, одну удивительную мелодию из этого начала. Ту мелодию (Олег истолковывал её так), где герой, то ли вернувшись к жизни, то ли быв слепым и вот прозревающий, — как будто нащупывает, скользит рукою по предметам или по дорогому лицу — ощупывает и боится верить своему счастью: что предметы эти вправду есть, что глаза его начинают видеть» (135). Как в доносящейся с танцплощадки музыке (ясно, что совсем не «классической») герой (значимо названный здесь по имени) слышит Четвертую симфонию, так и «скозь нее» слышит он «Иоланту» («глаза его начинают видеть»). И здесь (как при варьировании сюжета «Спящей красавицы») происходит рокировка мужского и женского персонажей. Обретает зрение (жизнь, свободу) мужчина, но благодаря женщине, пока еще обобщенной. Процитированному фрагменту предшествует перечисление «прав» или «самосущих радостей» (134), обретение которых переживает Костоглотов; последнее (в этом контексте — важнейшее) из них — «право разговаривать с женщинами» (135). С женщинами вообще. Ни о какой конкретной женщине внемлющий музыке Костоглотов не вспоминает. Но женщина — Вечная женственность — здесь скрыто присутствует. Далее эта обобщенная героиня предстает, как и должно быть, в разных обличьях (соперницей Веги оказывается не одна Зоя; притягательная тайна есть почти во всех женщинах, девушках, девочках, которых видит или вспоминает Костоглотов), но это не отменяет единственности той, что ассоциируется со «спящей красавицей», тайной целительницей Четвертой симфонии, Иолантой. В переливающемся смыслами названии главы 35 — «Первый день творенья» (развернутой вариации начала Четвертой симфонии Чайковского, как его воспринимает Костоглотов) слышен и отголосок арии Водемона, открывающего Иоланте, что есть свет: