Чудный первенец творенья,
Первый миру дар Творца,
Славы Божьей проявленье,
Лучший перл Его венца!
Солнце, небо, звезд сиянье
Наполняют мир земной,
Всю природу и созданья
Несказанной красотой![167]
Продвигаясь по тексту «Ракового корпуса», мы все больше и больше убеждаемся в глубинном родстве (и/то есть предназначенности друг другу) Веги и Олега. Мена мужских/женских ролей при завуалированном использовании традиционных сюжетов лишь один (идущий под сурдинку) обертон этой сюжетно-смысловой линии. На нее работает и мотив волшебного «любовного напитка», тоже введенный трансформированно и прикровенно. Любовь соединяет героев не когда они пьют колдовское зелье, но когда вместе выливают яд (он же целительное средство), когда доктор Гангарт переливает больному кровь — не свою, но женскую («Кровь Ярославцевой, Ирины. Девушки? старушки? студентки? торговки? — Милостыня…» (285) — на самом деле, вопреки фактам, Веги. — А. Н.). Тристана и Изольду разделяет (до поры) меч, героев Солженицына то, что должно соединять, — постель, «подушечные бастионы», которые, однако, бьют «пулемётами» (430–431), оружием пострашнее меча.
В повести не раз возникают ситуации, свидетельствующие о невозможности соединения Принца и Спящей красавицы, Водемона и Иоланты (между прочим, героиня оперы Чайковского соглашается прозреть ради спасения жизни любимого), Тристана и Изольды…
— Вега! Ве-га! — вполголоса проговорил он, стараясь внушить издали. — Вернись, слышишь? Вернись! Ну обернись!
Но не внушалось. Она не обернулась.
Это концовка главы 17-й «Иссык-кульский корень». В главе следующей — «И пусть у гробового входа…» — Костоглотов начинает «тискать Зойку» (целует ее в губы). Этим же он, вероятно, занимался в ту самую ночь, когда «горела зелёная шкала» проигрывателя (299) — когда окончательно просыпалась Спящая красавица, вернуть к жизни которую может только поцелуй, только любовь. В день выписки Костоглотов, как ему кажется, «разменял… свою цельную утреннюю душу… В Универмаге… Ещё раньше — пропил с вином. Ещё раньше проел с шашлыком. (Но ведь и вино, и шашлык, и блуждание по улицам дарили настоящую радость. — А. Н.)
А ему надо было посмотреть цветущий урюк — и сразу же мчаться к Веге…» (420). Предпоследний рывок (по чудесно расслышанному зову антилопы Нильгау) завершается бегством от «подушечных бастионов». Последний — когда Олег вдруг, вопреки всему своему зэковскому опыту, поверил развеселому армянину-коменданту («…Скоро это всё кончится ‹…› Как что? Отметки. Ссылка. Ко-мен-дан-ты!» (435)) — тоже. Прижатый в трамвае к беленькой девушке, уверенный, что бесповоротно утратил мужское начало, «понял Олег, что едет к Веге — на муку и обман» (438). Свой обман — ее муку. И отправился на вокзал.
Всё так. Но фабула (героям не суждено быть вместе) оказывается слабее мотивной системы: Любовь Олега и Веги — реальность, не зависящая от их житейских обстоятельств. Здесь особенно важны два сцепленных поэтических решения Солженицына: писатель наделяет Костоглотова таким знанием о Веге, что легче объяснить мистически (обмен мыслями), чем рационально, и неожиданно поворачивает общеизвестную легенду о «мертвом женихе» и его возвращении.
Прощаясь с «раковым корпусом» (в отличие от Русанова Костглотов не боится оглянуться!), герой заглядывается на изменившиеся с приходом весны деревья:
На клёнах уже висели кисти-серёжки. И первый уже цвет был — у алычи, цвет белый, но из-за листов алыча казалась бело-зелёной.
А вот урюка здесь не было ни одного. А он уже, сказали (курсив мой. — А. Н.), цветёт. Его хорошо смотреть в Старом городе.
В первое утро творения — кто ж способен поступать благорассудно? Все планы ломая, придумал Олег непутёвое: сейчас же, по раннему утру, ехать в Старый город смотреть цветущий урюк.
Что означает неопределенно-личная форма закурсивленного мной глагола? Кто поведал Олегу о зацветшем урюке? И почему его так влечет именно это дерево?
Ничего в их городе не бывало красивее цветущего урюка. Вдруг захотелось ей сейчас, в обгон весны, непременно увидеть хоть один цветущий урюк — на счастье, за забором где-нибудь, за дувалом, хоть издали, эту воздушную розовость не спутать ни с чем.
Но — рано было для того.
Не рассказывала доктор Гангарт Костоглотову об урюке. Но он хочет обрести то самое чудо, о котором Вега мечтала в свой счастливый день. И обретает:
И тогда с балкона чайханы он увидел над соседним закрытым двором прозрачный розовый как бы одуванчик, только метров шесть в диаметре, — невесомый воздушный розовый шар. Такого большого и розового он никогда не видел в росте!
Урюк??..
После лицезрения которого, как осознает герой позже, должно было «сразу же мчаться к Веге» (420). (Или не должно?) Да и все бесцельно-счастливое путешествие Костоглотова по незнакомому городу отражает возвращение Веги домой после переливания крови. (Только Вега ни в один магазин не зашла (288), а Костоглотов тыркнулся в универмаг (416–420). Как пораженная недугом и не перестающая думать о больных Донцова заглянула — и успешно — в «зеркальный „Гастроном“» (87); примечательно, что безрадостное посещение универмага описано весьма подробно, замедленно, а удачный заход Донцовой — «будут давать ветчинно-рубленную по килограмму в руки» — вместился в два абзаца.) Даже когда Олег замечает, что в чайхане сидят только мужчины и задумывается, не хотят ли они «этим выразить, что их главная жизнь идёт без женщин» (409), он словно откликается на обращенные к нему же размышления Веги об ущербности мировидения прославленного (модного, полузапретного) американского писателя: «Хемингуэевские сверх-мужчины — это существа, не поднявшиеся до человека, мелко плавает Хемингуэй» (292)[168].
Узнав «школьное» имя Веры Гангарт, Олег может уразуметь, что она не замужем, — не более. Да и эту шараду разгадывает он не слету — «Что-то тут не сошлось, но он сейчас не мог понять» (202). После разговора за переливанием крови он узнал в Вере «школьную подругу», понял, как она видит отношения меж мужчинами и женщинами. Но не только деталей — даже общего контура ее судьбы узнать Костоглотову было неоткуда. Их житейское интимное общение прекратилось на следующий день — когда Вере стало известно о ночных свиданиях Костоглотова с Зоей. И даже догадалась, почему у ее больного «слабо выражена реакция на гормонотерапию» (316). В главе 27-й «Что кому интересно» Костоглотов разом теряет Зою, смекнувшую, что «колесу игры» катиться некуда, а риск велик, и Вегу, совершенно не понимая, почему та «не хочет на него даже смотреть» (317). Одновременно же соперницы и простят Костоглотова — перед выпиской обе пригласят его переночевать. Что еще раз доказывает: в «Раковом корпусе» оппозиция «любовь земная — любовь небесная» не абсолютна. «В том ледяном мире, который отформовал, отштамповал Олегову душу, не было такого явления, такого понятия: „нерасчётливая доброта“. И Олег — просто забыл о такой. И теперь ему чем угодно было легче объяснить это приглашение, чем простой добротой» (396). Зря забыл. Потому как «нерасчетливая доброта» (самим Костоглотовым не раз овладевающая) — часть того, что зовется любовью, того, чем люди живы. Но никакого примирения меж Вегой и Костоглотовым до дня расставания не было; уже получив приглашение, он спрашивает: «А за что вы на меня так долго сердились?» (392) — и не получает ответа.
Так почему же Олег уверенно пишет возлюбленной: «Вы полжизни своей закололи, как ягнёнка, — пощадите вторую!» (444)? Он точно достроил судьбу другого человека — что посильно только художнику (Нержину романа «В круге первом»[169]) и любящему (Костоглотову).
Олега и Вегу разделяет его недуг (обусловленный страшным прошлым с неизничтожимым до конца последействием), но не тень погибшего на войне жениха. Пробудивший Вегу-Аврору Костоглотов не самозванец. Он не вытесняет погибшего, но его замещает. Трансформируется не только сюжет «Спящей красавицы», но и странно накладывающийся на него сюжет «Леноры». Героиня баллады Бюргера и ее переложений Жуковского была наказана (и/или осчастливлена) за верность жениху[170]. В повести Солженицына мертвец приходит к невесте, но в ином внешне обличье (он не погиб на войне, а перенес после нее еще и лагерь), которое для Веги не важно — она узнает своего «развитого рядового». Он пришел не для того, чтобы унести невесту в могилу, а для того, чтобы вернуть ее жизни: «…именно теперь она ощутила умершего как мальчика, не как сегодняшнего сверстника, не как мужчину — без этой косной тяжести мужской, в которой только и есть пристанище женщине» (296). Но и в Костоглотове (вопреки его истории, складу, желаниям, поступкам) Вега видит (любит) такого же мальчика. Она перенесла его в страну детства, где браки не заключаются (там в них можно только играть). Перенесла, чтобы, сохраняя в себе дух этой страны, оба они могли жить в той жизни, что им досталась. Порознь. Потому что детство — в отличие от переливаемой крови — не консервируется. Они отказываются друг от друга ради того будущего, которое оба видят открытым для любимого (любимой): «…будущую себя угадать вам не дано» (444) — пишет Костоглотов Веге в день их не-встречи, в их «последний день».
В окончательном тексте «Ракового корпуса» Солженицын снял два коротких последних абзаца, памятных читателям сам- и тамиздата:
Хорошо лежать. Хорошо.
Только когда дрогнул и тронулся поезд — там, где сердце, или там, где душа, — где-то в главном месте груди — его схватило — и потянуло к оставляемому. И он перекрутился, навалился ничком на шинель, ткнулся лицом зажмуренным в угловатый мешок с буханками.